Своей главной задачей проект предполагает реконструкцию и экспликацию форм актуализации бурятской этничности в процессе социокультурной модернизации бурят в ХХв.: будут рассмотрены характерные черты социокультурной модернизации в России и в бурятском обществе и вызванные ими изменения в конструировании идентичностей и манифестации этнического, будут сделаны описание и анализ практики этнического конструирования в бурятском этническом сообществе. Предполагается подготовить три части (досоветский, советский и постсоветский периоды), первая из которых и представляет настоящее исследование.
Актуальность темы определяется особым интересом, который вызывают в последнее десятилетие новые аспекты формирования постсоветских идентичностей, среди которых преимущественное значение приобретает одна из множественных идентичностей - этничность, а также социальной практикой - необходимостью исследования и теоретического осмысления существования титульного народа (бурят) в полиэтничном сообществе. Актуализация этничности определяется не только распадом социалистической системы, но и глобализацией, связанной с развитием современных информационных технологий, ускоряющих процесс нивелирования культур человечества, и осознанием малыми этносами уровня своих возможностей к выживанию в мировом сообществе или в России.
При этом следует отметить, что, если в мировой науке с учетом происходящих в мире изменений в сторону реального усложнения не только постиндустриальных обществ, но и так называемых "традиционных", в связи с их включением в орбиту общемировых процессов, произошел сдвиг от изучения "традиционных" обществ в изоляции к изучению их во взаимодействии с этим расширяющимся миром, то в научных центрах постсоветской России и, в частности в национальных региональных, изменения в исследовательских подходах практически не произошло. По-прежнему процесс самоидентификации, т.е. поиски разных уровней идентичности осуществляется прежде всего в поле этнического. Язык современной политической мифологии, являющейся элементом бурятского национального движения, во многом представляет собой образец идеализации исторического прошлого и радикальной критики социокультурной трансформации бурятского общества в процессе модернизации, что определяется характерным для российской науки, национально-региональной в частности, дискурсом, когда исследования ведутся в контексте "коллективистского" мировоззрения.
Во многом такая ситуация, на наш взгляд, связана с примордиалистскими представлениями об этнических сообществах как среди массы простых людей, так и среди региональных специалистов. В результате реальная практика производства и воспроизводства (конструирования) этничности остается вне теоретической концептуализации, а сама этничность - объектом различных мистификаций, инструментом политического манипулирования элит. Особое внимание в этой мифологии уделяется общности этно- и культурогенеза монголоязычных народов, личности Чингисхана, основанной им Монгольской империи. Другим историческим моментом, ставшим образцом конструирования этничности, является период конца XIX - первой трети XX вв., связанный с просветительским движением, обновленческим движением в буддистской церкви, появлением первых идеологов этноцентризма и, наконец, учреждением бурятской национальной государственности - БМАССР.
Поскольку основная задача работы - исследование бурятской этничности в контексте социокультурной модернизации конца XIX - начала XX вв., определим основные моменты проблемы. Не включаясь в теоретическую дискуссию о том, что такое модернизация, выделим наиболее характерные для нее аспекты. Прежде всего, модернизация рассматривается нами как процесс, который в Европе начался с конца средневековья и особенно интенсивно разворачивался в XIX-XX вв. Можно согласиться с утверждением современных исследователей о том, что "модернизация указывает на некий комплекс связанных друг с другом структурных, культурных, психических и физических изменений, который сложился в предшествующие столетия, сформировал окружающий нас сегодня мир и все еще продолжает вести его в определенном направлении. Речь идет о процессах развития большой продолжительности, в ходе которых, сначала в Европе, а затем и в остальном мире произошла трансформация и постепенное упразднение традиционных общественных порядков" [Лоо, Райен, 2002, с. 34].
Кроме того, что авторы определили общий принцип (трансформация традиций), они же, подчеркнув системность и комплексность модернизационных процессов, выделили характерные черты: "Модернизация указывает не на специфические изменения, а на целый клубок связанных между собой трансформационных процессов. В первую очередь модернизация означает рост индустриального комплекса, в котором осуществляется массовое производство товаров. Однако речь идет не только об индустриализации: модернизация одновременно подразумевает прогрессирующую урбанизаццию, маргинализацию роли религии и магии, растущую рационализацию человеческого мышления и деятельности, демократизацию и уменьшение социальных различий, усиливающуюся индивидуализацию и целый ряд других экономических, социальных, политических и культурных изменений" [Лоо, Райен, 2002, с. 34-35].
Ш. Эйзенштадт, который специально занимался теорией модернизации, с одной стороны, также выделил в одной из статей 2000 г.1 характерное для западного модерна наличие определенных институциональных форм: "демократическое национальное государство, рыночная экономика, ориентированные на исследования университеты, культурные представления о том, что знания всегда можно оспаривать. Социальные формы больше не считаются данными раз и навсегда. Рефлективность была объявлена предельно важной. Модерн возник, когда то, что считалось стабильным миром, утратило качество неизменности и неоспоримости", с другой стороны, попытался определить особенности модернизации на Востоке: "Эти модернистские взгляды возникли на Западе, но они не были автоматически переняты и адаптированы другими странами мира. Разные носители модерна: экономические институты, политическая арена, институты социализации и образования и т.д., - образовали весьма разные сочетания в конкретных странах: В большинстве обществ Дальнего Востока, Среднего Востока и Африки приняты - как базовая - модель территориального государства и образцы развития национального государства" [Цит. по: Аллард, 2002, с. 61].
Все эти изменения определяются важнейшими чертами модернизации, на которые обращали внимание специалисты. Б. Мур в числе важнейших назвал "процессы коммерциализации (формирование рыночной экономики) и рационализации политического устройства (централизация власти и возникновение бюрократии)" [Лоо, Райен, 2002, с. 42] и выделил три пути, по которым проходила модернизация. Россия, по его мнению, шла третьим путем, как и Китай. "Царско-бюрократические режимы, которые господствовали в этих странах, были вынуждены проводить широкомасштабные реформы, чтобы участвовать на равных в соревновании с более развитыми странами в экономической и военной областях. Однако реформы вызывали сопротивление среди высших социальных слоев, что привело к революционной ситуации, в которой восставшие крестьяне и (в меньшей степени) рабочие под руководством новых элит использовали свой шанс и захватили власть" [Лоо, Райен, 2002, с. 43].
Уже XVIII-XIX века рассматриваются как период модернизации - это время правления Петра I и Екатерины II. "Именно Петр и Екатерина поставили западные ориентиры на повестку дня российской истории. Это, с моей точки зрения, стало самым длительным и важным следствием внедрения просвещенческих идей и мероприятий в России. На протяжении всего долгого XIX столетия, которое растянулось в России с 1796 до 1917 г., во всех областях исторического развития (структура власти, экономика, социальный строй) присутствовала альтернатива выбора между либеральными реформами в направлении центральноевропейских порядков или поиском других путей, которые славянофильские умы почитали за истинные. Какие бы этикетки ни присваивались этим альтернативам: автократическая versus либерализм, реакция versus реформы, консервативный догматизм versus гибкая модернизация - выбирать приходилось между двумя полюсами, которые маркировали пространство российской политики с "прорубки" окна в Европу" [Хильдермайер, 2002, с. 89-90]. Одним из значительных итогов модернизации М. Хильдермайер считает то, что начался "процесс формирования регионального сознания и интересов" [Хильдермайер, 2002, с. 92]. "Взору наблюдателя открывается некий итог психо-ментальной "смены костюмов": он видит новое самосознание, которое нарочито противопоставляет себя дворянству. Идет ли речь о новом гражданском сознании в столицах или о межсословных элитах с локальной идентичностью в провинции, все они стремятся к одной и той же цели - в "общество", которое не ожидает больше указаний сверху, а постепенно становится самостоятельным" [Хильдермайер, 2002, с. 100]2.
Одним из главных итогов модернизации является разрушение традиционного общества, которое отличали довольно низкая географическая и социальная мобильность, что обеспечивало индивидам знакомый, соответственно, комфортный способ существования. Перед лицом модернизации с ее непременным распадом привычных условий (прежде всего, исчезновение традиционного коллектива и ослабление устойчивых социальных связей), изменением форм и усилением эксплуатации и обнищания, в социально-политической практике рассматриваемого периода актуализируются традиционные формы самоидентификации, обращенные к прошлому и традиции.
Поскольку в бурятской среде были довольно низкий уровень экономики, только зарождающиеся рыночные отношения, практическая неизменность структуры потребления, то, говоря о модернизации, мы имеем в виду не столько ее классические характеристики (индустриализация и урбанизация, развитый рынок, наличие гражданского общества и демократической системы, секуляризация, свободная миграция, широкое распространение образования и средств массовой информации), сколько то, что российская модернизация инспирировала и стимулировала осознание бурятами необходимости перемен. Безусловным свидетельством меняющегося мира начала ХХ в. стало появление различных движений и партий в бурятской среде, среди которых выделялись политические, религиозные, социальные, имевшие этническую окраску. И хотя бурятские лидеры не употребляли термин "модернизация", их действия были реакцией на вызов времени.
Нам бы хотелось отметить мнение Ш. Эйзенштадта, где он подчеркивает связь институтов и их изменений в модернизационном процессе с культурными традициями: "Относительно общие проблемы модернизации, такие, как развитие структурной дифференциации и организации и общая расположенность к демографическим и структурным изменениям, вызывают различные нестандартные реакции: существует достаточно тесная связь между столь объемлющими принципами институциональной организации и реагирования, с одной стороны, и фундаментальными культурными ориентациями - с другой" [Эйзенштадт, 1999, с. 68]. И в этом контексте следует обратить внимание на то, как он представляет взаимозависимость институционального и символического, поскольку интересующие нас изменения характера и структуры бурятского общества, инспирированные российской модернизацией, определялись его символическими и организационными характеристиками. "Комбинации символических и организационных характеристик оказывают значительное воздействие на формирование социальной среды, ее внутреннюю динамику, ее приспособляемость к различным историческим наслоениям, ее способность к развитию. Кроме того, эти факторы, находясь в различных обществах в различных соотношениях, воздействуют также на интенсивность конфликтов в конкретных обществах и формы потенциальной связи межгрупповых конфликтов с системными противоречиями, а также на возможные последствия изменений" [Эйзенштадт, 1999, с. 90-91].
Разнообразие региональных социально-политических структур до эпохи модернизации и многообразие форм самой модернизации требуют характеристик конкретных форм ее проявления в разных регионах на протяжении всего периода модернизационных процессов. И в этом контексте мы посчитали необходимым обратить особое внимание на Бурятию как национальный регион с его традиционно устойчивой социальной структурой и проследить взаимовлияние модерных и традиционных элементов социальной действительности в процессе модернизации бурятского общества.
Модернизация предполагает различные механизмы ее осуществления, она проходила как стихийно, через постепенное самопроизвольное накопление предпосылок в тех или иных областях общественной жизни, соединение которых давало качественный сдвиг, так и путем сознательных усилий отдельных групп. И в том, и в другом случае успешность модернизации во многом зависела от того, насколько органично протекал процесс изменений, т.е. насколько он вписывался в национальные институты, воспринимался обществом или хотя бы его достаточно значительной частью как естественный и поддерживался ими. Модернизации всегда предшествовало появление социальных субъектов (определенные социальные слои), выход которых на политическую арену и завоевание ими власти определяли создание социально-политических и правовых условий, соответствующих модернизации и ускоряющих ее.
Для досоветского периода характерно то, что межэтнические отношения имели если не исключительно, то преимущественно этнополитический характер - буряты и русские друг для друга представляли прежде всего партнеров-соперников по этнополитическим отношениям, которые строились на основе этнической консолидированности вокруг своих элит. Вот почему при анализе проблем национально-культурного возрождения необходимо переходить от интерпретации этничности как проявления неких культурно-специфических черт к пониманию политических сторон этнических взаимодействий. Именно о модернизации можно говорить, когда мы рассматриваем социально-политические реформы в российском обществе конца XIX - начала ХХ вв. Значительные экономические, социальные, политические, культурные изменениями в общественной жизни России этого периода обусловили включение бурят в этот процесс и, соответственно, их социокультурную модернизацию. Ослабление социальных связей, разложение символической системы традиционной культуры стали результатом этого процесса.
Включение бурят в процесс модернизации вызвало к жизни новые социальные практики и активизировало деятельность бурятской интеллектуальной элиты по конструированию идентичностей. Наиболее актуальной и осознанной манифестацией своей идентичности в мире, где определяющими факторами становятся урбанизация (индустриализация) и глобализация (создание единой информационной системы), является этничность (этническая самоидентификация), которая отвечает коллективной потребности и приобретает особую значимость в полиэтничном обществе, где на фоне сложения множественной идентичности ей отдается приоритет.
В самоидентификации бурят как в исторических хрониках XIX в., так и в научных публикациях представителей бурятской интеллектуальной элиты конца ХХ в. превалируют примордиалистские взгляды на наличие врожденных представлений о различиях между людьми, определяемых их происхождением и чистотой крови (Blut und Boden). В результате дискуссий второй половины ХХ в. выработались интересные подходы к изучению этничности, как и само понятие этничность. Предложенная Э. Спайсером и Дж. Скоттом "оппозиционная модель" предполагала, что "этничность может сформироваться только в ходе "оппозиционного процесса", то есть достаточно длительного противостояния этноса внешним попыткам уничтожения и ассимиляции: Оппозиционный процесс часто генерирует сильное коллективное сознание и высокую степень внутренней солидарности. Он сопровождается мотивацией индивидов следовать такой практике, которая "откладывается" в системе идентичности в символической форме" [Цит. по: Рыбаков, 2001, с. 107-108].
А. Коэн увидел в этничности не просто ситуативный конструкт, но в первую очередь инструмент. Согласно его точке зрения, "этничность рождается: из экономических и политических интересов групп и составляющих эти группы индивидов" [Рыбаков, 2001, с. 109], которые "в рамках формальной политической системы манипулируют обычаями, ценностями, мифами, символами и обрядами, чтобы установить неформальную политическую организацию, которую можно использовать в качестве оружия в этой борьбе: этничность выступает в качестве символического инструмента, помогающего решать политико-экономические проблемы групп" [Цит. по: Рыбаков, 2001, с. 111].
Утилитарный характер этничности подчеркивается и другими исследователями. "Несомненно, этничность может выступать в качестве политического инструмента и, следует заметить, используется она в таком ключе очень и очень часто и с немалым успехом" [Рыбаков, 2001, с. 113]. С.Е. Рыбаков считает, что в случае соединения примордиализма с инструментализмом "этническое рассматривается: не как самостоятельная и самодостаточная сущность, но хотя бы как некая потенциальная возможность, в обычной ситуации дремлющая где-то в глубинах самосознания и пробуждающаяся, проявляющаяся в виде актуального феномена в ответ на внешнее воздействие, в обстановке угрозы своему существованию", ссылаясь при этом на мнение И. Валлерстайна: "Этническое сознание вечно присутствует в латентной форме повсюду. Но оно реализуется лишь в тех случаях, когда группа чувствует либо опасность, угрожающую ей потерей ранее приобретенных привилегий, либо, наоборот, считает данный момент удобной политической возможностью приобрести долгожданные привилегии" [Рыбаков, 2001, с. 114]. Эти идеи впоследствии получили развитие в концепции этнической мобилизации.
Проблема этнической самоидентификации обостряется в моменты политических кризисов в полиэтнических обществах, поэтому периоды политической жизни, когда активизируется национальное движение, представляют особый интерес, тогда можно говорить не только о сохранении и актуальности этничности, но и об активизации ее конструирования, что обозначается как мобилизованная этничность. Причем, с одной стороны, национальное движение стимулирует этноидентификационные процессы, с другой - стимулируется мобилизованной этничностью3. "Этничность, организованную в поисках общих целей, уместно назвать мобилизованной этничностью: Мобилизованная этничность может проявлять себя как политическая организация со специально разработанной политической стратегией, с вполне прагматической целью расширить доступ для носителей своей этничности к естественным ресурсам, источникам материальных, социальных и духовных благ, контролируемых неэтническими, например, государственными структурами. Предельные цели мобилизованной этничности или, говоря другими словами, ее горизонты простираются до создания моноэтнического государства, или государства, где руководителям и участникам мобилизации и консолидации по этническому принципу будет обеспечен приоритет над представителями остальных этнических общностей, не играющих в одни ворота с этническими мобилизаторами данной этнической общности" [Губогло, 1998, с. 21-22]. Мобилизованная этничность проявляется в манифестных формах в сознательном конструировании элит, являясь символическим инструментом социальной и политической практики.
Можно выделить два периода мобилизованной этничности бурят в ХХ в.: первый, пришедшийся на первую треть ХХ в., и второй - в последнем десятилетии ХХ в., вызванный перестройкой и распадом СССР. Причем в первом периоде, в свою очередь, можно отметить два этапа: первый приходится на начало ХХ в., он был инспирирован административной и земельной реформами царского правительства 1900-1905 гг., что вызвало освободительное движение периода первой русской революции, в котором заметное место занимали национальные вопросы. Второй этап был связан с революцией 1917 г. и проблемами национально-государственного строительства в контексте новой государственности.
В силу исторических причин исследование этнонациональной проблематики в российской науке находится на этапе своего становления. И хотя российским специалистам приходится осваивать научный опыт и результаты, имеющиеся в западной науке, они не занимаются простым заимствованием. Скорее в их работе наблюдается критическое осмысление как западного, так и советского теоретического наследия. Можно констатировать, что на данном этапе в российской науке активно утверждаются новые для нее подходы и концепции. В частности это относится к идее о социально конструируемой природе этничности. Особую популярность в обновляющейся науке приобрели труды Г. Андерсона, П. Бурдье, Э. Геллнера, Э. Смита, Э. Хобсбаума. Влияние их исследований на российских специалистов выразилось в появлении работ, выполненных в рамках конструктивизма или инструментализма. В феномене этничности стали выявляться элементы "воображения", "изобретения", "конструирования", т.е. "следы" творческой, нарративной активности элит. Для исследований данного направления, для его творческого развития в российских регионах то или иное значение приобрели работы В.А. Барсамова, М.Н. Губогло, Л.М. Дробижевой, А.Г. Здравомыслова, В.В. Коротеевой, А.И. Миллера, Н.Г. Скворцова, В.А. Тишкова, С.В. Чешко и др.
Новизну представляемого проекта составляет как сам объект исследования - практика конструирования бурятской этничности, так и изменение подхода (антропологический) к исследованию проблем этнического в бурятском обществе. Авторским коллективом применяются в исследовании характера бурятской этничности в контексте социокультурной модернизации методы социальной и культурной антропологии, в ряду которых заметное место занимают конструктивизм и инструментализм. Работа проводится в рамках так называемой конструктивистской теоретической традиции, согласно которой этничность понимается как социальный конструкт: этнические группы и границы между ними определяются результатами социальной практики, а не заданы изначально и не связаны с некой эссенциальной (примордиализм) данностью. В нашем исследовании этничность будет рассматриваться как совокупность практических навыков символического употребления знаков этнической принадлежности (этноним, культурные практики и т.д.). Путем деконструкции предполагается вычленить результаты конструктивистской деятельности элит, а также выделить систему знаков, используемых для обозначения границ "своей" общности и служащих для ориентации в пространстве взаимодействий, в зависимости от исторического и социального контекста.
Как и почему в ситуации быстрых и радикальных социальных изменений идет процесс конструирования границ этнического, как структурируются образцы коммуникации и взаимодействия? При ответе на эти вопросы будут выявлены конкретные формы конструирования бурятской этничности в новых исторических условиях: разработка адекватных социокультурной модернизации начала ХХ в. представлений о принадлежности к общности или идентичности, а также возникновение на основе этой общей идентичности солидарности; будут даны описание и анализ двух разных социокультурных моделей, акцентирующих внимание либо на интегрировании бурят в российский социум (буряты - россияне и в культурном, и в политическом смысле), либо на их культурной отличительности (буряты - прежде всего представители монгольского культурного мира, а уже затем - граждане России); а также набор тех или иных идентификационных практик и символов, конструирующих этническую общность. Особое место в работе будет уделено реконструкции этноцентристских идей (национализм и панмонголизм) в политической идеологии бурят; соотношению декларируемых курсов с реальными процессами, происходящими в обществе.
Деятельность социальных агентов, преследующих свои цели и решающих свои проблемы в рамках модернизирующегося общества, оставалась в значительной мере искаженной идеологическими целями концептуализации и не получила должного научного осмысления. В работе будет рассмотрена деятельность интеллектуальной элиты по конструированию мифосимволической системы, ориентированной в прошлое (связь поколений) и способствующей этнической интеграции. В работе будут определены тенденции конструирования этничности интеллектуальной национальной элитой в процессе социокультурной модернизации начала ХХ в.
Особое место в исследовании будет уделено следующим проблемам: политика государства в области национально-государственного строительства и отношение к ней бурят; направления в общественном движении бурят; какими принципами и ценностями руководствовались политические и интеллектуальные элиты; дискуссии бурятских элит о путях развития бурятского общества.
Некоторые аспекты исследуемой проблемы, рассматриваемые нашими предшественниками как противоречивые, а иногда даже как взаимоисключающие, нами рассматриваются как взаимодополняющие (две стороны одной медали). Материалом для исследования являются публикации, дискуссии рассматриваемого периода - реакция национальных элит, интеллектуальной прежде всего, на вызовы современности (необходимость поиска концепции/основания своего бытия), т.е. отражение проблем этнического в политической идеологии. При этом следует иметь в виду, что сформулированные элитой мировоззренческие основания "национальной идеи" становятся действенной силой и выступают как активный вектор реальной политики, отмечается воздействие бурятской национальной элиты через концептуализацию ею базовых идеологем социальной практики на трансформацию бурятского общества, в чем выражается программирующая функция элиты.
Считаю уместным напомнить справедливое высказывание С.В. Соколовского по поводу бытовых представлений о формах существования этнического с его примечанием о том, что обыденное сознание ничем не "отгорожено" от сознания профессионального: ":здесь действует известный социологический принцип: любые даже самые экзотические представления, сколь бы иррациональными и необоснованными они ни были, реальны в своих последствиях. Устойчивость "онтологических представлений" об этническом в нашей стране, как и в некоторых европейских странах, сохранивших идеологическую преемственность с упражнениями немецкого неоромантизма в духе Гердера на темы Blut und Boden, поддерживается глубокой институализацией этих представлений. В результате мы имеем дело с особой институциональной средой, в которой этносы-народы мыслятся как существующие с изначальных времен, обладающие исторической родиной ("почвой") и единством ("кровью"). Эти представления поддерживаются всей мощью государственных институтов (национальное устройство федерации, особые статусы и режимы гражданства для национальных меньшинств и коренных народов, разветвленное законодательство в сфере национальной политики, устоявшиеся формы политического и научного дискурсов, наконец, переписи как один из важных инструментов "овеществления" этнических представлений).
Коль скоро институциональная среда - часть социологической реальности, описания современного существования наших обществ с позиции примордиалистских теорий этничности оказываются парадоксальным образом адекватными этой реальности. Однако их адекватность ограничивается двумя моментами - местом (границами институциональной среды, поддерживающей этот тип представлений, в данном случае СНГ, страны Балтии и, быть может, Финляндия и ЮАР) и временем - эпохой модерна. Лишь универсалистские притязания "онтологизаторов" этнического, а не примордиализм сам по себе перемещают последователей этого подхода из сферы конкретного, хотя и ограниченного социологического описания - в сферу идеологии, при этом метод превращается в символ веры" [Соколовский, 2001, с. 94-95].
При изучении поставленной проблемы будет учитываться как безусловная общность всех групп бурят (и шире - их отнесение к общемонгольской общности), так и их деление не только на западных, восточных и южных, но и актуальность родовой принадлежности4.
Хронологические рамки данной части исследования определяются периодом актуализации этноцентристских идей, конец которого маркируется физическим уничтожением их носителей - лам-обновленцев, интеллектуальной и политической элиты эпохи расцвета национально-культурного возрождения, зафиксированным актом от 18 марта 1938 г. о "панмонгольской, контрреволюционной, повстанческо-диверсионной, вредительской организации" [История Бурятии, 1993, с. 64]. Фактом, завершающим этот этап национально-культурного строительства, можно считать и передачу в сентябре 1937 г. части территорий БМАССР соседним областям: четырех аймаков Иркутской области, где в результате был образован Усть-Ордынский национальный округ, и двух аймаков - Читинской области (Агинский автономный округ).
Главы написаны: П.К. Варнавским - гл. 2, Основные события и даты (в соавторстве с Т.Д. Скрынниковой); Г.А. Дырхеевой - гл. 3; Т.Д. Скрынниковой - Введение, гл. 1, Заключение, Основные события и даты (в соавторстве с П.К. Варнавским)
Авторы выражают благодарность Российскому гуманитарному научному фонду, благодаря финансовой поддержке которого осуществляется исследование, и Иркутскому МИОН - АНО "ИНО-Центр (Информация. Наука. Образование)" Министерства образования РФ, Институту перспективных российских исследований им. Кеннана (США), Корпорации Карнеги в Нью-Йорке (США), Фонду Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров (США), Институту "Открытое общество" (Фонд Сороса), при поддержке которых осуществлено издание.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Eisenstadt S.N. Multiple Modernities // Daedalus, 129 (2000), p. 1-29.
2 На мой взгляд, М. Хильдермайером высказана довольно интересная точка зрения на Россию этого периода. Отметив устоявшийся взгляд: "В царской империи, по единодушному мнению исследователей, не было общества, если под ним понимать не досуговую социализацию, а объединение подданных, обладающих собственным сознанием, основанным на общих устремлениях, обменивающихся мнениями вне пределов частной сферы и преследующих свои интересы в соответствии или вопреки государственным целям. В постекатерининскую эпоху общество "капитала и образования", как говорили в начале ХХ в., продолжало оставаться слишком слабым, чтобы интегрировать конкурирующие социальные и политические силы и внедрять свои политические идеи и модели общественного устройства. Тем самым оно способствовало подготовке радикальной революции, которая не только привела к массовой эмиграции буржуазии и представителей свободных профессий, но и в целом покончила с гражданским обществом. Частная инициатива и плюрализм не сочетались с партийной диктатурой", автор дает свою оценку: "Во-первых, сине-бело-красная Россия заново открывает свое буржуазное прошлое: Кропотливый поиск следов автохтонного капитализма ведется со все возрастающей интенсивностью за пределами столичных городов, а его результаты используются для доказательства того, что Россия не просто импортировала таланты, деньги и know-how с Запада, но и эффективно использовала их. В исторических исследованиях предпринимательская элита постепенно приобретает не только свое экономическое лицо, но и образ мышления и деятельности, менталитет и культуру: человека обладающего собственным самосознанием. Благотворительность: символизирует новое чувство гражданской ответственности за благополучие общества.
Для обозначения этого нового для историографии явления используется старое понятие "общественности". "Общественность" превращается сегодня в ключевую концепцию, которая подразумевает публичное, небескорыстное, но и не исключительно эгоистическое участие в различного рода объединениях, без которого не может состояться никакое гражданское общество. Считается, что источником мотивации здесь выступает поиск идейного и практического самоопределения, которое является составной частью социальной идентичности. Ценности и идеалы превалируют над практическими интересами и материальными импульсами, но не перекрывают их полностью. Общественность столь же надклассова, как и локальная идентичность, и доступна, как и религия, для всех, кто разделяет ее цели и нормы.
Во-вторых, локальные исследования, которые стали возможны только после коллапса Советского Союза, выявили до сих пор неизвестный процесс, разворачивающийся в поздней империи, который создал предпосылки для формирования принципиально новой общности - новой социальной элиты, составленной из представителей различных корпораций и групп: Сюда входили практически все должностные лица, а также активисты политической и общественной жизни. Одновременно новая элита включала представителей местной прессы, школ, университетов и других общеобразовательных учреждений. По всей очевидности, именно в этом и заключалось ее новое качество: внесословность и растущая доля "образованных" членов. Все это говорит о том, что общественная самодеятельность на локальном уровне имела более широкий размах, чем это представлялось до сих пор.
В-третьих, во многих отношениях эта новая общественная самодеятельность получила поддержку со стороны общественности, развившейся в ходе так называемой первой российской революции 1905-1906 гг. Новое "социальное пространство" имело две основные формы: c одной стороны, объединения и клубы получили невиданный доселе размах благодаря новому закону о собраниях: проникая в область политики: С другой стороны, в результате революции 1905-1906 гг. возросла активность прессы:
В-четвертых, культурно-историческая фиксация на буржуазно-либеральных "средних слоях" поздней Российской империи открывает пути для комплексного анализа. Тот, кто исследует повседневное поведение, может сопоставить различные феномены, которые ранее лишь констатировались, но не рассматривались в совокупности. На первом месте я бы назвал секуляризацию повседневной жизни в городах. В мире капитала и образования находилось мало места для церкви, которая в другом географическом и временном пространстве являлась центром общественной жизни" [Хильдермайер, 2002, с. 96-100].
3 Эта тенденция - воздействие мобилизованной этничности на этноидентификационные процессы - отмечается исследователями и в бурятской среде. Так, "реалии постсоветской жизни практически всех российских народов наглядно свидетельствуют о том, что этническая мобилизация оказалась не только политическим лозунгом этнических элит, но стала формой повседневной этничности достаточно большого количества людей. В условиях этнической мобилизации возрастает субъективная значимость для людей их этнической принадлежности, соответственно расширяется представленность категории "национальность" в групповой структуре идентификационных предпочтений. Так, данное положение подтверждается результатами исследований, проведенных автором в Усть-Ордынском Бурятском автономном округе. Если в 1990 г. ни один из респондентов не указал этническую принадлежность среди ответов на вопрос "Кто Я?", то в 1997г. категория "бурят" фигурировала у четверти опрошенных" [Елаева, 1999, с. 61-61].
4 Характерной чертой бурятского этноса было то, что он никогда не представлял собой единого экономического и политического организма, что было связано с разбросанностью проживания бурят. Дисперсное расселение бурят было обусловлено историческими обстоятельствами, внутренняя этнодифференциация закреплялась сложившимися формами административного управления территориями проживания бурят вокруг Байкала. Сначала край управлялся из Енисейска и Якутска, а с образованием Иркутского воеводства (1672 г.) в его состав вошли Верхоленский, Балаганский и Идинский остроги и Бирюльская слобода, расположенные в Предбайкалье (западные буряты), а затем Верхнеангарский, Баргузинский, Баунтовский, Удинский, Селенгинский, Итанцинский, Кабанский, Еравнинский остроги Западного Забайкалья. Восточное Забайкалье управлялось из Нерчинска. Буряты, проживающие как в западном, так и в восточном Забайкалье, известны как восточные буряты. Во второй половине XVIII в. раздельное управление западными и восточными бурятами сохраняется.
С 40-х гг. XVIII в. для управления бурятским населением создаются "конторы", первой из которых была Онинская контора одиннадцати хоринских родов. Эти конторы впоследствии, согласно "Уставу об управлении инородцами" (1822 г.), стали называться Степными думами во главе с тайшами (родовые князья). В Иркутской губернии их было семь (они были ликвидированы с 1886 по 1890 гг.): Аларская, Балаганская, Верхнеленская, Идинская, Ольхонская, Кудинская, Тункинская. В Забайкалье, где в 1851 г. из Верхнеудинского и Нерчинского острогов была образована Забайкальская область с центром в Чите, которая в 1884 г. вошла в состав Приамурского генерал-губернаторства, было четыре округа, где жили буряты: Баргузинский (Баргузинская степная дума), Верхнеудинский (Хоринская степная дума), Селенгинский (Селенгинская и Кударинская степные думы), Читинский (Агинская и Урульгинская степные думы).
После Великой Октябрьской революции и периода беспорядков, в 1920 г. с приходом Красной Армии в Верхнеудинск западная часть бурят в качестве автономной области вошла в состав РСФСР, а восточная - в Дальневосточную республику. 27 апреля 1921 г. в составе ДВР была создана Бурят-Монгольская автономная область. После упразднения ДВР (1922г.) 30 мая 1923 г. обе бурятские автономные области соединились в Бурят-Монгольскую АССР с центром в Верхнеудинске (Улан-Удэ), которая просуществовала в этих границах до 1937 г.
Административное разделение несло в себе и культурные различия: восточные буряты, частично являвшиеся выходцами из Монголии, восприняли буддизм, а с ним монгольскую письменность и буддийскую культуру через дацаны - центры образования, тогда как в западнобурятской среде (Предбайкалье) при отсутствии своей письменности через расширение сети как церковно-приходских, так и светских школ распространялась русская грамотность и через церкви и монастыри - православие, а монгольское письмо, как и буддизм, не получило распространения.
И сейчас буряты представляют собой немногочисленный этнос в полиэтничном государстве, который расселен на территории трех субъектов Российской Федерации. Прежде всего, это Республика Бурятия, где по данным переписи 1989 г. при общей численности населения республики в 1 038 252 человека проживало 249 525 бурят, из которых 111 069 бурят жили в городах, а 138 456 бурят - на селе. В столице республики - Улан-Удэ - насчитывалось 74 243 бурята. Часть бурят проживает в двух соседних областях, где в местах компактного проживания бурят были созданы автономные округа - специально созданные национальные территориально-административные субъекты федерации. В Иркутской области проживала 81 тыс. бурятского населения, в том числе в Усть-Ордынском Бурятском автономном округе 49,3 тыс., в Иркутске 7 тыс. В Читинской области насчитывалось 66,6 тыс. представителей бурятского народа, из них в Агинском Бурятском автономном округе 42,4 тыс., а в 16 районах области - 24,2 тыс., в Чите - 4719 бурят. Характерные для ХХ в. миграции населения в Советском Союзе привели к снижению удельного веса бурят на территории республика до 25 % в 1989 г., тогда как в 1923 г., когда создавалась Бурят-Монгольская Автономная Советская Социалистическая республика, буряты составляли 55 % населения. Изменилась и социальная структура - появилось городское бурятское население, чего не было до революции 1917 г. "Так, сегодня доля горожан-бурят составляет 45 %, доля сельчан - 55 %" [Елаев, 2000, с. 306].