Исследование выполнено при финансовой поддержке молодежного гранта СО РАН №145
Последние два десятилетия исследований этнической проблематики в РФ, да и, пожалуй, во всем постсоветском пространстве характеризуется, главным образом, тем, что акцент в них делается на политической составляющей этнических процессов. В центре внимания ученых находились (находятся) процессы политизации этничности, этнополитической мобилизации населения и, соответственно, становления и развития этнонационалистических движений в постсоветском пространстве. Подобный исследовательский крен обусловливается, несомненно, социально-политической актуальностью: политизированная этничность и этнический национализм сыграли не последнюю роль в деле разрушения «последней империи ХХ века», а постсоветский ренессанс этничности проблематизировал перспективы сохранения целостности полиэтничных государств, появившихся на политической карте мира уже после развала СССР.
Следствием этой генеральной тенденции становится то, что этничность изучается в большей степени в контексте ее инструменталистского использования политическими акторами в целях все той же этнополитической мобилизации. Действительно, на смену имевшей некогда мощные позиции примордиалистской парадигме пришло множество ставших особенно популярными в последние несколько лет конструктивистских и инструменталистских теорий. И если для академического дискурса советского периода общепризнанными были эссенциальные интерпретации этничности, которая рассматривалась, в первую очередь как культурно-исторический феномен (этнополитические аспекты проблематики, как правило, выпадали из поля зрения исследователей или рассматривались сугубо в контексте идеологемы «национально-освободительной борьбы народов против империализма»), то для постсоветского периода характерным становится взгляд на этничность как на социальный и политический конструкт, актуализация которого в общественном сознании осуществляется интеллектуально-властной элитой в определенные кризисные моменты политического и социально-экономического развития общества. Яркими примерами исследований, выполненных в рамках такого подхода, являются ставшие уже хрестоматийными работы В.А. Тишкова [2001; 2003], М.Н. Губогло [2002], коллектива исследователей во главе с Л.М. Дробижевой [1996]. Примордиалистские версии объяснения этничности становятся объектом жесткой критики (смотрите, например, Филиппов, 2003) и все больше вытесняются на периферию научного дискурса.
Характерной чертой современного научного дискурса стало также то, что процесс политизации этничности, проходящий в своем развитии ряд стадий (от национально-культурного возрождения с его особым вниманием к состоянию традиционной культуры того или иного этноса до требований расширения прав национальных республик в экономической сфере и, наконец, до этнического сепаратизма), рассматривается, как правило, в терминологическом поле современных концепций национализма. Действительно, многие специалисты, анализируя развитие этнополитических процессов в постсоветском пространстве, сводят их проявления к разнообразным националистическим практикам (смотрите, например, Калинин, 2000; Филиппов, 2001; Хабенская, 2002) и, классифицируя их, приводят различные типологии современного национализма (смотрите, например, Панарин, 2001; Этносоциология, 1999). При этом этнополитический дискурс в целом рассматривается как сложившийся в результате взаимодействия и конкуренции имеющихся в обществе различных националистических проектов – начиная с «российского гражданского национализма» и заканчивая «этническими национализмами» в национальных республиках: «Ни один национализм не развивается вне противостояния другому, а иногда и другим национализмам, стремящимся утвердить свои иерархии идентичностей и ценностей… В некотором смысле это борьба всех против всех, где столкновение происходит как внутри определенного националистического дискурса, так и с другими, внешними по отношению к нему, националистическими дискурсами, которые, в свою очередь, испытывают иные внешние воздействия и внутренние противоречия» [Миллер, 1997, с.4-5].
Можно утверждать, что при всей многозначительности термина «национализм», научное сообщество сходится на том, что это, в первую очередь, определенного рода политическая практика, к которой прибегают разные интерес-группы, в том числе и этнокультурные меньшинства, «участвующие в борьбе за власть и соперничающие при этом с другими подобным же образом созданными группами и даже с самим государством в стремлении к овладению политическими ресурсами, властью и влиянием» [Нагенгаст, 1994, с.179]. При этом «политические цели националистов могут варьироваться от задач самозащиты и развития в рамках более крупного политического образования путем выдвижения требования каких-либо форм автономии внутри многонационального государства до ставших классическими националистических стремлений к политическому суверенитету» [Кисс, 1994, с.138]. Очевидно, что такой взгляд на национализм, в частности этнический, способствует распространению инструменталистских интерпретаций самой этничности, когда этнические конструкты видятся исследователям, в первую очередь, как политические инструменты в борьбе элит за социальные и материальные ресурсы. Согласно такой точки зрения, «этничность рождается… из экономических и политических интересов групп и составляющих эти группы индивидов» [Рыбаков, 2001, с.109], а этническая мобилизация, по словам А. Коэна, представляется процессом, посредством которого «группа, принадлежащая к одной этнической категории…, в рамках формальной политической системы манипулирует обычаями, ценностями, мифами, символами и обрядами, чтобы установить неформальную политическую организацию…» [там же, с.110-111]. Таким образом, этничность выступает в роли «политической стратегии нацеленной на достижение или исключение доступа к социальным благам и услугам, а также к ресурсам, которые контролируются централизованной властью или доминирующими группами…» [Риггс, 2000, с.10] и рассматривается чаще всего как нечто потенциально деструктивное, провоцирующее создание и закрепление дополнительных (новых) социальных, а в перспективе и политических границ и, тем самым, препятствующее позитивной интеграции постсоветского общества.
Словом, этничность исследуется, главным образом, в контексте ее инструменталистского использования в политическом дискурсе при этом она наделяется высоким конфликтным потенциалом, поскольку политические стратегии, строящиеся на ее основе, приписываются, как правило, силам, находящимся в оппозиции государству. Однако логика развития этнических процессов в республике может интерпретироваться и в несколько иной – не столь «политически негативной» - перспективе. Можно ли рассматривать это развитие, скажем, как часть более широкого процесса становления и развития гражданского общества в России с ее ярко выраженной этносоциальной мозаикой особенно в некоторых периферийных регионах, либо это принципиально иная альтернатива, задающая совершенно другие векторы и приоритеты социально-политического развития? Выступает ли этничность с ее интенцией к установлению/конструированию социокультурных границ фактором дезинтеграции или, напротив, с ее помощью достигается позитивная интеграция общества, основанная на принципах мультикультурализма? Можно предполагать, что в социальном смысле этничность является значимым социально-культурным концептом, через который оформляется довольно заметная часть повседневности многих людей, а, в политическом смысле, своего рода «каркасом», на котором формируется гражданское общество в России и, в частности, в Бурятии. Чтобы разобраться во всех этих вопросах, необходимо изучить функции этничности в социальном пространстве современного общества. Этого, в свою очередь, невозможно сделать без выявления институциональных механизмов конструирования этнической идентичности и изучения этномаркированных практик, в контексте которых и происходит процесс актуализации и воспроизводства этничности.
Несомненно, логику развития этнополитических процессов в постсоветской Бурятии трудно понять вне общего социально-экономического и политического контекста. Однако задачи данной работы будут ограничены анализом дискурса бурятской этничности, который будет рассматриваться как вполне самостоятельный социально-политический феномен. Этот феномен можно интерпретировать не только как следствие и функцию социально-экономических изменений, а как развивающийся в тесной связи с ними, но и обладающий особой, независимой логикой процесс возникновения новых смыслов, идей, образов и систем ценностей.
Пожалуй, можно утверждать, что дискурс бурятской этничности в постсоветский период пережил в своем развитии две стадии. С момента своего появления в конце 80-х гг. и вплоть до конца 90-х гг. прошлого века он носил в основном политико-мобилизационный характер; едва ли не доминирующей тенденцией в его развитии являлся ярко выраженный процесс этнизации политической жизни в республике. В это время возникли и организационно оформились этнополитические организации, претендовавшие на роль выразителей политических интересов бурятского населения. Собственно эти организации и разработали политическую доктрину бурятского национализма. Затем – на рубеже XX и XXI веков – уже в условиях «путинской» России наметилась обратная тенденция: оставаясь важной частью идентификационной политики и практики (титульная) этничность воспроизводится все больше посредством (социо)культурных практик, а ее публичные репрезентации, хотя и имеют определенный политический смысл, но уже лишены своего прежнего этномобилизационного пыла.
Этническая мобилизация и институциализация бурятского национализма
Как и во всем постсоветском пространстве, в Бурятии актуализация этничности и возникновение соответствующего дискурса приходится на конец 80-х гг. прошлого столетия. Кризис и последующий распад СССР, банкротство советской идеологии обусловили поиск альтернативных концепций и идей, которые переоформили бы социальное пространство на иных принципах. Отсутствие гражданского общества и неспособность советского интернационального социума к самоорганизации вне рамок коммунистической доктрины привели к актуализации этноцентристских идей, которые могли сплотить отдельные сегменты социополитического пространства и мобилизовать их в целях радикальной трансформации политической системы и перераспределения власти. В связи с этим происходила неизбежная ревитализация прежних, традиционных форм идентичности, а наиболее актуальной и осознанной манифестацией своей идентичности в постсоветском мире стала этничность. Вот почему в Бурятии, как и во многих других национальных образованиях Российской Федерации, можно было наблюдать активизацию этнонационалистического движения, инициатором которого являлась, в первую очередь, интеллектуально-властные элиты титульных этносов.
Пожалуй, первой этнополитической организацией бурят можно считать появившееся в марте 1988 г. национально-культурное и просветительское объединение «Гэсэр». Вскоре, на его базе сформировалась так называемая группа (союз) бурятской интеллигенции. Обе эти организации ставили задачей воссоединение отторгнутых в 1937 г. бурятских территорий с республикой, и на этой объединенной базе добивались повышения правового статуса автономной республики до союзной, а также возвращение республике прежнего наименования «Бурят-Монголия» [Хамутаев, 2005, сс.228-229]. В 1990 г. возникает первая в Бурятии с начала перестройки политическая партия некоммунистического толка - Бурят-монгольская народная партия, которая провозглашает своей главной целью «возрождение бурят-монгольского народа через духовное очищение и восстановление единой национальной государственности» [Крянев, 1999, сс.27-28]. В феврале 1991 г., на первом всебурятском съезде была образована Всебурятская Ассоциация Развития Культуры, ставившая перед собой цели возрождения и развития бурятской национальной культуры. Затем, в марте 1992 г. Министерство юстиции РБ регистрирует общественно-политическую организацию «Движение национального единства ''Нэгэдэл''», которое ставило те же этнополитические цели, что и БМНП.
Наконец, в 1996 г., на втором всебурятском съезде был образован Конгресс Бурятского народа, который претендовал на роль выразителя политических интересов бурятского населения. Конгресс стремился отстоять политические интересы бурят в рамках Российской Федерации, для чего пытался оказывать свое влияние в первую очередь на государственные структуры республики Бурятии. Основным приоритетом своей деятельности он объявлял разработку «стратегии этнического выживания и развития бурятского этноса» [Егоров, 1998, с.57], а его лидеры стремились к тому, чтобы «играть гораздо более заметную роль в части законодательной, нормотворческой инициативы в республике…, а также в части постоянной общественной экспертизы проектов решений парламента, указов и постановлений исполнительной власти» [там же, с.55]. Необходимо отметить, что за все время своего существования Конгрессу так и не удалось превратиться в значимую политическую силу и к концу 90-х гг. его деятельность фактически прекратилась.
Идейными приемниками Конгресса стал ряд молодежных организаций, появившихся на политической арене республики на рубеже веков. Наиболее заметными среди них можно назвать «Региональное объединение молодых ученых» (РОМУ) и правозащитное движение «Эрхэ» (в переводе с бурятского языка – «право»). Придерживаясь тех же лозунгов и требований, что и все предыдущие этнополитические организации, они вступили в активную борьбу против политики укрупнения бурятских субъектов федерации – Усть-Ордынского и Агинского автономных национальных округов. Так, РОМУ в 2005 г. стало инициатором и организатором отправки открытого письма бурятской молодежи президенту РФ Владимиру Путину. В письме, подписанном более чем двумя тысячами молодых людей, ставился вопрос о необходимости территориальной реабилитации бурятского народа и сохранении автономного статуса поглощаемых в процессе «губернизации» бурятских округов. Практически сразу организация привлекла к себе пристальное внимание не только российских и международных СМИ (об этом писал даже New York Times, назвав сбор подписей самой значительной правозащитной акцией молодежи в регионах России [Бурятский историко-политический…, 2006]), но и негативное отношение федеральных властей. Правозащитное движение «Эрхэ» возникло в 2005 году. Основные участники движения - это студенты из Бурятии, обучающиеся в Улан-Удэ или городах России и других стран. «Эрхэ» подробно освещает на своем сайте в Интернете процесс укрупнения, ведет информационный мониторинг действий власти и нарушений закона в процессе «губернизации». Весной 2005 года участники движения провели несколько пикетов против расформирования бурятских автономий в Улан-Удэ и Москве.
На протяжении рассматриваемого периода манифестируемые цели и требования всех этноориентированных бурятских организаций фактически были одинаковы и сводились к следующему набору: реабилитация попранных коммунистическим режимом прав бурятского народа, восстановление его национально-территориального единства, укрепление суверенитета и политического веса республики, всемерная интеграция с родственными народами и странами, прежде всего с Монголией, восстановление русско-бурятского паритета в парламенте и правительстве республики, возвращение прежнего наименования «Бурят-Монголия», защита бурятских национальных образований. Собственно поэтому конец 80-х – 90-е гг. XX века можно считать периодом «классического» национализма, для которого, как известно, характерным является требование о том, чтобы «политические и этнические единицы совпадали» [Геллнер, 1991, с.24]. Действительно, в это время были сформулированы наиболее радикальные требования политического характера: на фоне развала СССР, становления нового территориально-государственного устройства Российской Федерации и вызванного этим глубокого политического кризиса бурятский национализм претендовал на максимально возможное расширение политических и экономических прав и полномочий бурятской государственности. Таким образом, этнический национализм стал претендовать на то, чтобы выступать в качестве основного принципа государственного строительства. В соответствии с этим принципом, «каждый народ имеет священное право обладать собственным государством; границы такого государства проходят по контурам этнического ареала данного народа (на худой конец, охватывают территорию расселения крупнейшей его части); управляют им люди, разделяющие свою этнокультурную идентичность с титульным населением» [Панарин, 2001, с.25].
Одним из важных результатов деятельности этнополитических организаций стала концептуализация политической программы бурятского национализма. Сама «программа» включала в себя несколько взаимоувязанных идеологем, а ее логику можно интерпретировать следующим образом: (политическая) реабилитация бурятского народа - признание бурятского населения республики Бурятия коренным этносом, вследствие чего – предоставление бурятскому населению (этносу) особого политического статуса, что выражалось бы, в первую очередь, в особом выборном режиме, который позволял бы представителям коренного этноса составлять не менее половины депутатского корпуса местного парламента (Народного Хурала) и иных властных структур республики. Не только попытки (надо признать, в целом безуспешные) реализации на практике такой программы, но и ее публичная артикуляция лидерами национального движения не могли не привести к заметной этнизации политических процессов в республике.
Идеологема реабилитация бурятского народа подразумевает, в первую очередь, воссоединение этнической Бурятии в границах единого национально-государственного образования и возвращение полиэтнонима «Бурят-Монголия». Участники бурятского национального движения рассматривают раздел Бурят-Монгольской АССР 1937 года как первопричину всех проблем, которые имеются в национальном развитии бурятского народа. В этой связи, как отмечает Е.А. Строганова, в основу проекта бурятского национально-культурного возрождения была изначально заложена идея объединения бурятского народа: «Для бурят понятие ''национально-культурное возрождение'' неразрывно связано с понятием ''единение''. И то и другое указывают на цель, но единение, кроме того, еще и средство, с помощью которого можно достигнуть возрождения. …причина, мешающая единству бурят как нации, имеет отношение… к произвольному разделу бурятского этнического ареала между республикой и соседними областями в 1937 году, из-за чего административно разделенные группы бурят оказались в значительной мере обособленными друг от друга» [Строганова, 2001, с.59-60].
Дробление республики расценивается как антиконституционный акт коммунистического режима, нарушающий логику национально-исторического процесса, который привел к «тяжелейшим экономическим, социальным, демографическим и экологическим последствиям. Был приостановлен положительный процесс консолидации бурятского народа в советскую социалистическую нацию, веками накопленные культурные ценности были уничтожены, народные обычаи и традиции забыты, а бурятский язык оказался на грани вымирания» [Правда Бурятии, 1990]. Сформулированная подобным образом позиция была актуальна на протяжении всех 90-х гг. XX столетия и являлась фундаментом этнополитического движения: «Последствия этого антиконституционного акта были печальны. Было подорвано единство бурят-монгольского народа, затруднилась консолидация народа. Началась деформация культуры, национальных традиций, обычаев и обрядов, языка и письменности… В результате антиконституционного акта 1937 г. значительно ослабли этнически-культурные связи, затормозились процессы формирования единой культуры, единой письменности и литературного языка. Выросли целые поколения бурят, не знающих родного языка и не имеющих возможности участвовать в национально-культурном строительстве. Разъединение бурятского народа отрицательно сказалось на демографических процессах, на росте численности населения» [Чимитдоржиев, 2000, сс.30-31]. Сохраняет она свою актуальность и сегодня, что видно из слов молодых представителей бурятского национализма, претендующих в нем на роль новых лидеров: «Неважно, сколько существовала единая Бурятия, - утверждает член РОМУ Д. Цыбикдоржиев, - важно, что это была справедливая и легитимная форма самоопределения бурятского народа, который незаконно разделили на три части. Как итог, связи между народом ослабевают, в отрыве от общего информационного пространства исчезает язык. Издавать книги на бурятском становится невыгодно, потому что все меньше людей знают родной язык. Не издаются книги, вроде и незачем учить язык. Это замкнутый круг, который надо разорвать. Сейчас существуют все правовые возможности, чтобы рассмотреть вопрос о возращении границ Бурятии к границам до 1937 года. И раз такие возможности есть, к ним надо обращаться» [Бурятский историко-политический…, 2006]. В том же контексте – как незаконный и нарушающий историческую справедливость акт - интерпретируется изменение названия республики: «Акт 1958 г. о переименовании республики был противозаконным. Он был направлен на то, чтобы все более утвердить изолированное от остальных монгольских народов развитие бурятской культуры и бурятского языка» [Как исчезла единая Бурят-Монголия…, 2004, с.105].
Можно сказать, что главную причину «деформации» этничности этнонационализм видит в несправедливой политике власти по отношению к бурятам. Именно политическая практика рассматривается как основной фактор, влияющий на развитие этнической культуры. Соответственно, чтобы изменить вектор ее развития и от стадии «упадка» и «разрушения» перейти к «возрождению» и позитивному развитию, необходимо восстановить политический status quo бурятского народа политическими же мерами – объединить весь бурятский этноареал в границах единой национальной государственности и вернуть прежнее название, в чем и должна выразиться реабилитация бурятского народа. Действительно, на протяжении всего рассматриваемого периода участники национального движения бурят призывали к объединению территорий, некогда входивших в состав единой республики: «Прежде всего, мы просим вернуть республике Ольхонский район…, а затем решить вопрос о воссоединении Усть-Ордынского и Агинского автономных округов с родной Бурятской АССР» [Восстановить историческую справедливость…, 1990]. При этом подчеркивается, что «территориальная реабилитация бурятского народа» – это «самая важная» социально-политическая задача [Бурятский историко-политический…, 2006]. Только в случае воссоединения, что само по себе рассматривалось бы как восстановление исторической справедливости по отношению к народу, возможно успешное возрождение национальной культуры и ее дальнейшее полноценное развитие: «Только единая бурятская нация, в рамках единой политической, национальной жизни единой республики, с четко очерченным правовым разграничением с центром, объединив весь свой интеллект и оставшуюся еще духовную, этническую энергию, используя интеграционные связи с Центральной Азией, стабилизировав свою государственность…, может и должна… стать гарантом нового возрождения республики со всеми живущими в ней нациями» [Хамутаев, 1997, с.2].
То же и с возвратом прежнего имени «бурят-монголы» - это восстановление исторической справедливости («…буряты имеют общую историю вместе с другими монгольскими народами, единое этническое происхождение, исторически сложившуюся языковую и культурную общность. Они вместе прошли длительный исторический путь. Поэтому наш народ законно [здесь и далее - курсив мой – П.В.] носит имя ''бурят-монголы''. Название ''бурят-монголы'' отражает истинно историческое происхождение нашего народа и не является выдуманным кем-то именем» [Вернуть прежнее название, 1991]), которое откроет дорогу для возрождения и всестороннего развития этнической культуры: «Считаем, что восстановление традиционных названий, прежде всего названия ''Бурят-Монголия'', будет способствовать тем позитивным тенденциям, которые сейчас наблюдаются в освоении традиции и культуры предков не только в нашей республике, но и в автономных бурятских округах, сыграет важную роль в духовном возрождении и консолидации нашего народа, в дальнейшем сближении монгольских народов на путях демократии, социального прогресса и общечеловеческой цивилизации» [Имя республики…, 1991].
Придание бурятам статуса коренного народа можно рассматривать, с одной стороны, как одно из следствий и, с другой стороны, как необходимое условие (такая непоследовательность является характерной чертой бурятского этнонационализма, развивающегося в контексте современного политического мифотворчества (см. параграф 1.1)) его политической реабилитации и культурного возрождения. Именно обретение этого статуса позволило бы решать «…острейшие этнонациональные проблемы бурятского народа… на основе международного права, причем как коренного народа мира…» [Хамутаев, 2005, с.200.].
Дискуссии по поводу того, какой народ можно считать «коренным», а какой нельзя, были актуальны в общественно-политической жизни республики на протяжении всего последнего десятилетия XX века. Лидеры бурятского национального движения настаивали на том, что понятие «коренной народ» в условиях Бурятии применимо исключительно к бурятскому населению. Один из центральных программных тезисов движения «Нэгэдэл» и Конгресса Бурятского Народа заключался в том, что «распространение статуса коренного народа Бурятии на русских, проживающих в республике», является «неправомерным» [Хамутаев, 2005, с.204]. Такая позиция была обоснована председателем Бурятского научного центра СО РАН В.Ц. Найдаковым с трибуны первого съезда народов Бурятии, созванном республиканскими властями в апреле 1997 г., следующим образом: «…является ли народом РБ русское население, составляющее 3/4 всего населения республики? Нет. Оно является малой (150-й) частью великого русского народа, частью, издавна живущей в Забайкалье на территории РБ. /…/ несколько в ином положении находится бурятское население РБ. Буряты – аборигенный, коренной народ, исконно обитающий окрест Байкала, на территории Прибайкалья и Забайкалья. …буряты, составляя 1/4 часть всего населения республики…, являются государствообразующим народом, титульной нацией, давшей название государству-республике» [Найдаков, 1997, с.2]. Оценивая доклад Найдакова, другой видный представитель бурятского национального движения - В.А. Хамутаев - подчеркивает: «…Найдаков /…/ ясно показал, …что коренными или аборигенными, самостоятельными этносами Азии не могут быть выходцы из Европы, как бы долго они здесь не проживали. Международно-правовые нормативы, приведенные Найдаковым на съезде, были приняты большинством делегатов и вошли в документы, а затем в концепцию государственной национальной политики Бурятии, где закреплен политико-правовой статус коренного народа: бурятского, сойотского, эвенкийского населения РБ» [Хамутаев, 2005, с.205].
Попытки юридической институциализации понятия «коренной народ» могли иметь далеко идущие политические последствия, поскольку это создавало благоприятную почву для этнополитического ранжирования «народов» и «этносов», и, в перспективе, позволяло сформулировать претензии на особые политические привилегии для этнической группы. Можно утверждать, что стремление этноидеологов добиться данного статуса для бурят имело не только символический (восстановление исторической справедливости в оценке роли народа в истории России и признание значимости данной этнической культуры в общероссийском социально-культурном пространстве), но и инструментальный политический смысл: он позволял надеяться и претендовать на определенные политические преференции для бурятского населения республики. Имплицитно эта мысль содержится в следующем утверждении: «В Бурятии один народ, одна нация, та, которая самоопределилась в 20-х гг., создав БМАССР. Больше в Бурятии других наций-народов просто нет» [Доклад…, 2001, с.116]. При этом позицию официальной власти республики, выраженную в частности в докладе президента Потапова – «Что касается нашей республики, то ее коренные народы - это бурятский, эвенкийский и русский, и они же являются государствообразующими. Бурятский народ – это титульная нация, чье имя носит республика… Понятно, что эти звания и титулы не дают народам каких-то дополнительных прав. Они возлагают на них большую ответственность за судьбу государства-республики, за ее укрепление и развитие» [Потапов, 1997, с.2-3] – лидеры бурятского движения расценивали как стремление «размыть бурятский, республикообразующий, титульный самоопределившийся в 1920-х гг. созданием БМАССР народ-нацию среди 113 народов… Из коренного титульного народа перевести в разряд одного из ''народов''» [Доклад…, 2001, с.116-117].
Словом, проблема «коренных/некоренных народов» приобрела исключительно этнополитические коннотации, а ее «положительное» с точки зрения этнонационализма решение только укрепило бы в общественном мнении мысль о том, что «деление на ''коренных'' и ''некоренных'' ныне – объективное». Это, в свою очередь, легитимизировало бы претензии «коренного народа» на особые политические права: «главная политическая характеристика современного движения коренных народов заключается в том, что они, узнав свои права, берут управление в свои руки» [Хамутаев, 2000, с.88-89]. В результате конструируемый дискурс этничности имел своим следствием этнизацию политического сознания, что выражалось в иерархизации социально-политического пространства по этническому признаку, когда разные этнические группы наделялись разными по объему политическими правами.
Конкретно для бурятской этнической общности в республике предполагалось создание особого выборного режима в органы власти, который позволял бы добиться национального паритета между численно доминирующим русским населением и бурятами, в первую очередь, в органах представительной власти. По словам лидеров национального движения, главная проблема заключалась в том, что имели место «перекосы в кадровом формировании властей республики», соответственно, «бурятский национальный вопрос» сводился, фактически, к тому, «как… законодательно и конституционно обеспечить защиту прав и интересов бурят как титульного коренного народа РБ», что рассматривалось как «восстановление элементарной справедливости к народу, не по своей воле ставшему нацменьшинством в своей республике» [Доклад…, 2001, сс.119, 121]. Русское доминирование в республиканских органах власти, по мнению, этноидеологов, ставило в зависимость «судьбы целого этноса от снисходительности большинства нетитульного состава депутатского корпуса своей Республики», что, в свою очередь, не позволяло разрешить «этнические, "кровоточащие" проблемы нации, …и все этнополитические вопросы, способствующие усилению статуса коренного этноса» [Хамутаев, 2002 ]. Диссонанс между коренным статусом бурят, осознававшимся в качестве неоспоримой объективной историко-культурной и политической реальности, и «реальным» весом этнической группы в политической жизни республики воспринимался, как минимум, неполиткорректным, и как максимум, ставившим непреодолимые препятствия для успешного этнонационального развития: «Мы, буряты, которые испокон веков проживали на этой территории, не можем участвовать в политическом, государственном устройстве нашей республики, не можем влиять на судьбоносные решения парламента...» [Материалы…, 1996, с.163-164].
Таким образом, одна из основных целей бурятского этнонационализма заключалась в том, чтобы добиться «восстановления паритета бурят и русских в парламенте Бурятии», что гарантировало бы «недопущение ущемления этнических коренных прав и интересов» [Хамутаев, 2002 ]. «Технически» вопрос сводился к тому, чтобы, как сказал один из участников первого всебурятского съезда по консолидации и духовному возрождению нации, разработать такой «механизм, чтобы в нашем парламенте было хотя бы 51% бурят» [Материалы, 1996, , с.164].
Проблема «национального паритета» красной нитью проходит через весь период мобилизованной этничности 90-х гг. XX века. В 1993 г. представители движения «Нэгэдэл» заявляли, что это является одной из важнейших целей политической реформы в Бурятии. Во второй половине 90-х гг. с этими же лозунгами активно выступал Конгресс бурятского народа. Требования бурятских этнолидеров облекались в формы проектов постановлений и/или рекомендаций для властей, типичное содержание которых сводилось к следующему: «Парламент формируется на принципе паритетного представительства коренного бурятского и русскоязычного населения; /…/ формирование новой избирательной системы, основывающейся на демократических завоеваниях времени: на учете национально-государственных прав коренного народа, его паритетном представительстве в парламенте РБ… В новой конституции РБ необходимо узаконить незыблемый принцип международного права – права наций на самоопределение, на создание государства; …суверенные права республики базируются на национальном суверенитете бурятского народа, из него исходят и его развивают. Суверенитет есть неотъемлемое право бурятского народа…» [Хамутаев, 2005, с.251-252]. На втором всебурятском съезде в 1996 году по инициативе Конгресса бурятского народа были разработаны и предложены подобные же рекомендации для НХ и правительства РБ: «…принять закон о национальном паритете в республике при формировании органов власти и самоуправления, гарантирующий равноправие коренного этноса, с одной стороны, и преобладающей этнической общности – русских, с другой» [там же, с.259]. Как видно, «коренной» статус становился формой легитимации особых политических прав бурят, вследствие чего сама титульная этничность превращалась в источник национально-государственного суверенитета.
Итак, на протяжении всего последнего десятилетия XX века дискурс бурятской этничности выстраивался таким образом, что проблема этнического развития перемещалась из социокультурной сферы в политическую, т.е. происходил процесс политизации этничности. Это отчетливо видно из слов одного из лидеров национально-культурного возрождения В.А. Хамутаева, утверждавшего, что в данном случае проблема должна ставиться «не о языке, обучении или традициях, а о восстановлении прав нации», а саму политизацию этничности объяснял «…качественным изменением политико-правового сознания деятелей бурятского народа, призванных [в идеале – П.В.] осуществлять лишь культурное возрождение», отмечая при этом «бесперспективность» попыток лишь «культурническими мерами решить крайне запущенные болезни-вопросы возрождения нации» [там же, с.201, 204]. Вполне закономерным результатом развития этого процесса становилась все более усиливающаяся этнизация политики, что проявлялось, в первую очередь, в лозунгах и политических требованиях этноидеологов.
К примеру, очень наглядно эта тенденция проявилась в вопросе о введении статуса гражданина РБ. Участники первого общебурятского съезда (1991) выдвинули предложение/требование предоставить право участия в политической жизни республики (в выборах органов власти Бурятии) бурятам отторгнутых бурятских районов и территорий. Для этого предлагалось построить такой институт гражданства, который позволял бы «каждому гражданину бурятской национальности обратиться в ВС республики с просьбой о предоставлении ему республиканского гражданства. После чего он получает все права гражданина республики и может участвовать в выборах и быть избранным в руководящие органы» [Материалы, 1996, с.178]. Очевидно, что достаточным политико-правовым основанием для получения статуса гражданина в данном случае выступала этническая принадлежность претендента на этот статус. Общебурятский съезд 1992 года развил эту инициативу еще глубже. В отличие от предыдущего съезда, в решениях которого предусматривалось, что гражданином РБ может стать тот, кто проявит в этом желание и собственную инициативу, в 1992 году делегаты предлагали предоставить право гражданства представителям бурятской национальности указанных территорий автоматически. В проекте постановления о реабилитации бурятского народа, разработанном на этом съезде, предлагалось «установить возможным с момента подписания данного указа восстановление гражданства РБ на всех граждан бурят-монгольской национальности, проживающих на территории РБ, Усть-Ордынского, Агинского Бурятских Автономных Округов, в районах и городах Иркутской и Читинской областей» [Проект…, 2004, с.54]. Очевидно, что подобные инициативы обусловливались стремлением этнических активистов увеличить число выборщиков бурятской национальности, чтобы хоть как-то уменьшить количественный разрыв между бурятами и русскими в республике. Понятно так же и то, что эти инициативы основывались на убеждении, что этничность воспринимается ее носителями как значимая политическая ценность, и чувство своей принадлежности к бурятской «нации» автоматически заставит индивида идти на выборы, где бы он ни находился – в Усть-Орде, Агинске или Чите, - и голосовать на них определенным – обусловленным своей этнической идентичностью – образом. Словом, активисты национального движения исходили из того, что все бурятское население региона находится в состоянии этнической мобилизации и это непременно скажется на его политическом поведении.
Не менее отчетливо этнизация политического сознания проявилась и в отношении к должности президента РБ – еще в 2001 году, на съезде народов Бурятии, представители Конгресса бурятского народа подчеркивали: «По должности президента считаем необходимым ввести норму о признании президентом того, кто наберет наибольшее количество голосов, при чем, если за него проголосовало более половины лиц бурятской национальности, принявших участие в выборах, и при условии, что более половины избирателей бурятской национальности приняло участие в выборах» [Доклад…, 2001, с.121]. Здесь нет нужды проводить строгие математические подсчеты, чтобы увидеть, что при такой схеме голосования выборы президента республики определялись бы политическими предпочтениями очень маленького электорального слоя, локализованного в границах одной этнической категории, и, соответственно, юридически-правовое закрепление такой нормы во много раз повышало бы политический вес отдельной этнической группы.
Уровень этнизации политической жизни был настолько велик, что любое социально-политическое событие в республике пытались объяснить, в первую очередь, сквозь призму этничности. Так, можно обнаружить следующие интерпретации результатов выборов президента РБ 1994 года: «Л.В. Потапов победил во всех бурятских районах, кроме двух хонгодорских – Тункинского и Закаменского, что свидетельствует, главным образом, об истинно интернационалистском духе в тот период глубоко советизированного и маргинализированного бурятского народа. Следует отметить, что здесь помощь Потапову в сборе бурятских голосов оказал его конкурент А.С. Иванов, чье этническое происхождение было непонятно для всех, в том числе для него. За Потапова голосовали, считая его ''своим'', и русские, и буряты; за Иванова – лишь демократически настроенные, рыночно-ориентированные граждане-демократы, т.е. фактор этнокультурно-социального предпочтения в голосовании за Иванова не подключался из-за его космополитизма и деэтнизированности (метис). Таким образом, в отличие от левых, демократический блок не смог использовать в свою пользу ключевой в Бурятии фактор, стыдливо скрывая национальное происхождение своего кандидата, как несущественное перед его деловыми способностями и умственными качествами. /…/ На самом деле особенностью Бурятии является то, что этномаргиналам-метисам достаточно сложно завоевать доверие русско-бурятского большинства электората республики в силу своей деэтнизированности» [Хамутаев, 2005, с.191]. Из этой пространной цитаты видно, что политический процесс интерпретируется исключительно как поле действия представителей разных этнических групп (народов) – русских и бурят, а не партий и даже не отдельных индивидов; победа же того или иного кандидата на пост президента обусловливается отнюдь не его политическими убеждениями и декларируемыми программами, а его этнической принадлежностью и восприятием этой принадлежности электоратом.
Взгляд на этническую группу, как на коллективное тело, наделенное определенными политическими правами и полномочиями, опривычивался и превращался в рутинную модель восприятия социальных взаимодействий. Как норма воспринимались призывы специалистов исходить, по крайней мере, в «национальной» (т.е., этнической) политике «не из приоритета прав и свобод личностей, а руководствоваться положением о том, что субъектами такой политики являются народы и этнические группы» [цит. по: Хамутаев, 2002, с.125]. Такой подход частично проник в программные документы республиканских властей и публично озвучивался первыми официальными лицами. В этих выступлениях этнические группы – этносы и народы – объективировались, т.е. наделялись качествами реально существующих и действующих в политическом пространстве единиц, которые, во всяком случае на уровне дискурсивных практик, превращались в самостоятельных агентов политического процесса: «В республике основная цель ее [национальной политики – П.В.] состоит в том, чтобы обеспечить условия для полноправного социального и национально-культурного развития всех проживающих на ее территории народов и этнических общностей для упрочения их общности на основе соблюдения прав и свобод человека и гражданина. Она должна обеспечить равенство всех национальных общностей при осуществлении ими своих социально-экономических, политических и национально-культурных прав…» [Потапов, 1997, с.2]. Здесь хотя и имеется ссылка на «права и свободы человека и гражданина», однако основной смысл заявления сводится к тому, что реальными носителями прав и их источником являются «национальные общности», которые и являются основными субъектами «социально-экономической, политической и национально-культурной» и любой прочей деятельности.
Словом, можно утверждать, что одной из самых значимых характеристик бурятского национального движения на протяжении всего периода 90-х гг. прошлого века являлось его стремление «конституировать этнические статусы» [Хамутаев, 2005, с.252], в первую очередь, «коренного», «титульного» населения. Это означает, что основанная на принципах примордиализма система этнической категоризации была бы глубоко инкорпорирована в политические институты, а этничность превратилась бы, пожалуй, в самый важный элемент, оказывающий определяющее воздействие на характер и направление политического развития общества. Последнее приобрело бы качества довольно жесткой иерархической структуры, в основе которой лежал бы этнополитический критерий. Однако такой высоко конфликтогенный сценарий развития этнополитических процессов в республике не реализовался. Одна из немаловажных причин этого заключается в том, что уже с середины 90-х гг. XX века в этнический дискурс все более активно стала включаться власть, которая в пику этнонационалистической доктрине взяла курс на «деполитизацию» этничности, пытаясь актуализировать в общественном сознании населения республики идею территориальной гражданской общности, выстраивающейся на принципах межэтнической толерантности и мультикультурализма. Эта интенция все более четко стала проявляться с начала XXI века.
Объективация этнической культуры и деполитизация бурятской этничности
Как уже подчеркивалось выше, экспертное сообщество склонно рассматривать этничность в качестве механизма мобилизации населения в (этно)политических целях. Приверженцы конструктивистско-инструменталистской парадигмы предпочитают говорить о прагматичности политиков, использующих этнический фактор в собственных интересах, и призывают отказаться от использования этой системы категоризации либо, по крайней мере, выдавить этничность из публичного дискурса в сферу приватного; эссенциалисты – интерпретируя этничность как неотъемлемый атрибут индивида/группы, доказывают необходимость ее сохранения, для чего отстаивают, как правило, институт «национального государства» и, в частности, необходимость сохранения принципа этнического федерализма в государственном устройстве России. И в том, и в другом случае этничность подается в глубоко политизированном ключе, превращаясь в камень преткновения для различных интерес-групп и становясь источником разнообразных конфликтов. В этом контексте внимание исследователей сосредотачивается обычно на политических и социокультурных структурах, которые самопозиционируются в социальном пространстве в качестве основных акторов, действующих в сфере этнического. Во-первых, это политические организации, образованные по этническому признаку и манифестирующие своей главной целью защиту прав представляемого «этноса». В политическом ландшафте они занимают, как правило, оппозиционное положение. Во-вторых, это общественные организации, призванные развивать традиционную (=этническую) культуру того или иного «этноса», т.е. действующие собственно в поле культуры. Наконец, в-третьих, это государственные и административные структуры, занимающиеся регулированием и управлением в сфере этнокультурного развития.
Следует отметить, что последняя группа акторов, несмотря на свою значимую роль в процессах производства этнокультурных идентичностей, вызывает гораздо меньший исследовательский интерес, чем первые две группы. Это, по-видимому, объясняется тем, что в рамках сложившейся исследовательской традиции принято противопоставлять «этно-ориентированные» общественно-политические образования государству: считается, что первые занимаются мобилизацией этничности в целях борьбы (в том числе и с государством) за власть, статусы, ресурсы, а последнее, напротив, стремится свести к минимуму уровень этнической мобилизации в обществе и добиться его большей культурной, политической и идеологической гомогенности. Иными словами, в рамках этого подхода государство рассматривается в качестве силы, стремящейся нивелировать этническое многообразие общества, а его этнически ангажированные оппоненты - как главные агенты актуализации этничности.
Действительно, если обратиться к дискурсу этничности, формируемому в Бурятии, в первую очередь, экспертным сообществом, то можно обнаружить, что, развитие этнических процессов, по крайней мере, постсоветского периода связывается с деятельностью организационных структур, относящихся к зарождавшемуся тогда гражданскому обществу. Обычно, в этой связи перечисляются уже упоминавшиеся выше Бурят-Монгольская Народная партия (1990), Всебурятская Ассоциация Развития Культуры (1991), движение национального единства «Нэгэдэл» (1992), общественно-политическая организация «Конгресс бурятского народа» (1996). В энциклопедической монографии «Буряты» (М., Наука, 2004) организационная составляющая этнических процессов постсоветского периода описывается следующим образом: «Первой политической партией Бурятии, основанной на приоритете этнических проблем, провозгласила себя Бурят-монгольская народная партия (БМНП), учредительная конференция которой состоялась в сентябре 1990 г. Своей главной целью партия провозгласила возрождение бурят-монгольского народа через духовное очищение и восстановление единой национальной государственности. БМНП дала толчок появлению новой общественно-политической организации - Движению национального единства «Нэгэдэл», которое ставило те же цели, что и БМНП, как в этнополитическом обеспечении саморазвития, так и в этнокультурном. Оно было зарегистрировано в Минюсте Республики 16 марта 1992 г. В 1996 г. правительство РБ выступило инициатором созыва очередного II всебурятского съезда… В числе острых организационных вопросов стал вопрос о создании Конгресса бурятского народа, призванного выполнить роль представительного органа бурятского народа… II всебурятский съезд избрал конгресс, в состав которого вошли активные сторонники углубления этнополитического диалога. Наиболее значительным национально-культурным центром коренного титульного этноса является, безусловно, ВАРК. Имеющая штат освобожденных деятелей, она занимается отстаиванием прав и интересов расколотого на несколько частей бурятского народа, проводит общекультурные мероприятия по возрождению родного языка, национальной культуры, традиций и обычаев, национального самосознания. ВАРК издает популярные… произведения бурятских авторов, проводит общебурятские мероприятия этноформирующего характера, как Гэсэриада, Гурбан Бэрхэ, Сагаалган и др.» [Буряты, 2004, сс.561, 564, 567]. Как видно из приведенного отрывка, актуализация постсоветской этничности совершенно не связывается авторами с деятельностью государственных структур. Напротив, основными игроками в данном поле выступают силы, которые в той или иной степени находились в оппозиции к государству.
В то же время, можно смело утверждать, что государство заинтересовано в деле «этнической мобилизации» населения не меньше, а, возможно и больше, чем кто бы то ни был. Однако логика этномобилизации в исполнении государства заметно отличается от логики этнонационализма: она направлена на то, чтобы, в конечном итоге, снизить этнополитический накал и ослабить влияние этноцентризма в общественно-политическом сознании регионального сообщества. Если рассмотреть ту часть (этно)идентификационного дискурса, который формулируется официальной властью, то в ней можно обнаружить тенденцию к актуализации общегражданской идентичности, в структуре которой наиболее значимым становится осознание своей принадлежности к более широким общностям территориально-политического и цивилизационного характера. В риторике высших государственных чинов республики, в документах, касающихся национальной политики, можно обнаружить стремление актуализировать республиканский («общебурятский») уровень идентичности. При этом в официальном дискурсе повышается актуальность общегражданских ценностей в ущерб ценностям этнокультурной идентичности. В «Концепции государственной национальной политики Республики Бурятия» декларируется, что национальная политика в республике строится, исходя из примата «равенства прав и свобод человека независимо от расы, национальности, языка, отношения к религии, принадлежности к социальным группам и объединениям» [Концепция, 1997]. В докладе президента РБ Л.В. Потапова «О реализации Концепции государственной национальной политики РБ», прозвучавшем на втором съезде народов республики Бурятия, подчеркивалось: «важно формировать у граждан Бурятии чувство местного патриотизма, любви и преданности к малой родине» [Материалы, 2000, с.20]. В нем же отмечалось, что, начиная с середины 90-х г.г. в республике стала проявляться тенденция к «общенациональной консолидации бурятского и русского населения» [там же, с.14]. Показательны слова председателя Народного Хурала РБ М.И. Семенова: «Нам, россиянам, выпала честь и ответственность реализовать свой исторический шанс, ответить на исторический вызов и сделать решительный шаг в сторону новой Бурятии - стабильной, уверенной в своем курсе, с растущим уровнем жизни народа» [Материалы, 2000, с.32-33].
В наиболее завершенном виде идея общебурятской идентичности была сформулирована в «Концепции государственной национальной политики Республики Бурятия». Одной из основных целей национальной политики в РБ провозглашалось «формирование и культивирование идей духовного сотрудничества населения Республики Бурятия, создание обстановки межнационального согласия, чувства любви к малой Родине - Бурятии, как основы общероссийского патриотизма; выдвижение в число первоочередных проблемы консолидации многонационального народа Бурятии, объединенного общей целью процветания родного края, защиты озера Байкал, создания экономически мощного потенциала республики, социального и национального мира» [Концепция, 1997, с.8]. Как видно, официальный идентификационный дискурс выстраивается так, чтобы способствовать культивированию многоуровневой модели гражданской идентичности, в контексте которой этногрупповая лояльность бесконфликтно сосуществовала бы с иными уровнями идентичности. Республиканская власть стремится, как минимум на вербальном уровне, к проведению такой политики, которая способствовала бы «формированию личности, открытой разным культурам, личности, которая осознает себя одновременно как гражданином Бурятии, так и человеком, живущим вместе с многочисленными народами на единой для всех земле» [Материалы, 2000, с.47] – что свидетельствует о попытках внедрения в Бурятии практики мультикультурализма.
Термин «мультикультурализм» имеет разные уровни или сферы применения. Как отмечается в специальной литературе, «главные употребления термина мультикультурализм охватывают несколько значений, которые включают мультикультурализм как идеологию, как дискурс и как сферу политики и практики» [Cashmore, 1996, с.144]. В данном контексте под мультикультурализмом будет пониматься политика, которая направлена на «обеспечение поддержки культурной специфики с возможностью индивидуумов и групп полноправно участвовать во всех сферах общественной жизни от экономики до политики и культуры» [Тишков, 2003, с.235]. При этом, однако, нельзя забывать, что мультикультурализм как политическая практика в условиях современной России осуществляется на основе примордиалистской теоретической традиции, что особенно четко проявляется на «локальных» региональных примерах: так, идентификационный дискурс в РБ наглядно демонстрирует, что для местного сообщества является весьма актуальным понимание членства в этнической группе, как «врожденной характеристики», а «этносы» расцениваются как коллективные организмы.
Не вызывает сомнения тот факт, что к актуализации этничности прибегают самые разные акторы социально-политического пространства. Однако бесспорно и то, что предельные цели такой – этнически-ориентированной – мобилизации могут быть совершенно разными. Здесь нужно помнить об исторической процессуальности: в 90-е гг. прошлого века постсоветское общество, как было проиллюстрировано выше, переживало пик этнополитической мобилизации, что выражалось в развитии дискурса национального самоопределения народов России; сегодня, со стабилизацией политического режима и усилением позиций федерального центра, откровенный розыгрыш этнонациональной карты в политических целях стал почти невозможным. Однако дискурс этничности отнюдь не исчез – теперь он в большей степени локализуется в культурном сегменте социального пространства и актуализируется, как правило, через общественно значимые мероприятия, осуществляющиеся в рамках дискурса национально-культурного возрождения. При этом претензии на политическую институциализацию трансформировались в интенцию к построению открытого «мультикультурного» (=культурно плюралистического) общества с непременным подчеркиванием значимости «своей» этнической культуры в общем культурном багаже.
Эта тенденция особенно ярко стала проявляться в начале XXI века в рамках праздничной фестивальной культуры бурят, инициатором развития которой выступала, главным образом, официальная власть, к этому времени окончательно перехватившая инициативу у представителей этнонационализма в дискурсе этничности. Проведенный в это время ряд этнических фестивалей и праздников можно смело отнести к феномену «изобретения традиций». Ниже будет рассмотрено несколько наиболее знаковых мероприятий, на примере которых будут проиллюстрированы процессы деполитизации этничности, а за одно и то, как посредством этих мероприятий осуществляется объективация и реификация бурятской этничности в социальном универсуме. Под реификацией, вслед за Т. Лукманном и П. Бергером, здесь будет пониматься процесс, благодаря которому происходит «восприятие человеческих феноменов в качестве вещей, то есть в нечеловеческих и, возможно, в сверхчеловеческих терминах… Реификация — это восприятие продуктов человеческой деятельности как чего-то совершенно от этого отличного, вроде природных явлений, следствий космических законов или проявлений божественной воли. Реификация означает как то, что человек может забыть о своем авторстве в деле создания человеческого мира, так и то, что у него нет понимания диалектической связи между человеком-творцом и его творениями. Реифицированный мир, по определению, мир дегуманизированный. Он воспринимается человеком как чуждая фактичность, как opus alienum, который ему неподконтролен, а не как opus proprium его собственной производительной деятельности…» [Социальное конструирование…, 1995, с.147]. Иными словами, реификация институтов по воспроизводству этничности будет пониматься как процесс наделения их онтологическим статусом, независимым от человеческой деятельности и сигнификации.
За последние несколько лет в Бурятии было проведено множество этнокультурных акций, среди которых наиболее заметными стали следующие: международный фестиваль «Одежда монголов мира» (Улан-Удэ, март, 2005) фестиваль национальных театров «Желанный берег» (Улан-Удэ, октябрь-ноябрь, 2005), I Международные Байкальские игры коренных народов «Roots/Корни» (Тунка, февраль, 2006), международный бурятский национальный фестиваль «Алтаргана» (Улан-Удэ, июнь-июль, 2006). Организационные структуры, проводившие эти мероприятия, и сами эти акции очертили границы пространства, в котором происходят процессы конструирования и актуализации этничности в современных условиях.
Международный фестиваль «Одежда монголов мира» был проведен в Улан-Удэ под эгидой ВАРКа в марте 2005 г. В нем участвовали представители Бурятии, Монголии, Китая, Тувы, Калмыкии, Агинского и Усть-Ордынского автономных округов. На фестивале были представлены три номинации: «традиционный костюм», «современные вариации национальной одежды» и «ювелирные изделия». Основная цель, сформулированная руководством Ассоциации, состояла в том, чтобы «объединить монголоязычные народы России и мира» [Фестиваль монгольской одежды…, 2006], иными словами, праздник был направлен на то, чтобы актуализировать идею единого монгольского культурного пространства.
В октябре-ноябре 2005 г. в Улан-Удэ проходил первый кочевой международный фестиваль «Желанный берег», в котором приняли участие 11 театральных коллективов из Алтая, Башкирии, Бурятии, Калмыкии, Монголии, Тувы, Хакассии и Якутии. Сквозная тема фестиваля называлась «Лики Чингисхана»: каждая из театральных групп выступала со спектаклем, посвященным личности этого исторического персонажа. Проведение фестиваля вызвало определенный резонанс и за пределами Бурятии – в его адрес поступили приветствия от министра культуры РФ Александра Соколова, министра культуры Азербайджана Полада Бюль Бюль Оглы, писателей Чингиза Айтматова и Олжаса Сулейменова. По словам самих участников фестиваля, одна из главных целей его проведения заключалась в том, чтобы с помощью («евразийского») театра «оживить историческую память народов, объединить разобщенные ныне этносы, служить гуманистическим идеалам и чтить наследие предков…» [Дневник…, 2006].
I Международные Байкальские игры коренных народов «Roots/Корни» проводились в середине февраля 2006 г. в Тункинском районе РБ. Спортивная программа включала в себя соревнования по традиционным национальным видам спорта: бурятской борьбе, лыжным гонкам по следам зверя, стрельбе из лука по светящейся мишени, прыжкам через нарты. В рамках «Игр…» также состоялись презентация региональных национальных центров культуры, научно-практическая конференция учащихся «В поисках своих корней», круглый стол «Проблемы самоидентификации коренных народов», конкурс на лучшую презентацию генеалогического древа. Организаторами выступили Республиканское агентство по физической культуре и спорту, Министерство культуры и массовых коммуникаций Бурятии, Министерство образования и науки РБ, администрация муниципального образования «Тункинский район», Всероссийское добровольное общество «Спортивная Россия». В числе организаторов были также заявлены Совет народов Вашо-Навахо из штатов Невада и Калифорния (США). В «Играх…» приняли участие представители Монголии, малочисленных народов Алтайского, Хабаровского краев, Саха-Якутии, Ямало-Ненецкого автономного округа, эвенки из Курумканского, Баунтовского, Баргузинского, Закаменского районов РБ, сойоты Окинского района, ольхонские буряты из Иркутской области. Свое желание участвовать в соревнованиях выразили команды из Китая, Канады, Великобритании (Шотландия), правда, им не удалось попасть на это мероприятие.
Цели проведения Игр были сформулированы их организаторами следующим образом: «реализация государственной программы в области культуры, национальной политики Российской Федерации, субъектов Российской Федерации, направленной на возрождение и развитие межнациональных отношений, культуры, духовности народов; возрождение национальных видов спорта коренных народов; создание условий для диалога самобытных культур, гармонизация межэтнических и межнациональных отношений» [Положение…, 2006].
Все три вышеперечисленных мероприятия проводились впервые, и в этом смысле их можно расценивать как своего рода эксперименты по разработке новых – адекватных вызовам современного этапа - механизмов воспроизводства этничности. На их фоне несколько по-другому выглядит прошедший в июне-июле 2006 г. международный бурятский национальный фестиваль «Алтаргана». Впервые этот фестиваль был проведен в начале 90-х годов XX века в Монголии, в период максимальной активизации процесса бурятского национально-культурного возрождения. Четырежды «Алтаргана», возникнув как песенный праздник бурят, проводилась в этой стране: в 1994 г. – в Дадал сомоне Хэнтэйского аймака, в 1996 г. – в Биндэр сомоне, в 1998 г. – в Батширээт сомоне, в 2000 г. – в Дашибалбар сомоне Восточного аймака. В 2002 году праздник проходил на территории Агинского Бурятского автономного округа. В 2004 г. фестиваль «Алтаргана» снова вернулся на монгольскую территорию. Наконец, в 2006 г. он был проведен в Бурятии.
Сам формат данного праздника, в отличие от вышеописанных, гораздо более масштабен. В частности, различные мероприятия в рамках «Алтарганы-2006» начались еще в ноябре 2005 и периодически проводились вплоть до июня 2006 г. Апогеем праздника стал собственно фестиваль, проходивший в Улан-Удэ в конце июня – начале июля. В программу «Алтарганы – 2006» входили конкурсы исполнителей народных песен, фольклорных коллективов, на создание современной бурятской песни, традиционной бурятской юрты, выставка произведений мастеров народных художественных промыслов, бурятский триатлон – «эрын гурбан наадан» (соревнования борцов, лучников, конные скачки), конкурс улигершинов и исполнителей одической поэзии бурят; конкурсы красавиц «Дангина» и современной бурятской поэзии, выставка проектов современной архитектуры, показ современной моды, выставка издательских работ, соревнования по бурятским шахматам – шатар, научно-практическая конференция «Пути сохранения традиционной культуры и национальных видов спорта бурят в полиэтнических условиях». В преддверии фестиваля его хронология описывалась следующим образом: «Первый конкурс – конкурс исполнителей народных песен "Алтан гургалдай" пройдет 16-17 ноября. Народные певцы будут состязаться в четырех возрастных группах, начиная с десяти лет. На традиционном конкурсе "Дангина – Гэсэр" в феврале 2006 года будут отобраны самые красивые, обаятельные, интеллектуально развитые девушки. Также пройдут конкурсы фольклорных коллективов "Один день бурята" (показ фрагментов обряда, праздника, молодежных игрищ и забав, картин быта и прочее, с обязательным включением лучших образцов музыкального, танцевального и словесного фольклора) в марте 2006 года, улигершинов и исполнителей одической поэзии бурят – также в марте. Выставка изделий мастеров народных художественных промыслов – в апреле, конкурс современной песни – в мае. В рамках республиканских мероприятий впервые состоится конкурс народных ансамблей песни и танца» [Алтаргана…, 2006].
В фестивале приняли участие команды-делегации от России (Республика Бурятия, Агинский бурятский автономный округ, Усть-Ордынский бурятский автономный округ, Иркутская и Читинская области, сборная бурятских диаспор России), от Монголии (Улан-Батор, Дархан, Дорнод, Хэнтэй, Тув, Сэлэнгэ, Булган, Хубсугул аймаки), от Китая (Шэнэхэн, эвенкийский хушуун, Хулунбуир Внутренней Монголии, Баргутский Хушуун Внутренней Монголии). В уставных документах отмечалось, что «актуальность проведения международного фестиваля «Алтаргана-2006» обусловлена тем, что на новом этапе развития государства становится архиважной проблема сохранения и развития национально-культурной самобытности, духовности и культуры всех народов (в том числе бурят)... Также важно для бурятского народа возрождение, сохранение и развитие исторического и культурного наследия, консолидации единого этноса на лучших традициях и обычаях… Основные цели фестиваля – консолидация всего бурятского народа, проживающего в 5 субъектах Российской Федерации, Монголии и Китае, содействие процессу возрождения и развития традиционной культуры бурят» [Фестиваль Алтаргана…, 2006].
Периодичность фестиваля (он проводится через каждые два года уже в седьмой раз), его содержание (высокая этнографическая насыщенность событийного ряда, образующего праздник) свидетельствуют о том, что «Алтаргана» превращается в значимый и достаточно эффективный инструмент воспроизводства бурятской этничности: одновременно он позволяет поддерживать групповую идентичность и конструирует культурные артефакты, которые могут использоваться в качестве маркеров этнического пространства. Относительная диахронная стабильность фестиваля позволяет, кроме того, утверждать, что он успешно вписывается в общее социокультурное пространство, приобретая при этом качества объективной этнической реальности, и в этом смысле он «натурализируется», превращаясь в часть «традиционной» этнической культуры бурят. Иными словами, сам праздник приобретает свойства и функции стабильного институционального механизма, который используется в процессе онтологизации и реификации собственно бурятской этничности. В результате, «благодаря реификации институциональный мир начинает сливаться с миром природы. Он становится необходимостью и судьбой и существует в качестве такового счастливо или несчастливо, в зависимости от обстоятельств. Легитимация объясняет институциональный порядок, придавая когнитивную обоснованность объективированным значениям. Легитимация оправдывает институциональный порядок, придавая нормативный характер ее практическим императивам» [Социальное конструирование…, 1995, с.154].
Таким образом, новые форматы и способы конструирования этничности образуют соответствующую институциональную среду, в границах которой и разворачивается деятельность этнических активистов и иных акторов, включенных в дискурс этничности. Само это поле наполняется за счет многочисленных социально-культурных акций, в контексте реализации которых возникают новые, адаптированные к современной социальной реальности форматы воспроизведения этнических практик. Для бурятской этничности такими наиболее важными и значимыми (но далеко не единственными) акциями за последние два года стали вышеперечисленные мероприятия. В рамках этих мероприятий происходило содержательное наполнение собственно концепта «бурятская этничность» и, попутно, осуществлялась его объективация и легитимация в социальном универсуме. В результате, институциональный мир, в границах которого конструируется этничность, начинает восприниматься в качестве объективной реальности: «Институты в качестве исторических и объективных фактичностей предстают перед индивидом как неоспоримые факты», отныне они «…воспринимаются независимо от тех индивидов, кому ''довелось'' воплощать их в тот момент» [Социальное конструирование…, 1995, с.99, 101]. Другими словами, институты теперь воспринимаются как обладающие своей собственной реальностью; реальностью, с которой индивид сталкивается как с внешним и принудительным фактом.
При этом можно утверждать, что институциональное поле конструирования бурятской этничности в постсоветской Бурятии определяется, главным образом, деятельностью государственно-управленческих структур республики, которые играют здесь доминирующую роль. Если рассмотреть список институций и персоналий, причастных к организации и проведению крупных этнокультурных мероприятий, то окажется, что государство выступает здесь в качестве основного актора, пытающегося произвести «этническую мобилизацию» населения.
Действительно, главным инициатором фестиваля национальных театров выступил министр культуры и духовного развития Якутии Андрей Борисов. А на пресс-конференции, посвященной этому событию, и его официальном открытии «засветились» министр культуры и массовых коммуникаций РБ В.Б. Прокопьев, руководитель орготдела Администрации Президента и Правительства Якутии З.В. Рожина, заместитель министра имущественных отношений Якутии В.П. Доржиев, председатель Народного Хурала РБ А.Г. Лубсанов, вице-спикер Государственного Собрания Ил Тумэн Республики Саха (Якутия) А.Н. Ким-Кимэн, заместитель Председателя Правительства РБ по социальным вопросам С.Г. Ефимов [Дневник…, 2006]. В проведении байкальских игр коренных народов «Roots/Корни-2006» были задействованы: агентство по физической культуре и спорту РБ, Министерство культуры и массовых коммуникаций РБ, Министерство образования и науки РБ, администрация муниципального образования «Тункинский район», Всероссийское добровольное общество «Спортивная Россия» [Положение…, 2006].
А проведение такого масштабного мероприятия, каким стал фестиваль «Алтаргана-2006» было бы вовсе невозможно без участия государственных структур. Его значимость подчеркивается тем, что он вошел в план Правительства Республики Бурятия: 13 июля 2005г. вышло Распоряжение Правительства РБ, где был утвержден состав Оргкомитета, разработаны положение, программа, смета расходов и план подготовки фестиваля. Организаторами этого праздника стали Народный Хурал РБ, Министерство культуры и массовых коммуникаций РБ, Министерство образования и науки РБ. Кроме того, в его проведении были задействованы все государственные вузы республики (всего их четыре - Бурятский Государственный университет, Восточно-Сибирская государственная академия культуры и искусств, Восточно-Сибирский государственный технологический университет, Бурятская сельскохозяйственная академия имени В.Р.Филиппова) [Дангина – Гэсэр…, 2006]. Оргкомитет фестиваля при этом возглавил лично президент Бурятии Леонид Потапов.
Как видно, управленческие структуры республики включены в процессы актуализации этничности, пожалуй, даже более интенсивно, чем представители третьего сектора и, тем более, оппозиционные этнополитические организации, у которых не хватило бы ни организационных, ни финансовых ресурсов для реализации подобных мероприятий. Действительно, из всех этно-ориентированных организаций, возникших в постсоветский период, в реестре инициаторов и организаторов можно было наблюдать только Всебурятскую ассоциацию развития культуры, которая de jure представляет собой независимую общественную организацию, а de facto работает в тесном контакте с государственными структурами республики. В организационно-финансовом отношении ВАРК фактически превратилась в одно из подразделений официальной власти, и это стало возможным благодаря тому, что стратегические цели ассоциации в области этнокультурной политики не входят в противоречие, а, напротив, тесно коррелируют с этнокультурной политикой РБ.
Несомненно, этнические активисты в республике, будь то представители государственных или общественных структур, затрачивают грандиозные усилия на сохранение и развитие этнической идентичности и культуры. Их возможное исчезновение в недалеком будущем рассматривается как одна из главных опасностей развития общества. Так, на фестивале национальных театров «Желанный берег» высказывалась такая точка зрения: «Сегодня, когда весь мир охвачен всеобщей глобализацией, проведение фестиваля становится особенно важным, потому что он противостоит угрозе унификации самобытных народов, потере их национального своеобразия» [Угарова, 2005]. А проведение фестиваля и, вообще, подобных мероприятий позволит «развивать духовную культуру каждого народа, живущего на этой благословенной земле» [Дневник…, 2006].
По мнению организаторов I Международных байкальских игр коренных народов «Roots/Корни-2006», основная задача этих игр состоит в том, чтобы «показать, что многовековые традиции их предков живы, сблизиться и подружиться, поделиться секретами и особенностями своих национальных видов спорта, отыскать отличия и найти общее» [Анхонова, 2006]. Сами «Игры…» представляют собой «представление, символизирующее единение всех коренных народов Севера...» [Коренные…, 2006] и, по словам одного из участников, «это большое начинание, …нельзя коренным народам потеряться в большом мире» [там же].
Поддержание и воспроизводство бурятской идентичности выступает стержневой идеей и международного национального фестиваля «Алтаргана-2006». Фестиваль характеризуется его участниками и организаторами как «своеобразный символ объединения бурятского этноса» [Маланова, 2006]. В ходе фестиваля всячески актуализируется идея глубокой историко-культурной укорененности бурятского «этноса»: «Фестиваль "Алтаргана", проходящий в пятый раз, свидетельствует о жизненной силе нашего народа, имеющего глубокие этнические корни, самобытность, культуру, берущую начало из глубины веков» [Фестиваль Алтаргана…, 2006]. А главной целью «Алтарганы» объявляется стремление всего «бурятского народа к духовному единению, основанному на сохранении родного языка, обычаев, морали и нравственности, традиционного жизненного уклада, помноженного достижениями современной цивилизации» [там же].
Как видно из приведенных примеров, этничность выступает здесь в своем обычном амплуа – как инструмент поддержания группового самосознания, для чего «возрождаются» (=изобретаются) отдельные элементы традиционной (этнической) культуры, с помощью которых конструируются этнические границы. Однако, в данный период к этой традиционной функции этничности - разделять социальное пространство по этнокультурному критерию и на этой основе конституировать отдельные группы и идентичности, - прибавляется еще и «интегративная» функция, когда этничность используется в качестве механизма консолидации общества в целом.
Например, фестиваль Алтаргана характеризуется его организаторами, как «праздник бурят, проживающих в разных странах», который «демонстрирует их доброе стремление быть связующим звеном в укреплении дружбы и сотрудничества между народами и странами» [там же]. Открытый характер фестиваля подтверждается еще и тем, что в различных мероприятиях в его рамках могут участвовать не только этнические буряты, но и представители любой этнической группы: «Принимают участие представители всех национальностей, знающие бурятский язык, обычаи, традиции и культуру народа» [Дангина – Гэсэр…, 2006]. Организаторы фестиваля подчеркивали, что одной из основных его задач являлось «формирование идей духовного единства на принципах дружбы народов и межнационального согласия, …развитие принципов национальной политики и геополитики страны, учитывающей интеграцию и диалог культур Востока и Запада… Фестиваль ''Алтаргана-2006'' станет большим событием и праздником для всего бурятского народа, принесет новый импульс в диалоге самобытных локальных культур бурят, координации процессов сохранения культурного наследия в полиэтнических условиях» [Фестиваль Алтаргана…, 2006].
Стремление к объединению всего населения через этничность отчетливо видно и в случае с театральным фестивалем: «Уникальный по своей сути фестиваль… стал ярким примером объединения народов под знаменем театрального искусства. …где как ни на подобного рода встречах можно увидеть характер того или иного народа, задуматься какие же мы все разные и обрадоваться тому, какие же мы все похожие» [Дневник…, 2006]. По мнению В.Б. Прокопьева (министр культуры и массовых коммуникаций Республики Бурятия), высказанному им по поводу этого фестиваля «Опыт евразийских регионов и стран показывает, что истинное объединение народов происходит только тогда, когда не подавляется национальное самосознание, почитаются традиции, сохраняются язык и культура каждого народа…» [там же]. Это демонстрирует тот факт, что театральный фестиваль был направлен на актуализацию в общественном сознании ценностей мультикультурализма.
Фестиваль «Одежда монголов мира» также демонстрирует свою интегративную направленность. Она очень элегантно была сформулирована в словах президента ВАРКа, ныне покойного Бато Баяртуева: «Известен исторический факт о том, как украшения бурятских женщин помогли в битве над фашизмом. Когда девушку выдавали замуж, родители делали все, чтобы у нее был полный набор всех полагающихся драгоценных украшений. Они накапливались и передавались поколениями. Во время войны к женщинам обратилось правительство с просьбой помочь в борьбе с фашизмом, и наши женщины понесли сдавать свои украшения. На них была построена большая танковая колонна. Поэтому этот фестиваль станет не только праздником красоты, моды, возрождения национальной культуры, но и историческим событием» [Матвеева, 2006]. Надо полагать, что историчность этого фестиваля заключается в том, что он демонстрирует положительную роль этнической культуры в деле позитивной консолидации российского общества. Ссылка на эпоху Великой Отечественной войны здесь очень кстати, поскольку заставляет вспомнить о таких почти забытых советских ценностях как «интернационализм» и позволяет актуализировать в сознании современников значимость идей мультикультурализма.
Наиболее наглядно объединительная функция этничности прослеживается на примере международных байкальских игр коренных народов «Roots/Корни-2006». В концепции «Игр…» можно прочитать: «Целями и задачами проведения Игр являются: …создание условий для диалога самобытных культур, гармонизация межэтнических и межнациональных отношений; признание Республики Бурятия как территории, объединяющей усилия народов в области сохранения мира и согласия, осуществляющей связь времен и принципы толерантности людей разных вероисповеданий» [Положение…, 2006]. В письме-приветствии участникам «Игр…» президент Бурятии Л.В. Потапов отмечает: «Республика Бурятия являет собой пример дружелюбия, взаимопонимания и терпимости… Пусть Международные Байкальские игры коренных народов собирают на берегах Байкала людей разных национальностей, вероисповеданий и возрастов, которых объединяют идеи мира и согласия, сближения и здорового образа жизни, всех кто стремится познать свои корни» [Приветствие…, 2006].
Достаточно очевидно, что во всех приведенных выше примерах, актуализация этничности совершенно лишена какого-либо конфликтного потенциала и направлена не на создание границ и барьеров, а, напротив, на консолидацию полиэтничного сообщества. Более того, здесь совершенно отчетливо проявляется процесс деполитизации этничности. Действительно, анализируемый материал свидетельствует о возникшей тенденции исключения (игнорирования?) из рассматриваемого дискурса темы «национального самоопределения этносов», а актуализация этничности осуществляется в сугубо (социо)культурном ключе. При этом политическая составляющая этноконструирования не исчезает вовсе, но кардинально трансформируется: риторика этнополитической мобилизации сменяется стремлением актуализировать важность собственно культурного развития «этноса», а меняющийся политический подтекст задает логику движения к позитивной консолидации локального сообщества.
Таким образом, в рамках дискурса этничности конструируется региональная (республиканская) идентичность, принципиальными характеристиками которой являются высокая толерантность к культурной инаковости и достаточно выраженная индифферентность по отношению к «классическим» этнополитическим проблемам (национальное самоопределение народов, соотношение политического статуса «коренного» и «некоренного» населения). Имея в виду специфику российской политической культуры, для которой характерен взгляд на этничность как на неотъемлемый компонент социально-политического пространства, а этническая категоризация имеет далеко идущие политические последствия, и для которой характерна неукорененность «классических» западных схем политической самоорганизации населения, можно предположить, что описанная стратегия конструирования локальной идентичности преследует своей целью построение некоего аналога гражданского общества, где (поли)этничность (=мультикультурализм) выступает в качестве значимого механизма интеграции населения. Можно сказать, что данная стратегия представляет собой ответ территориального сообщества на внешний вызов, порожденный общероссийским процессом постсоветской модернизации.