В конце 80-х годов прошлого века, накануне системной трансформации советского государства, национальный вопрос приобрел для его будущности судьбоносное значение. Власть и территория стали предметом и причиной межнациональной напряженности и конфликтов в разных регионах страны, в одночасье ставшей империей - реликтовым пережитком прошлого. В некогда «мертвую» статью государственной конституции о самоопределении наций дух перестройки вдохнул жизнь. Вместе с этой конституционной статьей вторую жизнь стали стремительно обретать и символы этничности (самоназвание, язык, культура и пр.). Иначе говоря, актуализировались вопросы политической идентификации нацменьшинств. Одна из первых реакций демократизирующейся власти на эти процессы и крайняя озабоченность ими проявились в том, что с высокой трибуны в духе перестроечного оптимизма было отказано в политкорректности термину «малые народы», а вместо него в политическом обиходе было предложено использовать термин «малочисленные народы». Мотивировка этой номинационной меры заключалась в том, что прежний, «неудачный» термин не соответствовал этнополитической действительности, её фундаментальному принципу «равенства народов советского многонационального государства». Этот термин слишком явно предъявлял замалчиваемый смысл этнополитической реальности (смысл доминации), совмещая в себе демографическую статистику и оценку незначительной роли нацменьшинств в политической и иной жизни многонационального государства. Новый же термин, будучи корректным в демографическом аспекте, как бы сохранял идею (или иллюзию) межнационального равенства и незыблемости основ союзного государства, в том числе и благодаря самой процедуре введения его в оборот. Тем не менее, в практике публичных выступлений политкорректность этого терминологического нововведения нередко сводилась к двойному употреблению обоих терминов: сначала проговаривался привычный, а после, как синонимичный, - политкорректный.
Терминологическая двойственность свидетельствовала не просто о растерянности власти, но о проблематичности в отношениях между теорией (идеологией) и реальностью. Теория, которую поставили над практикой (реальностью) и которая поэтому не подвергалась сомнению и проверке на предмет ее соответствия реальности, разумеется, ничего не могла сказать о новой ситуации. Поэтому попытка с помощью смены терминов этнической категоризации отрегулировать назревшие проблемы не могла иметь никаких позитивных практических следствий; она была всего лишь прологом к процессам самоидентификации в постсоветской ситуации, в которой термины политической идентичности этнических сообществ приобрели собственно политическое и правовое содержание, стали предметом этнополитического самоопределения и этнополитических отношений.
Объективно реальная корректировка межнациональных отношений неизбежно вела в перспективе к политизации этнических меньшинств, к становлению их как политических субъектов. Только через опыт, через политическую практику можно было избавиться от многих иллюзий, путем компромиссов выявить реальные основания согражданства, межэтнического мира.
Вхождение бурят в новую политическую реальность, начавшееся ещё в период советской демократизации, происходило под знаком выбора новой политической идентичности. Эту новую идентичность составляли как культурный и геополитический компоненты - бурят-монголы, так и этнополитический - коренной государствообразующий народ.
Процесс суверенизации РБ при всей внешне всеобщей пафосности и общенациональной значимости для разных политических групп этнополитического толка всё же имел разное значение. Если представителям так называемых неформальных движений и организаций (энтузиастам этнической идеи) он придал дополнительный импульс в оформлении своих политических притязаний на доминирующую роль во властных структурах республики, то для тех, кто уже был интегрирован в систему государственной власти, это имело по большому счету лишь формальный характер. Последние в любом случае сохраняли за собой статус правящей элиты. По этой причине их поведение неизбежно было двусмысленным: они не могли идти против господствующих настроений в своем этническом сообществе, но и быть откровенно авангардными или следовать за авангардом, не выяснив предварительно настроений федеральной власти, они тоже не могли себе позволить. И всё же главное, что характеризовало ситуацию, заключалось в том, что практически все политически значимые мероприятия этого периода происходили под их контролем.
В самом деле, в рамках бурятского этноареала инициативы организации всех всебурятских съездов исходила из Республики, где бурятская элита была не просто наиболее многочисленной, но и обильно представленной во власти; здесь же проводилась текущая работа представительных органов (советов) съездов. Созданная в 1991 году решением первого всебурятского съезда Всебурятская Ассоциация Развития Культуры (ВАРК) с представительством в Улан-Удэ, будучи изначально слабо обеспеченной материальными и финансовыми ресурсами, практически с момента своего образования взяла курс на сотрудничество с властью. Помощь власти - как плата за лояльность - способствовала поддержке и соответственно долголетию Ассоциации, ценой же был категорический отказ от претензий на какую-либо этнополитическую инициативу. То есть путем создания такой политически лояльной организации, как ВАРК, была сбита или «укрощена» волна этнополитической активности бурят, нейтрализовано влияние на бурят её радикального крыла.
Трансформация идентичностей бурят
В 1989 году среди бурятской интеллигенции, в местной прессе началась кампания за возвращение исторического названия республике и народу. Вопрос поднимался в ученых записках, коллективных обращениях в обком КПСС, в Верховный совет, Совет министров, обсуждался на сессиях Верховного совета БАССР, на совещаниях обкома КПСС. Доводы в пользу переименования были вполне резонными, выглядели в духе демократических преобразований, требований о восстановления исторической справедливости. В частности, указывалось, что название «Бурят-Монголия» - частица исторической памяти народа, отражает этнокультурную и языковую общность с другими монгольскими народами, что, собственно, не очень и нуждается в научных доказательствах, также как и то, что акт по переименованию носил исключительно волюнтаристский характер. Словом, особых препятствий для возврата исторического названия республики и народа не было, чем и объяснялась массовость и настойчивость таких обращений во властные структуры. Однако на практике всё ограничилось обсуждениями, и решение о возврате старого названия республики так и не было принято.
Безрезультатный исход этой вполне безобидной кампании был предопределен тем обстоятельством, что разворачивалась она на фоне обострения национальных отношений в разных регионах СССР, всё более набиравших в них силу центробежных тенденций. В такой ситуации крайней неопределенности и нестабильности - ситуации политического кризиса, любое консолидированное на национальной основе движение не могло не восприниматься властями как потенциально угрожающее. Вряд ли у кого-нибудь был тогда ясный ответ на вопрос, какие последствия повлечет за собой уступка в переименовании. Относиться же к этому вопросу как к вовсе небезобидному, но, напротив, как потенциально опасному, основания были: сам контекст момента придавал названию «Бурят-Монголия», кроме коннотаций исторической памяти, ещё и дополнительные, политически проблемные, смыслы. Так, на встрече общественности с бюро обкома КПСС в Доме печати в 1989 году выступление лидера одного из неформальных движений того времени В.А. Хамутаева, по существу, уже содержало в себе будущую политическую программу, и её ключевые положения были связаны именно с термином «Бурят-Монголия», с пересмотром этнокультурной и политической идентичности бурят. Среди прочего прозвучали следующие слова: «Наше состояние рабской подчиненности и России, и Союзу глубоко противоестественно и противоречит объективным тенденциям интеграционных процессов. Бурятские интеграционные процессы всегда тяготели к народам Центральной Азии. Ближний родственный, языковой ареал находится не в СССР, а в Монголии. <…> Поэтому возрождение всех сторон жизни бурят-монгольского, т.е. коренного монгольского этноса должно идти в интеграционном взаимодействии всех монголов и всех центральноазиатских народов и культур. Диктат и волюнтаристский запрет на восстановление родственных, братских связей больше недопустимы. <…> На арену выдвигается правосубъектность титульного народа, его право на самоопределение, на интеграцию в родственном мире и т.д.» [Хамутаев, 2000, с. 88-89].
Опасность такого рода заявлений заключалась в том, что в данном случае В.А. Хамутаев лишь озвучил возможный или весьма вероятный сценарий развития этнополитической ситуации в республике. Иначе говоря, вот вам политический сценарий, а вот и люди, готовые к его реализации. Уступка же в переименовании могла существенно активизировать процесс консолидации бурятского населения вокруг идеи национального самоопределения. И если о степени радикальности такого общественного движения можно было только догадываться, то его потенциальная конфликтогенность была очевидной.
В этих условиях вопрос о названии республики, разумеется, не мог не приобрести этнополитический смысл: название стало маркером политического господства одной из этнических групп на данной территории. Поэтому ответное движение среди русскоязычного населения не заставило себя долго ждать. В глазах его сторонников эта уступка в переименовании могла выглядеть как выдача карт-бланша для дальнейших шагов по этнизации республики. И пока на бурятских съездах и других политических мероприятиях формулировались и принимались соответствующие обращения и резолюции, среди русских «державников» появились своя позиция и свои контрверсии, в которых этнической титульности противопоставлялись география: в название республики вместо определений «бурятская» или «бурят-монгольская» предлагалось ввести слова типа «байкальская» или «забайкальская». Более того, это политическое углубление в топонимическую историю края среди русских активистов породило стремление переименовать и город Улан-Удэ (это название с 1934 г.), который изначально был Верхнеудинским острогом и впоследствии вплоть до 1934 года - городом Верхнеудинск. Словом, на глазах происходила эскалация этнической мобилизации и межэтнического противостояния.
У местных властей, разумеется, не было никакого опыта работы в конфликтных и предконфликтных ситуациях такого характера, и ответственность за любое из двух решений (пойти навстречу требованиям переименования или отказать им) была слишком высокой. Признать доводы одной из сторон как справедливые и подавать хотя бы знаки ее поддержки в этой ситуации было бы крайне опрометчивым и опасным действием. Поэтому «нулевой вариант» решения данного вопроса был единственной возможностью нейтрализовать этнополитические страсти и сохранить мир.
Сегодня сколько-нибудь значимых признаков реанимации общественного интереса к политической топонимике нет, а вся её символика утратила свой мобилизационный потенциал. Последняя точка в этом вопросе была поставлена в 1997 году, когда он в виде предложения возник на съезде народов Бурятии и был отклонен его делегатами. В этом смысле весьма примечательны рассуждения ученого-этнографа, одного из активных деятелей бурятского возрождения Т.М. Михайлова: «Сейчас распространяется понятие "россияне" … По-видимому, мы сейчас находимся на начальном этапе формирования новой нации - россияне. … Бурятским деловым людям, банкирам и бизнесменам безразлична национальная принадлежность их клиентуры и их самих - лишь бы дела шли успешно. Происходит какое-то истощение факторов формирования этнической идентификации бурят. Однако буряты всё ещё обладают динамической силой и пассионарностью, и потому способны к возрождению и развитию» [Михайлов, 1996, с.21]. Смысловой акцент приведенного суждения в авторском замысле приходится на противопоставление «какого-то истощения факторов идентичности» и веры в «пассионарность народа». Однако для нас главное состоит не в нем, а в том, что здесь Т.М. Михайлов, сетуя по поводу характера переживаемых в обществе изменений, бессознательно проговаривает скрытую причину подъема и спада этнополитической активности бурят. Конечно же, это никакая не пассионарность, а скорее дух предпринимательства, который, не находя должных экономических и правовых условий своей реализации, временно и вынужденно включился в политику и покинул её, как только появились возможности для более адекватной реализации в сфере экономического предпринимательства. Возникновение в обществе такого феномена, как «бурятские деловые люди, банкиры и бизнесмены» и избавило политику от этой возни вокруг этнополитических фетишей вроде названия республики, её столицы и народа.
Несколько меньший накал страстей был вокруг другого этнополитического идентификатора – «коренной». Появление этого термина в словаре бурятских политиков было связано с обновлением его значения в контексте новой этнополитической ситуации. Из политически нейтрального и синонимичного термину «аборигенный» он превратился в знак политических претензий на власть и доминирование.
Вопрос легитимности претензий бурят на политическое доминирование, а также многие другие вопросы сводились к проблеме определения их государственно-правового статуса. Важность этой проблемы и её решения обусловливались тем, что буряты составляли в республике лишь четвертую часть населения, в то время как русские - около 70%. В этой ситуации особый, привилегированный статус представлялся единственно реальным и легитимным способом добиться искомой цели: «Благодаря демократизации и расширению информационного пространства произошел интеллектуальный и психологический сдвиг, движение от классового братства к поддержке свободного национального саморазвития. Произошло объективное деление на коренных и некоренных» [Хамутаев, 2000, с. 151]. Словом, главная политическая характеристика современного движения коренных народов заключается в том, что они, «узнав свои права, берут управление в свои руки», объявляя доминирующий этнос «колонизаторами и иностранцами» [там же].
Для повышения статуса коренного народа республики предлагалось ввести принцип паритетности представительства русских и бурят в государственных структурах, законодательно оформить республиканское гражданство, ввести ценз оседлости, языковой ценз на право занимать государственные должности. Кроме того, все военные, проходящие службу на территории республики и не являющиеся её гражданами, согласно этим планам, лишались избирательного права. Поскольку присутствие русских в республике по аналогии с процессом и идеологией отделения прибалтийских государств представлялось как следствие колонизационной политики, то исход русских из республики или существенное ограничение их в гражданских правах либо молчаливо подразумевались, либо в более или менее закамуфлированном виде выдавались как торжество исторической справедливости в новых постколониальных условиях. Во всяком случае, идеология самоопределения никак не предполагала учитывать мнение русского большинства в республике как решающее по вопросам стратегических перспектив её суверенного развития.
В 1992 году на внеочередном всебурятском съезде, собранном национал-радикалами, впервые прозвучала апелляция к принятой в 1989 году «Конвенции о коренных народах и народах, ведущий племенной образ жизни в независимых странах» (Конвенция № 169 Международной организации труда) как к политически директивному документу. Наряду с Декларацией ООН по правам коренных народов этот документ защищает права и интересы потомков тех, «кто населял страну или географическую область, частью которой является данная страна, в период ее завоевания или колонизации или в период установления существующих государственных границ, и которые, независимо от их правового положения, сохраняют некоторые или все свои социальные, экономические, культурные и политические институты». Согласно обоим документам статус коренного народа несет с собой огромное количество прав, среди которых есть право собственности на землю, защиту окружающей среды, право на контроль над использованием природных ресурсов и др.
Обладание такими полномочиями по существу составляло политическую программу национал-радикалов. Однако их апелляция к статьям международных документов носила спекулятивный характер: в них видели только то, что хотелось увидеть. Например, их нисколько не смущало, что квалифицировать бурят, давно интегрированных в индустриальное урбанизированное общество, как народ, ведущий традиционный образ жизни и традиционное хозяйство, было возможно лишь по недоразумению; более того, такая квалификация совершенно не мешала им расписывать перспективы экономического сотрудничества бурят с Японией, Южной Кореей и другими супериндустриальными странами. Производилась подмена терминов, и заключалась она в том, что Конвенция и Декларация защищают традиционные общества - но отнюдь не побуждают их к борьбе за государственный суверенитет, чего, собственно, и желали национал-радикалы. В своем простодушии и нечувствительности к юридическим и политическим тонкостям международных правовых положений они присовокупили к понятию «коренной» ещё ряд атрибутов: «коренной государствообразующий титульный народ-нация». Понятно, что изобретатели этого, прямо скажем, устрашающего термина хотели с его помощью подчеркнуть решительность и легитимность своих намерений. Эта якобы стилистическая корректировка общепринятого понятия с вполне определённым содержанием демонстрирует их неразборчивость в средствах достижения своих целей, а именно - сознательное манипулирование общественным мнением.
Надо сказать, что для радикалов тактически главным тогда было повлиять своими декларациями о статусе коренного народа на законодательство о земле, местном самоуправлении, по вопросам экологии. В определенной степени они добились своей цели. В 1997 году на съезде народов Бурятии делегаты потратили немало времени на пристрастное обсуждение по существу пустого вопроса: «Кого в Бурятии называть коренными народами?». Реакция власти на такого рода спекулятивные апелляции к международным правовым документам была ожидаемой: нет предмета для легитимного обсуждения национальных вопросов на предлагаемой радикалами основе. Президент РБ Л.В. Потапов, затронув в своем выступлении на съезде народов Бурятии в 1997 году вопрос о разработке концепции национальной политики республики, подчеркнул: «…Возник важный научный, политический вопрос о коренных и государствообразующих народах, о титульных нациях. В общероссийской Концепции сказано, что все этнические общности, сложившиеся на территории России, являются коренными народами. В ней содержится мысль, что все они ныне в равной степени выступают как государствообразующие. Что касается нашей республики, то ее коренные народы - это бурятский, эвенкийский и русский, и они же являются государствообразующими. Бурятский народ - это титульная нация, чьё имя носит республика. <…> Понятно, что эти звания и титулы не дают народам каких-то дополнительных прав. Они возлагают на них большую ответственность за судьбу республики, за её укрепление и развитие. Целью нашей национальной политики является сохранение и возрождение древнего народа нашей земли – эвенкийского» [Бурятия, 1997].
Нельзя не признать, что в результате этой борьбы за термины и их семантическую ревизию с целью встроить этнополитические процессы в русло развития гражданской нации эвенкийский народ все же пострадал. Ведь в РБ именно он по существу является единственным, на кого реально и позитивно могла бы распространяться юрисдикция международного права (соответствующие Декларация и Конвенция) как на коренной народ.
О двух политических версиях «бурятского вопроса»
Реальные подвижки в этнополитической ситуации определялись, как и везде, поведением основной части населения. Проблемы этнокультурной идентичности в смысле возможности восстанавливать и практиковать традиционную культуру, родной язык и религию приобрели для людей центральное значение. Но были и другие проблемы, например, территориальная. Просьба рассмотреть вопрос о восстановлении целостности республики в границах 1937 года и о возврате территорий округов и районов («родовых земель»), входящих в состав соседних областей (Иркутская и Читинская), содержалась и в неофициальных, и официальных (после объявления года республиканского суверенитета и принятия Закона о репрессированных народах) обращениях к тогда еще союзному руководству. Накануне распада СССР стремление интегрировать этот вопрос в политическую программу возрождения народа привело к принципиальным разногласиям, заявившим о себе на первом же Всебурятском съезде в феврале 1991 года.
В Обращении Всебурятского съезда по консолидации и духовному возрождению нации выделяются несколько важных в этом отношении моментов. О территориальной проблеме сказано: «Мы осуждаем неконституционный акт 1937 года, разделивший республику на три части и оказавший негативное влияние на процесс консолидации бурятской нации и развития её духовной культуры, осуждаем пренебрежение родным языком, разрушение культурных ценностей, репрессии в отношении представителей национальной интеллигенции и борцов за Советскую власть» [Правда Бурятии, 1991]. Фактически съезд ограничился констатацией своего осуждения акции 1937 года - и красноречиво умолчал о перспективе её разрешения. Об отношении к советскому периоду: «Эти горькие признания не означают отрицания достижений бурятской советской культуры, ее ценностей и богатства» [там же]. О политическом принципе решения культурных проблем бурят: «Нас волнуют не только проблемы бурятской культуры … Мы за то, чтобы в республике и округах и впредь успешно развивалась русская культура» [там же]. Об отношении к монголоязычному миру: «Мы за то, чтобы укреплялись связи между народами в области развития языка, культуры, образования» [там же]. Другими словами, эти связи не претендуют на что-то большее, выходящее за пределы гуманитарной области, и не подразумевают никакой геополитики. Более того, в главном докладе съезда, подготовленном доктором исторических наук Т.М. Михайловым, содержится подробное обоснование того, почему территориальный вопрос не следует педалировать: «Некоторые товарищи решение главной задачи видят в восстановлении Бурят-Монгольской АССР в границах 1937 года, в объединении республики, округов и двух районов с бурятским населением … Считаем, что на данном этапе ее претворение нереально … Во-первых, восстановление … просто невозможно, ибо ситуация изменилась коренным образом. <…> В-третьих, необходимо выяснить мнение населения округов, особенно небурятской его части. В Усть-Ордынском округе буряты составляют одну треть населения, и их желания недостаточно, чтобы решить вопрос» [там же]. Все эти положения несут печать полемичности, они были сформулированы, чтобы упредить и нейтрализовать возможное влияние радикально настроенных политиков.
Еще в перестроечные годы в республике появились активисты из числа творческой и научной интеллигенции, для которых вопросы межнациональных отношений и национального самоопределения составили главное содержание их политической деятельности. Главной чертой, выгодно отличавшей их от традиционного истеблишмента, как раз и была радикальность. До определенного момента это соответствовало революционному духу времени и вызывало политические симпатии довольно значительной части бурятского населения. По всем перечисленным пунктам национальной проблематики у национал-радикалов была совершенно иная позиция. Территориальная проблема в их понимании занимает среди прочих ключевое место. Именно от неё зависит решение остальных. Вместе с тем проблема территории высвечивает проблему иноэтнического окружения, его ассимиляционного влияния. Поэтому другим важнейшим направлением политической работы бурят должен быть вопрос о суверенитете.
Уже через год после создания ВАРКа на совете этой организации лидер движения национального единства «Нэгэдэл» Хамутаев выступил с предложением созвать внеочередной всебурятский съезд, главным вопросом которого должно стать именно развитие суверенитета: «Бурятское руководство … по существу продолжает изменническую политику сохранения колониально-сырьевого придатка, когда всем руководит метрополия. Декларация о государственном суверенитете … у нас не работает. <…> Идёт постоянная сдача этнобурятских интересов и прав, оттеснение, а то и вытеснение» [Хамутаев, 2000, с. 50]. На этом этапе всё ещё предполагалось различие в позициях между руководством республики и ВАРКом - единственным легитимным представительным органом бурят. Исходя из этого предположения и была предпринята попытка вовлечь ВАРК в сферу политических вопросов: «Национальные интересы нашего народа не ограничиваются фольклором и возрождением языка. <…> Мы - государствообразующий, титульный этнос республики. Во-вторых, мы - субъект международного права как коренной народ республики и на нас распространяется юрисдикция международного права. Но разве с этих позиций права рассматриваются интересы нации республиканскими властями?» [там же, с.51].
Так в очередной раз о себе и своей решительности напомнили внесистемные активисты национального движения. И снова их предложение было проигнорировано - теперь уже официальным руководством ВАРКа. Более того, в местных СМИ совет ВАРКа как единственно обладающий полномочием созыва съезда орган отмежевался от идеи внеочередного съезда. Тем не менее ДНЕ «Нэгэдэл» удалось организовать и провести этот съезд. Он состоялся в ноябре 1992 года в зале оперного театра, что дополнительно указывало на значимость альтернативного ВАРКу движения. А готовность людей собраться уже через год после первого съезда свидетельствовала о неудовлетворенности его работой и решениями, об актуальности альтернативной программы национального движения.
Это был звездный час национал-радикалов, час, когда они заявили о себе как о политической силе, способной влиять на развитие этнополитической ситуации. Тем не менее, эта их заявка была скорее эффектной, чем эффективной. Сколько-нибудь значимых последствий этого съезда, свидетельствовавших бы о политическом успехе его организаторов и росте их влияния, не было. А для того, чтобы оформиться организационно, им потребовалось еще пять лет.
В докладе В.А. Хамутаева «О политической ситуации в РБ, федеративном договоре и задачах дня» и была заявлена такая программа. Прозвучала критика республиканской власти, избирательной системы, образовательной политики и практики, федеративного договора, позиции федеральной власти. Гвоздем его выступления были слова: «Мы должны понять, что без воссоединения, без восстановления единства народа не может быть и речи о каком-либо возрождении. Мы должны честно признать, что лозунг прошлогоднего съезда о консолидации есть пустой звук, преследующий лишь цель выпуска национального пара, увода от проблемы расчлененности и ассимиляции» [там же, с. 98].
Кроме того, чтобы перехватить политическую инициативу и легитимно закрепить свое лидерство в национальном движении, организаторы съезда попытались ускорить и интенсифицировать его политизацию: «С сегодняшним руководством мы упускаем драгоценное время для суверенизации. Другие республики с упоением устраивают новую суверенную жизнь. Мы же стоим, все больше вязнем в болоте лжи, пустословия, скандалов… Мы, отдав все нашим красным космополитам и краснобаям, манкуртам и маргиналам, рискуем и через 10 лет быть на этом же месте» [там же, с. 94].
Попутно отметим характерную черту политического дискурса национал-радикалов: в нем практически игнорировалось и обесценивалось все позитивное, что было в советской жизни и вообще в период нахождения бурят в составе российского государства. Для них это было абсолютным злом по определению. Досоветская и советская национальная политика ими представлялись исключительно как политика насильственной ассимиляции и деэтнизации бурят, а её этнокультурные последствия - катастрофическими. Во-первых, буряты усилиями России в XVII веке были отделены от братского монгольского народа, и с этого момента среди них культивировалась русификация, чинились препятствия в их отношениях с монголами. Во-вторых, в годы Советской власти был окончательно подорваны основы существования бурят как достаточно крупной и полноценной нации: произошло административно-территориальное расчленение Бурят-Монгольской Автономной ССР. В довершение всего, эти меры советского государства распространились и на самоназвание «бурят-монголы»: из него было исключено указание на принадлежность бурят монгольскому миру. Словом, пребывание бурят в составе России - это история их систематических унижений со стороны колонизаторов.
Чрезмерная самоуверенность и политическая неискушенность не позволяли им прочувствовать настроения и интересы массы простых людей, у которых отношение к советскому прошлому было далеко не так однозначным, и ностальгические мотивы этого отношения склоняли их к умеренности как в постановке национальных проблем, так и в их решении. Поэтому рост активности национал-радикалов делал всё более очевидным их неисправимую прямолинейность и несоответствие ожиданиям основной массы бурятского населения республики. Как следствие очень скоро идеи и призывы национал-радикального толка стали вызывать у людей в лучшем случае равнодушие, а сами национал-радикалы оказались в положении политических маргиналов.
В 1996 году после пяти лет безрезультатных попыток на очередном (втором) всебурятском съезде они, наконец, добились полномочий на создание оргкомитета по формированию политической организации - Конгресса Бурятского Народа (КБН). Однако между 1991 и 1996 годами ситуация в республике и настроения людей значительно изменились, да и не было всё-таки ясного понимания, почему существующие проблемы нельзя решать и без КБН, вполне легитимным путём в рамках существующей системы институтов власти. Как следствие, присутствие КБН в политической жизни республики достаточно быстро свелось к чисто символическому. Хотя в короткой политической биографии этой организации был момент, когда возник слабый намёк на возможность преобразиться ей в ведущую оппозиционную силу. Эта кратковременная эйфория была связана с нашумевшей историей с вывозом Атласа тибетской медицины на выставку в США в 1998 году, за месяц до выборов президента РБ. Скандал, раздутый КБН, заставил тогда многих поволноваться, поскольку стараниями этой организации он был спроецирован в плоскость межнациональных отношений. Властям тогда пришлось обратиться к Далай-ламе XIV, чтобы тот своим разъяснением и освящением выставочного мероприятия успокоил буддистов и граждан Бурятии. А последовавшие после этого события - выборы и провал на них представителя КБН - показал всем его реальные позиции в политической конъюнктуре, весьма слабый рейтинг его популярности, поставленной в зависимость от национальной проблематики. Примечательно, что на третьем всебурятском съезде (февраль 2002 года) КБН даже не упоминается ни в выступлениях делегатов, ни в документах.
Однако радикалы не были бы радикалами, если бы сознание своей бесперспективности в рамках легитимного политического пространства не склоняло бы их к экстремистским или неправовым методам и средствам. Во всяком случае, на уровне риторики намеки на именно такого рода поворот их политического сознания недвусмысленно прозвучали из уст все того же Хамутаева. Так, в тексте его выступления на международной конференции Организации непредставленных народов (ОНН) в г. Тарту содержится следующий пассаж: «Унизительно государственно-правовое положение коренного народа в своей Республике, в Усть-Ордынском округе в силу его этнического меньшинства, когда практически невозможно избрание на выборные руководящие должности. <…> Такая избирательная система не только не учитывает права коренного народа, но и стимулирует его деэтнизацию, откровенную русификацию. В этих условиях бурятская общественность борется (только правовыми методами - пока) за паритетное представительство … (выделено мной. - С.Б.)» [там же, с. 159].
А в интервью одной из местных газет по возвращению с этой конференции он высказал следующую мысль: «ОНН добивается, чтобы международные миротворческие силы энергично использовались в целях защиты прав народов на самоопределение <...> Это крайне важно внедрять в практическую международную политику … когда шовинистические государства с доминирующей или имперской нацией, унижая колонизованные народы, пытаются закрыться от мира, от международного сообщества лозунгом "внутреннего дела" и "целостности государства"» [там же, с. 164].
Подводя итог, можно сказать, что динамика и направленность политического настроения бурят во многом определялась дискурсивным полем, в котором этнонациональный радикализм противостоял умеренному, осторожному этнонационализму. При этом каждое из двух направлений оперировало своим политическим идентификатором бурятского народа. Процесс развития этого поля охватывает весь период 1990-х гг. Начальный его этап характеризуется общенациональным подъёмом активности, когда различие позиций относительно стратегии развития было практически незаметным. Дальнейшие же этапы представляют собой дифференциацию и оформление противоборствующих позиций, а затем и развязку их противостояния.
Национал-радикалы, не имея под собой сколько-нибудь широкую социальную базу, тем не менее, оказывали вполне реальное воздействие на общественное мнение, на процесс этнополитической идентификации людей. Такое возможно в ситуации открытости, неопределённости и подвижности общественного сознания относительно разного рода проектов политической будущности и коллективной идентичности. Однако дискурсивное поле рано или поздно утрачивает свою проективную свободу, в то время как реальность постепенно обретает все более основательную категоризацию. Общественное же сознание становится все более критичным и рациональным, способным отличать политику от прожектерства, общественная устремленность к социально-политическим переменам переходит в плоскость процедурной рациональности, а процесс этнической самоидентификации становится зависимым исключительно от психологии и ощущений своей гражданской укоренённости.