Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, грант № 07-03-00578а
Данное исследование представляет собой анализ нескольких интервью, в которых мы предложили респондентам рассказать о том, какую роль сыграла и играет в их жизни этническая идентичность или просто этничность. На наш взгляд, обращение к жизненному опыту людей, опыту реальных носителей этничности, кроме прочего важно потому, что в научной литературе, посвящённой бурятам, понятие этнической идентичности несколько формализовалось и соответственно в какой-то степени утратило свою эвристическую и аналитическую эффективность. Это произошло в том числе, и из-за недостатка эмпирических исследований и соответствующего материала. Ответы наших респондентов состоят из рассказов об их личном жизненном опыте и суждений по поводу разных аспектов этничности, коллективной и индивидуальной идентичности. При этом мы воздерживались от того, чтобы оценивать правильность или логичность их суждений, точность их знания тех или иных фактов истории и культуры, и тем более, вступать с ними в полемику. Жанр интервью интересен тем, что он извлекает материал, который представляет собой живой срез реального бытования знаний, представлений, занимаемых позиций, оценок и пр.
Основу наших интервью составило несколько вопросов. Сами же респонденты при своих ответах спонтанно расширяли тематику разговора. Именно благодаря этой способности к спонтанному генерированию суждений, воспоминаний интервью выгодно отличается от анкетного опроса. Прежде всего, мы просили респондентов рассказать о местности, в которой проходило их детство, о среде, в которой у них появились первые представления о национальных различиях людей, о своей национальной принадлежности или о конкретных случаях, повлиявших на их национальное самосознание, о роли родителей в этом, на что они обращали особое внимание в воспитании чувства и понимания своей бурятскости. Рассказы респондентов свидетельствуют о том, что характер места, а именно, размер поселения и соотношение бурятского и русского населения в нём имеют большое значение для формирования определённого типа этнической идентичности человека, для её спецификации. Другими словами, генезис этнической идентичности связан с совершенно конкретной микросредой, а пространство этого генезиса принципиально фрагментарно; в этом случае становится очевидной нерелевантность такого понятия, как «этническая Бурятия».
Безусловно, важным моментом наших интервью был вопрос о знании респондентом бурятского языка. Относительно него выявились совершенно разные биографические сюжеты, а также то, насколько реально значимо знание языка в жизни респондентов. Вопросы, связанные с отношениями со своими детьми, с формированием у них этнической идентичности в условиях, отличных от тех, в которых выросли сами респонденты, должны были показать, каким образом происходит межпоколенная передача или трансмиссия этнической идентичности. Разумеется, разговор об этнической идентичности респондентов так или иначе касался их отношения к представителям русского населения и их представлений о межэтнических отношениях в республике.
Рассказы и суждения респондентов мы сгруппировали по нескольким тематическим блокам. В целях сохранения их анонимности мы дали им вымышленные имена (псевдонимы). При этом в псевдонимах сохранились половая принадлежность и национальное происхождение их реальных имён.
Характеристика местности и отношение к бурятскому языку
Сегодня можно без всяких ссылок на данные каких-либо социологических исследований сказать, что буряты, не владеющие своим родным (бурятским) языком, - это главным образом урбанизированные буряты, т.е. буряты, чьё детство, школа и т.д. были вписаны в условия городского образа жизни в эпоху становления массовой культуры. Образ жизни, способ жизнеобеспечения и бюджет времени семьи в этих условиях был подчинён индустриальной рациональности, что означало сокращение времени для общения между родителями и детьми. То есть воспитание и обучение детей, как и многое другое в индустриальном обществе, передаются в компетенцию одной из специализированных сфер государства или, по выражению Э. Балибара, происходит «национализация семьи». В семье функции родителей при их профессиональной занятости на производстве или в сфере обслуживания объективно сводятся к материальному обеспечению и контролю за участием своих детей в учебно-воспитательном процессе. В таких обстоятельствах использование родителями родного языка в семье если и имело место, то носило сугубо инерционный, прагматический характер и было совершенно безотносительно к воспитательным задачам (привитие языка). Несколько эмоционально эту ситуацию передают слова одной из наших респонденток, Галины: «Когда вспоминаю своих родителей, становится их жалко. Они жили в такое деструктивное, такое разрушительное для человека время. Я помню это состояние постоянного прессинга, постоянного страха куда-то опоздать, не сделать что-то вовремя. Тогда этническое начало просто выдавливалось из людей».
Михаил, 40 лет, высшее гуманитарное образование:
Я родился и вырос на Батарейке, в сердце старого Улан-Удэ. Это традиционно русский район, его костяк составляют семейские и рабочие. Бурят было мало. … Сам я – бывший уличный пацан. Я рос в боевой ситуации, если так можно сказать. Всегда был начеку, в состоянии войны, а в такой ситуации становишься изощрённым, трезво оцениваешь ситуацию. Если бы я рос в чисто бурятском окружении, я был бы сейчас другим человеком. А когда растёшь в смешанной среде, тебе приходиться находить общий язык и с одними, и с другими. А вообще-то, у нас не было такой чёткой границы между русскими и бурятами.
…Если бы в детстве не ездил на каникулы в деревню, я бы никогда не знал бурятского языка. Потом, живя в городе, я его, конечно, забыл. Речь я понимал, а вот говорить не мог. В городе же для бурятского языка не было среды. А сейчас уже по необходимости я стараюсь развивать свои разговорные навыки.
… Люди получали высшее образование и, видимо, было модным не знать свой язык. В советское время наши учёные говорили в Обкоме партии: «Зачем вообще изучать бурятский язык? Разве он нужен при поступлении в институт?». Стало немодным говорить на бурятском языке. Сейчас, конечно, всё по-другому.
Галина, 49 лет, высшее гуманитарное образование:
Когда мне было пять лет, наша семья переехала в Туву, в маленькую таёжную деревню. Большую часть населения составляли тувинцы, и было несколько русских семей. Мои родители были очень занятыми людьми, целыми днями они были на работе. Поэтому нас с сёстрами воспитывала главным образом бабушка. По-русски она понимала, но не говорила, поэтому мы общались на бурятском языке.
…Играя на улице с тувинскими детьми, мы общались с ними на тувинском, играя с русскими – на русском. Так что, в детстве я знала три языка.
Мария, 55 лет, высшее музыкально-педагогическое образование:
Мама у меня аларская, папа – качугский. А я с шести лет – горожанка. Родители считали, что мы сами как-то должны научиться бурятскому языку. Можно сказать, что они сознательно не учили нас говорить по-бурятски. Они считали, что если человек говорит на бурятском языке, то у него – акцент. А куда он потом пойдет с этим акцентом?
Антон, 51 год, высшее гуманитарное образование:
Я родился и вырос в селе Олой Эхирит-Булагатского района Усть-Ордынского бурятского национального округа Иркутской области в семье председателя колхоза. Это районный центр, большой бурятский улус, поэтому моё воспитание проходило в окружении бурятской культуры и бурятского языка западно-бурятского толка.
Борис, 31 год, высшее гуманитарное образование:
Я вырос в Кяхте. Население там смешанное, на две трети оно - русское. Я всегда говорил по-русски, в том числе и дома с родителями. Хотя сами родители между собой часто говорили по-бурятски. Зато обе мои бабушки говорили со мной по-бурятски. Поэтому бурятскую речь я понимал всегда, я вот говорить уже не мог.
…Самая убийственная вещь для бурятского языка заключается в том, что родители смеются над попытками своих детей говорить по-бурятски. У них получается это, естественно, плохо, с ошибками, а родители, посмеиваясь над ними, говорят им: «О, да ты еще и по-бурятски говоришь, лучше вообще не говори». Со мной произошло именно так. А когда я разговаривал с ребятами в университете, оказалось, и с ними было подобное.
… Я сейчас говорю маме, почему они так делали, ведь они тем самым отбили у меня в детстве желание говорить по-бурятски. А она говорит мне, что они тогда не думали об этом. В общем, в этом – ошибка наших родителей, их необдуманные действия. Вот бабушки и вообще их поколение, гораздо больше стремились, чтобы мы говорили по-бурятски.
Дарима, 40 лет, высшее гуманитарное образование:
В нашем селе и вообще в районе живут в основном буряты. Поэтому для меня быть буряткой – всё равно, что дышать воздухом. …До школы ни слова не знала по-русски. Тогда я жила с бабушкой и дедушкой в очень традиционной обстановке, с традиционным хозяйством, традиционной пищей и пр. В школе я училась в русском классе, где преподавание велось на русском языке. Моя мама – учитель русского языка и литературы, поэтому я достаточно хорошо знала русскую литературу, любила русские романсы. Так что, учась в школе, я свободно владела двумя языками.
На первый взгляд, данный блок ответов не содержит никаких неожиданностей, и респонденты лишь подтверждают общее место о том, что среда общения определяет отношения людей с родным языком. В этом смысле сельская местность, где традиционные быт и культура всё ещё составляют основу коллективной жизнедеятельности, представляет собой идеальные условия для раннего овладения бурятским языком. В условиях же города или посёлка с преобладанием русского населения вероятность того, что русский язык для бурятских детей будет основным или единственным языком их общения и мышления, очень большая. Но нам хотелось бы обратить внимание на субъективную составляющую того, что называется «средой общения». В одном случае (Мария) родители сознательно отказались от того, чтобы их дети изучали бурятский язык, мотивируя это тем, что он не просто не пригодится им в жизни, но даже будет помехой (акцент). В другом случае (Борис) родители просто не поддержали попыток сына овладеть языком, не задумываясь о его значении для него. А Михаил свидетельствует, что говорить на бурятском языке в публичных местах было просто немодным. Такая ситуация отнюдь не специфична исключительно для бурят. «Среди башкир, в совершенстве владеющих башкирским языком, широко распространено представление, что использование русского языка более престижно: в 1979 году так думали 65% респондентов, а к 1989 году число их возросло до 72%. Здесь, несомненно, сыграла свою роль урбанизация» [Нойманн, 2004, c.259]. В общем, можно констатировать, что там, где эта среда далека от идеальной, вероятность скептического отношения родителей к значимости знания бурятского языка для своих детей выше (Борис). Русский язык в условиях такой среды является более универсальным, и жизненные перспективы молодёжи связаны главным образом с ним (Мария). Бурятский же язык на этом фоне представлялся остаточным явлением, перспективное и настоящее употребление которого ограничивалось в основном домашним обиходом. К тому же для его изучения от взрослых членов семьи требовались педагогические усилия и свободное время, а от детей ученическое усердие. А для этого у тех и других необходимо было наличие достаточно сильной мотивации или, иначе говоря, была необходима какая-то идеологическая основа, а её, как известно, в советские годы не было. Помимо политических причин отсутствие такой идеологической основы объясняется особой для бурят исторической ситуацией. Особенность этой исторической ситуации заключалась в том, что в естество этнического самоощущения, связанного с жизнью в традиции, стали проникать соображения прагматического характера, связанные с открытием иных возможностей, иной жизни в условиях индустриального общества. Для реализации этих устремлений к новой жизни и новым возможностям русский язык был первым и основным условием. Словом, по мере проникновения и утверждения среди бурят психологии социальной мобильности устои традиционного мира, в том числе и язык, всё больше становились релятивным явлением. Не будет сильным преувеличением, если скажем, что среди взрослых людей по отношению к языку в те годы преобладало чувство обречённости.
С исторической точки зрения эти жертвы в виде культурных утрат были оправданы: трудно представить урбанизацию без отрыва от «корней». К тому же реальность сегодняшнего дня даёт основания говорить скорее об обратимости, о возможностях ревитализации (возрождения) частично утраченных ценностей традиционной культуры, чем о необратимости утрат. Судьба бурятского языка в советском обществе была связана с политическим режимом и практикой унитарного государства. С переменой же режима и с реальным утверждением принципов плюрализма в полиэтническом обществе, позволяющими осуществить полноценную институализацию этничности, популярность и перспектива языка среди бурят уже не может вызывать серьёзной озабоченности. Главное заключается в том, чтобы при попытках объяснить недостаточную степень функциональной востребованности языка в этническом сообществе оставаться реалистом, уважая свободный выбор людей, и не поддаваться искушению навязывать его административными мерами или с помощью сомнительных апелляций к чувству патриотизма. Для этого достаточно удостовериться в несоизмеримо большей эффективности в деле популяризации бурятского языка иной стратегии, а именно, путём демонстрации того, насколько важные, культурно и политически значимые или интересные практики, события и персоны вовлечены в сферу его доминирования. Другими словами, жизненный тонус языка напрямую зависит от жизнетворческого потенциала его носителей; чем весомее альтернативу будет представлять их культурное и интеллектуальное творчество перед лицом доминирующей культуры, тем шире будет и зона социокультурного влияния их языка, и тем интенсивнее он будет возбуждать желание владеть им или совершенствовать свои языковые навыки. Чтобы подтвердить эту нашу мысль, приведём отрывок из разговора с Борисом:
«Мой интерес к религии не ограничивался буддизмом, и всё, что было связано с религией, мне было интересным. В это же время я с большим интересом перечитывал литературную классику (Толстого, Мопассана, Сартра и др.). В их книгах я искал ответы на свои вопросы.
- Скажите, а книгами бурятских писателей в этом смысле вы интересовались?
- Нет. Мне всегда казалось, что буряты в литературе не смогли создать ничего стоящего. Бурятская советская литература для меня ассоциировалась с чем-то заказным, искусственным. Поэтому к бурятским писателям у меня никогда не было интереса. Если уж читать литературу, то читать нужно самую лучшую литературу, самую естественную. А вот наши писатели Х. Намсараев, Батожабай и т.д. казались мне какой-то конъюнктурной элитой, которая зарабатывала себе деньги, дачи и пр. У меня и сейчас такое отношение к бурятской литературе. Я не могу назвать ни одного писателя, который бы заинтересовал меня своим стилем, своим слогом».
Таким образом, можно констатировать, что до сих пор бурятский язык функционировал в двух разных социокультурных пространствах. Друг от друга они отличались, прежде всего, социокультурными и идеологическими условиями воспроизводства или межпоколенной трансляции языка. Если в одном пространстве этот процесс был естественной частью всего жизненного уклада людей (Антон и Дарима), то в другом для его осуществления требовались участие государства и взрослых членов семьи. Однако в действительности для этого процесса, благодаря нигилистической позиции государства и, как следствие, аналогичной позиции взрослого поколения людей, были созданы неблагоприятные условия. В результате, несмотря на то, что бурятский язык был достаточно распространённым среди людей старшего поколения, он уже не рассматривался ими в качестве основы национальной идентичности. Во всяком случае, он уступал в своей значимости в этом чему-то иному. И судя по материалам интервью, по тому, как часто мотив эндогамии присутствовал в рассказах респондентов, а, значит, и по приписываемой ему значимости, этим «иным» была брачная или этническая эндогамия. Рассмотрим этот момент в отдельном блоке.
Этническая эндогамия
Михаил: Мама мне говорила, что моей женой должна быть обязательно бурятка.
Галина: Я с детства понимала, что для бабушки и для моих родителей очень важным был вопрос о чистоте крови, нашей бурятской крови. Мысли не допускалось о том, чтобы жениться или выйти замуж за человека другой национальности. Бабушка нам говорила: «Никогда бурятская девушка не может выйти замуж за тувинца или русского». При этом она не объясняла нам, почему нельзя. Это её внушение засело в нас на каком-то биологическом уровне.
…Когда мама моего мужа узнала, что он хочет жениться на русской (до брака с Галиной. – С.Б.), она написала ему: «Ты можешь любить ту, которая тебе по сердцу, но запомни: перед твоей русской женой я никогда бегать не буду!». Для мужа такого ответа матери было достаточно, чтобы он расстался со своей девушкой.
…В студенческие годы, до своего замужества, за мной ухаживали русские парни, но они мне были просто неинтересны. Особый случай был с парнем из Днепропетровска. Он очень красивый, эффектный, голубоглазый. Он ходил за мной буквально по пятам. Наконец я спросила его: «Вокруг так много русских девушек, почему тебя интересую я?». Мой вопрос его так потряс. Он сказал: «А причём здесь они? Ты мне нравишься, и мне не важно, русская ты или бурятка». А для меня этот момент был самым важным, он всё определял. Бабушкино наставление довлело над моими чувствами. …Одна из маминых коллег случайно увидела нас гуляющими по городской улице. Об этом она сообщила моей маме. Мама мне сказала: «Я – коммунистка, но в своей семье я никогда не допущу интернационализма! Я даю тебе две недели, чтобы ты решила проблемы со своим парнем. Ни в голове, ни в сердце, нигде и ничто не должно тебе напоминать о нём!». Так она меня жёстко вставила в бурятскую «нишу». С отцом такие вещи вообще невозможно было обсуждать, это было просто недопустимо.
…Я смотрела на мужчин через стандарты и стереотипы, которые вложила в меня бабушка. А у неё всё чётко было разложено по пунктам: откуда должен быть будущий муж, если я и мои родители – булагаты. Так вот, я могла выйти замуж только за боханского или за аларского бурята, и ни в коем случае за ольхонского или за эхиритского.
…Дочка уехала учиться в Томск. После второго курса она мне сказала, что полюбила и хочет выйти замуж. Парень, которого она полюбила – из Новосибирска, Академгородка, из очень хорошей семьи, весь из себя рафинированный, урбанизированный. Но я ей жёстко сказала: «Только через мой труп!». Она даже не решилась меня уговаривать. Тема была закрыта.
…Когда дядя жениха сделал первую попытку завести разговор о сватовстве, я его некорректно оборвала: «Мы с вами этот вопрос обсуждать не будем». Он спросил: «Почему?». Я ответила: «Потому что есть непреодолимое препятствие – национальный вопрос». Была уже знакомая реакция удивления типа, неужели мы можем относиться к таким предрассудкам всерьёз. Тогда он обратился к мужу с просьбой объяснить, в чём проблема. За мужа ответила я: «Причина в одном: вас – много, нас – мало».
…На письмо жениха дочери ответил муж. Суть его ответа была такой: «Я слишком хорошо знаю, что такое Россия, и что представляют собой межнациональные отношения. Если ты увезёшь нашу дочь к себе в Новосибирск, то у неё появится синдром второсортного человека, а я этого не могу допустить. Ты же не сможешь защитить её от этого, это просто не в твоих силах. Поэтому я дам своё согласие только в том случае, если ты согласишься приехать сюда и жить с дочерью здесь в Улан-Удэ».
Мария: Однажды в гостях у своих друзей я увидела фотографию супругов. Он – такой красивый эстонец, а рядом с ним - обыкновенная бурятка. И мне показалось – это такой контраст! Тогда я подумала, неужели и я стану когда-то такой же. А у меня все кавалеры русские. «Если я рожу от русского мужа и у меня по дому будут бегать русские дети, и тогда зачем я жила?». Такие мысли у меня появились из-за этой фотографии.
…Однажды во время гулянки ко мне подошла моя родственница и таким официальным бурятским голосом говорит: «Ты знаешь, с кем дружит твой сын? Ты знаешь, какой она национальности?». Я ей: «Знаю. А если бы твой сын сделал такой выбор, чтобы ты делала?». Она: «Я бы запретила!». А мы с мужем решили: у нас единственный сын, и мы будем уважать любой его выбор.
…Моя племянница уехала в Америку, работает в институте. Красивая, самодостаточная. Вышла замуж за еврея из Одессы. Моя мама очень рада, что мы все такие. Мы хохочем: «Мы пошли на улучшение породы!».
Борис: Родители говорили мне, чтобы я не вздумал жениться на русской девушке. И это надолго засело у меня в сознании. А у нас в школе было нормальным, когда парень-бурят дружил с русской девочкой, а русский парень с буряткой. В одиннадцатом классе я дружил с русской девочкой, но я никогда всерьёз не допускал мысли, что у нас может быть что-то серьёзное, из-за того, что мне родители вдолбили в голову, что этого не может быть. Но если бы это случилось в студенческие годы, и вопрос встал бы о женитьбе, я, конечно же, женился бы.
Дарима: Родители никогда и ни в чём не навязывали мне своё мнение. Например, я говорю им, что выхожу замуж и что жених у меня – русский, а они мне отвечают: “Ну, выходи”. У них такая позиция: всё, что я делаю – это мой выбор, но и претензий к ним быть тоже не может.
Рассмотрим различие позиций респондентов в приведённых фрагментах интервью. В одних случаях (Мария и Дарима) детям предоставляется полная свобода в выборе брачного партнёра. Здесь доверие к детям и уважение к их выбору коррелируют с отсутствием беспокойства относительно как перспективы семейных отношений с представителем иной национальности, так и потомства своих детей. В других - родители с разной степенью настоятельности посвящают детей в свои эндогамные установки. Решающим мотивом такой позиции, по-видимому, является неверие в благополучие и прочность смешанных браков. Не в последнюю очередь это сомнение можно объяснить тем, что межпоколенные отношения родителей и детей в смешанных браках неизбежно осложняются элементом межэтнических отношений. Поддержание понимания, доверия, толерантности в отношениях со своими повзрослевшими детьми уже само по себе является достаточно сложной задачей. Однако в более или менее значительной степени она всё же облегчается принадлежностью родителей и детей одной культуре. Установить такие доверительные и терпимые отношения с супругом своего ребёнка, который не принадлежит этой же культуре, сможет далеко не каждый родитель. От него в этом случае требуются определённый уровень сознания и определённые психологические навыки или, говоря проще, жизненная мудрость. Вероятно, тенденция роста количества смешанных браков в нашем обществе находится в прямой зависимости от доли той части бурятского населения, для которой общение с русскими представляет собой обычное явление. Даже если эта привычность общения с ними и не лишена для кого-то чувства недоверия, передать детям это чувство становится труднее, а перспектива заключения брака с иноэтническим партнёром всё больше становится зависимой от самостоятельности и решительности детей.
Лишь в случае с Галиной, который нам хотелось бы прокомментировать более подробно, позиция родителей возымела для неё значение практического руководства к действию в её взрослой жизни и даже в воспитании её собственных детей. Особенность данного случая, на наш взгляд, объясняется, прежде всего, особенностью местности, в которой происходило её взросление и которая определила дух семейного воспитания и семейных отношений, жесткость эндогамных ориентиров. Благодаря этой особенности этничность сконцентрировалась в рамках отдельной семьи, и таким образом задача сохранения и воспроизводства этничности в условиях относительной изоляции от соплеменников и в иноэтническом окружении приобрела для взрослых членов семьи такую высокую степень значимости. То есть задача обеспечения физического выживания была замещена задачей сохранения идентичности. При этом степень её остроты воплотилась в переживание угрозы быть ассимилированными. Отсюда такая редкая жёсткость её реализации в повседневной жизни этой семьи.
Другими словами, данный случай демонстрирует модель жизненного поведения, в основе которой - стремление избежать угрозы ассимиляции если не на уровне рода, то, во всяком случае, на уровне отдельной семьи. По свидетельству Галины, взрослые внушали ей и её сёстрам эту эндогамную установку, не объясняя причин («бабушка говорила нам, что нельзя бурятской девушке…при этом не объясняла, почему нельзя», «мама сказала мне это, развернулась и молча ушла», «с отцом вообще такие вещи не обсуждались»). Что интересно, сама Галина, переняв эту родительскую установку, лишь по прошествии определенного времени смогла сформулировать эту причину, найти своему иррациональному поведению рациональное обоснование. Если, будучи ещё студенткой, в ответ на признания русского парня она говорит ему, что не может его полюбить, потому что он – небурят, то этот её ответ, вряд ли, можно принять как рациональное объяснение. А вот в ответе приехавшим из Новосибирска сватам русского жениха дочери такое рационализированное объяснение эндогамной установки уже содержится: «Вас (русских. – С.Б.) – много, нас (бурят. – С.Б.) – мало». Добавим к этому и объяснение мужа Галины, солидарного с ней в этой ситуации. Его мысль заключалась в том, что межнациональные отношения в России за пределами Бурятии способствуют тому, что у представителей малого народа появляется синдром второсортности, и что в случае её замужества и переезда на родину мужа избежать этого ей не удастся. Как видно, здесь помимо страха ассимилирования содержится дополнительный мотив, а именно – страх перед синдромом второсортности на почве этнической принадлежности. Можно было бы и этот страх представить как иррациональный и лишённый объективных оснований, если бы не явление, которое в последние годы стало распространяться по России, а именно – движение русских скинхедов. Судя по тому, что такое предостережение отца было сформулировано за несколько лет до появления этой формы расизма в России в явном виде, наличие самой почвы для этого было очевидным уже в те годы. Конечно, воинствующее, агрессивное движение скинхедов распространено лишь в определённой возрастной группе (в основном это молодежь до 25 лет) и возникло в определённый исторический момент, но, по всей вероятности, оно представляет собой лишь надводную часть той скрытой неприязни к чужакам, к нерусским, чувства и отношения, которые разделяются большинством русского населения центральной части России. Однако это тема для отдельного исследования специалистов. Здесь же отметим, что этническая идентичность не может быть безотносительной к теме физической и моральной безопасности. Она является составной частью индивидуальной и коллективной ипостасей этничности.
Немаловажно здесь и то, что в попытке Галины передать унаследованную установку дочери результат был прямо противоположным. И это не удивляет, если принять во внимание то, что дочь Галины выросла в г. Улан-Удэ. Педагогические усилия матери, инспирированные её родителями и бабушкой в условиях тувинской деревни и автоматически экстраполированные на совершенно иные обстоятельства, не могли не диссонировать с социокультурной ситуацией столичного города и с соответствующими ей ощущениями дочери. Ужесточение же этих усилий, что вполне было вероятным, подчинённое бессознательному автоматизму усвоенной установки, было чреватым повышением конфликтности и как следствие отчуждённостью в отношениях матери и дочери.
Рассказы Михаила и Бориса подтверждают сказанное о судьбе эндогамных установок родителей в условиях города с той лишь разницей, что их матери в отличие от Галины, не были столь категоричными и убеждёнными в своих предпочтениях. Установки родителей по мере развития общества, а также по мере взросления детей значительно утрачивают свою регулятивную значимость для последних. Тут можно сказать о том, что с каждым новым поколением страх перед перспективой ассимиляции становится слабее, и что механизм сопротивления ассимиляции всё чаще даёт сбой. Наверняка, некоторых это побуждает рассматривать данную ситуацию как начало реализации эсхатологического сценария полной ассимиляции бурят и последующего их вырождения. Однако здравый смысл подсказывает нам, что смысл и перспективный результат этого процесса заключаются в другом. Бурятское общество по мере адаптации в реалиях современной индустриальной цивилизации становится более открытым, демократичным, более привычным к идеологии и практике индивидуальной свободы, а, значит, более пёстрым, разнообразным в своих предпочтениях. Как выразился Михаил относительно своего выбора супруги, который был сделан им, несмотря на наставление матери, «так легла карта». Неизбежно в этих условиях более либеральными в каких-то аспектах становятся и отношения между родителями и детьми. Всё чаще родители демонстрируют терпимость и уважение относительно супружеского выбора своих детей. И соответственно всё чаще слепые бессознательные установки прошлого в сознании родителей уступают место рефлексивности. Семья городской женщины Марии всё больше интернационализируется. Дарима, выросшая в обстановке традиционной бурятской деревни, также на пути к этому. При этом надо отметить, что большинство из их родственников придерживается традиционных матримониальных раскладов и стратегий. Карта предпочтений и выборов стала разнообразной, но эта карта всегда будет включать в себя как тех, кто умножает национальный бурятский генофонд, сознательно оберегая его от возможных мутаций, так и тех, кто, не опасаясь за чистоту своей крови, «улучшает породу», как выразилась Мария.
Модели этнической идентичности
Дарима: Для меня быть буряткой – всё равно, что дышать воздухом.
…После школы я поехала в один из крупных городов тогда еще Советского союза. Работая там на заводе, живя в русском городе, я стала понимать, что я – бурятка. До этого у меня никогда не было чувства ущербности из-за того, что я нерусская, а там: один раз натолкнёшься на какое-то особое к себе отношение, другой раз, а после начнёшь отстаивать свою идентичность.
Антон: Живя в своей деревне, я получил вполне нормальное, гармоничное духовное развитие, без какого-либо ощущения неполноценности по поводу своей национальности.
Мария: Я училась в пятом классе, и мы жили на Шишковке. Как-то мы с сестрой шли по улице, и вдруг какие-то незнакомые мальчишки стали кричать нам: «Бурятки, бурятки!». Моя младшая сестра заплакала. Дома она рассказала об этом родителям: «Они обзывали нас бурятками!». «А что в этом обидного? Ну, бурятки, ну и что» - успокаивали они нас. Тогда впервые в моем сознании запала мысль: «Быть бурятами почему-то плохо. Вот если бы мы были русскими, то было бы лучше». Потому что практически всё наше окружение было из русских.
…Когда я училась в старших классах в 35-й школе, со мной в одном классе учились два парня бурята. Сама я была симпатичной девчонкой. Я совершенно чётко помню, что мне было бы стыдно, если бы за мной ухаживал кто-нибудь из них, и мы бы с ним гуляли, например, по улице. Для меня они были очень несимпатичны, какие-то маленькие. И серьезно у нас к ним никто не относился. Все мои друзья и лучшие подруги тогда были русскими. Я среди них никакой ущербности не ощущала.
…На первом курсе меня позвали на студенческое землячество. Когда я пришла туда, меня охватил ступор. Тут было какое-то азиатское столпотворение: буряты, монголы, якуты, еще кто-то. Все они какие-то вонючие, пьяные, с хамскими улыбочками… Для меня это было потрясением. Так было стыдно, что я к этому сообществу принадлежу! … Про землячество я уже слышать не могла. Фу, какие!
…Однажды ко мне со всех других факультетов привели девчонок-буряток и сказали: «Сделайте бурятский национальный ансамбль». А они петь не умеют, их собрали только потому, что они бурятки. Во мне после этого произошло такое резкое отторжение к нерусским. Это неприятное впечатление усиливало и то, что почему-то все неуспевающие по учёбе – буряты.
…Мой муж в молодости сильно страдал оттого, что он бурят. Папа у них был военным, и они всегда жили среди русских. У мужа глаза очень узкие. Я-то на это внимания не обращаю, а он от этого всегда страдал: «У меня глаза узкие, я некрасивый». Он рассказывал мне, как он признавался матери: «Мама, почему мы буряты, я хочу быть русским!»
Борис: Нужно соответствовать тому, что ты бурят. И хотя в школе со мной такого никогда не было, учась в университете, такую перемену в себе я воспринял как само собой разумеющуюся. Во мне не было какого-то резкого перехода. Видимо, внутри я был готов к этому.
…Однажды преподаватель-бурят читал нам лекции про монгольскую империю. В его лекциях излишне эмоционально подчёркивалось, что монголы были круче всех. И хотя это и вызывало восторг, воспринималось это с недоверием. Мне лично казалось это преувеличением, даже коробило. Мне было даже неудобно перед моими русскими сокурсниками. Мне всегда неудобно бывает, когда кто-нибудь при русских начинает восхвалять монголов и через это опускать русских. Я категорически против такого подхода.
Михаил: Лично у меня «Алтаргана» (всебурятский фестиваль. – С.Б.) вызывает противоречивое отношение. Меня смущает, что это праздник только для бурят. При этом очень много шума, много показушности, плакатов со знаменами, с «духом предков», и во всём этом много какой-то агрессии, агрессивности. Да и вообще, когда начинают чересчур эксплуатировать наших уважаемых предков, например, имя Чингис-хана, то во всём этом смысл-то в том, что мы (буряты. – С.Б.) вас (русских. – С.Б.) под себя подмяли. А у нас люди часто, хорошо подвыпив, начинают принижать других, ссылаясь на Чингис-хана. Какое у нас вообще право привязывать к себе такую великую личность?
Уже из предыдущих тематических блоков, где речь шла об отношении респондентов к бурятскому языку и об эндогамных установках, стало ясным, что ситуация полиэтничности, в которой кто-то оказался с раннего детства, а кто-то в относительно зрелом возрасте, для этнической идентичности человека может быть чревата амбивалентностью. В данных отрывках их рассказов очевидно то, насколько разительно в этом смысле отличаются друг от друга этническое самоощущение Даримы и Антона, с одной стороны, и самоощущение Марии и её мужа, с другой. Если для Даримы и Антона быть и ощущать себя бурятами было вполне естественным, то для Марии и её мужа было не менее естественным дружить с русскими с раннего детства и соответственно бессознательно идентифицировать себя с ними как своим повседневным окружением («Я хочу быть русским!»). Моменты осознания своей истинной этнической принадлежности были для них предметом острых негативных переживаний. Кстати, заметим, что муж Марии, как оказалось, владеет бурятским языком. То есть знание родного языка вовсе не означает быть избавленным от проблем со своей идентичностью. Что касается самой Марии и амбивалентности её самоощущения, то для полноты картины необходимо обратиться к другим фрагментам интервью с нею.
Мария: … Помню, денег не было, а меня пригласили на свадьбу родственники. Сижу на работе и думаю, где мне взять эту тысячу рублей на бурятскую гулянку. А иначе ведь неудобно. Поделилась своими переживаниями с одним человеком, и он мне очень помог своим пониманием моей ситуации. После разговора с ним я сделала вывод: «Если вам это надо, ну и собирайтесь, давайте друг другу по две-три тысячи рублей. Я не хочу в этом участвовать! У меня нет такой возможности выпендриваться». Не пошла на эту свадьбу, и у меня не было никаких комплексов! Так я избавилась от мысли, что если я не пойду на свадьбу и не дам эту тысячу, то это плохо. Ведь это какая-то зависимость!
…Я от всей души хотела стать буддисткой, а после такого посвящения поняла, что никакой это ни Бог, и что всё это – фигня. После этого я пошла в православную церковь. Разговариваю с батюшкой, и мне на глаза попался прейскурант цен на церковные услуги: за венчание – столько-то рублей, за крещение младенца – столько-то и прочее. Я сразу подумала: «О, нет!». (…) И я стала участвовать во всех жертвоприношениях на Кабанскую сторону. Услышу, что кабанские капают, я – туда. Помню, барана купим, на огороде его зарежем. Там столько условностей! Ужас! … Однажды шаман сказал нам, что для того, чтобы снять проклятие нужно сделать то-то и то-то. И я честно всё выполняла. Ну, а когда один из шаманов сказал, что когда наши предки готовились к дальним походам, они шаманили на голубых волчицах, это был предел всему! И я поняла, что всё это – фигня.
…Недавно мы с моими американскими друзьями ездили в Прибайкалье на их машине. Машина шикарная, воздух поступает, музыка играет, я сижу в шикарном кресле и никого не боюсь! Знаю, что духи от злобы поднялись, а я себе еду! Раньше после этой дороги только отдыхать хотелось, а сейчас эта дорога для меня – радость. Это же другое мироощущение!
В приведённых отрывках обращает на себя внимание дистанцированность Марии в отношениях с соплеменниками, их обычаями, верованиями и, возможно, их предрасcудками, её нежелание следовать им слепо, из ложного чувства солидарности. Мария старается освободиться от коллективных рефлексов и автоматизмов. Иначе говоря, если она бурятка, то это вовсе не означает, что она – всего лишь безвольная и бессознательная часть этнического целого. Достаточно значительная часть её воспоминаний о своём студенческом прошлом или событий недавней жизни касается её действий, направленных на сопротивление такому явлению, которое можно назвать «навязанной этничностью». Отдельные фразы указывают на это либо прямо: «Так было стыдно, что я принадлежу к этому сообществу!», «Ведь это какая-то зависимость!», «И я поняла, что всё это – фигня!», либо косвенно: «Моя родственница говорит мне таким официальным бурятским голосом…». В последней фразе это указание содержится в характеристике интонации своей родственницы. Она говорит о ней как о «голосе крови», голосе некой безличной самодовлеющей инстанции, притязающей на её индивидуальную свободу и с которой, как нам известно, у Марии с девических лет сложились непростые отношения. Неслучайно, описание её достаточно сложного пути к религии, на котором ей пришлось разочароваться в традиционно бурятских буддизме и шаманизме и, в конце концов, обрести свою подлинную веру, заканчивается словами: «Это же другое мироощущение!». В этом её возгласе не просто удовлетворение обретённым, здесь и субъективно переживаемое торжество подлинной веры над местническими предрассудками, освобождение от их негативного влияния, зависимости от них. Рассказ Марии характеризует ситуацию современности, в которой «жизнь человека неотделима от постоянного выбора и социального творчества. Межличностные отношения обретают независимость от связей родства, от клановых традиционных определений. Возникает ''Я'', которое не доверяет автоматически, ''Я'', для которого самоидентичность является проблемой» [Козлова, 1999, с.109].
Рассказы Бориса и Михаила представляют идентификационный конфликт в несколько ином ракурсе. Судя по этим рассказам, их этническая идентичность скорее нормальная, чем амбивалентная, как у Марии. И всё же ситуации, в которые они посвятили нас, напрямую связаны с конфликтом идентичности. В основе конфликта такого типа лежит не проблема неоднозначности переживаний своей принадлежности к какому-то этническому сообществу, а проблемы, связанные с отношением между различными типами бурятской идентичности. Борис и Михаил противопоставляют себя людям, чью этническую идентичность можно охарактеризовать как гиперидентичность, т.е. людям, чьё обострённое чувство своей этничности, её безусловное предпочтение утверждается в той или иной форме противопоставления другим этническим сообществам. Идентичность самих Бориса и Михаила, которую мы назвали нормальной, характеризуется тем, что чувство своей этничности у них сбалансировано, уравновешено с чувством и сознанием принадлежности гражданскому сообществу, сообществу граждан своей страны.
Борис: Национальные меньшинства заинтересованы в демократическом строе. Ведь только в его условиях они могут защищать свои интересы, свои права. При этом моё национальное самосознание предполагает священность прав других народов.
Михаил: Люди из этой организации (ВАРК. – С.Б.) любят свой народ, и это мне понятно. Но почему-то они не любят другой народ. В 90-е гг. Бурят-монгольская партия и Конгресс бурятского народа отпугнули от себя людей потому, что они очень жёстко противопоставляли интересы бурят интересам других. Так мы ничего мы не добьёмся. Каждое действие против кого-то вызывает противодействие, а ведь нас очень мало. Поэтому надо действовать совместно и по-умному, а не пытаться хитрить.
В данном случае предмет их разногласий – отношение к русским. Гиперидентичность в своём стремлении сохранить чистоту крови и генофонда не ограничивается рамками матримониальных практик, в ней уже заметна склонность к разного рода дискриминационным установкам и к установлению более чётких границ между народами, вплоть до политических. В условиях стабильности в межэтнических отношениях такой тип идентичности не всегда проявляет себя открыто, чаще это происходит в завуалированной, иносказательной, опосредованной форме или под действием алкоголя. Как раз об этом и свидетельствуют наши респонденты, рассказывая о том, как некоторые люди, обращаясь к фигуре Чингис-хана, вкладывают в это уничижительный для небурят смысл. Позиция, занимаемая Борисом и Михаилом, кроме прочего, говорит о том, что у местной политкорректности имеются не только государственные, но и человеческие или гражданские истоки.
Особый тип идентичности представляет Галина с её жёсткой установкой на этноизолирующую практику эндогамии, с явной идеализацией традиционного мира и обострённым переживанием исчезновения его черт в современных бурятах, т.е. то, что отличает её от людей с нормальным типом идентичности. Вместе с тем, надо заметить, у неё не менее явно выражены толерантные установки к представителям других этнических сообществ и отсутствие склонности к каким-то радикально негативным суждениям и поступкам относительно них. Это отличает её от людей с гиперидентичностью. Словом, Галина репрезентирует этноцентристский тип идентичности:
Однажды дочь сказала мне, что её муж (русский. – С.Б.) очень похож на нашего папу. Я попыталась ей объяснить: «Нет, он просто не может быть похожим на него. Это другая культура. Отношение твоего мужа к тебе может проявляться только внешне, когда какими-то подарками, цветами он демонстрирует свою любовь. Я к нему отношусь прекрасно, но я чувствую, что у него нет тончайшего уровня отношения к тебе, когда ничего вещественного не надо в принципе, когда ты за мужчиной чувствуешь себя абсолютно надёжно. Он этого просто не знает. И я понимаю, что ты пока тоже этого не чувствуешь. Такое чувство надёжности может дать только бурятский мужчина». Я в этом глубоко убеждена.
Казалось бы, приняв в свою семью человека другой национальности и, «прекрасно» к нему относясь, можно было бы на месте Галины поддержать дочь в её мнении и довериться её ощущениям. Ведь психологически это был важный момент в укреплении внутрисемейных отношений и взаимопонимания. Однако и в этом случае Галина посчитала необходимым быть последовательной как в отстаивании особой бурятской идентичности, так и в её привитии своей дочери. Дело здесь, конечно, не в недостатке у матери деликатности, не позволяющей ей прочувствовать особенность момента. Ведь сама Галина всё время говорит о «рафинированности», «тончайшем уровне отношений» и т.п., как о чём-то, что ей присуще самой. Просто в данном случае мы видим пример того, что представляет собой этноцентричекий тип идентичности, его практическое проявление, его особенность и его бессознательную «работу».
Буряты как меньшинство
Наряду с этническими и культурными характеристиками бурятского народа существует ещё одна его характеристика, которую невозможно отнести к числу периферийных, случайных. Через всю историю пребывания бурят в составе Российского государства красной нитью проходят их усилия по сохранению своего автономного существования. Это история отношений между русским государством и бурятскими родами, между русской культурой и культурой бурят, между стремлением одних добиться полного подчинения инородцев и стремлением последних сохранить себя физически и духовно. Позицию одних питали уверенность в своём превосходстве, в своём праве на укрепление своей государственности и культуртрегерское миссионерское самоощущение. Позиция других крепилась в основном надеждой на благоразумие и гуманность государя и государственных функционеров, а также на политическую, дипломатическую активность своей элиты. В советский период, конечно, многое в этих отношениях изменилось. У бурят появились гарантированные конституцией автономные образования (республика, округа). Наряду с представителями других народов они пользовались всеми правами граждан советского государства. Перспектива социальной мобильности была для них полностью открыта, и те, кто мог, вполне её реализовывал, добивался социального благополучия и благополучия своей семьи, занимал определённые позиции в обществе и по возможности передавал их своим детям. Причём, это было возможным как в условиях города, владея соответствующими профессиями, так и в условиях села, занимаясь привычным животноводческим трудом. И всё же принципиальный момент их отношений сохранился: на территории республики буряты были и остаются среди русских в меньшинстве. Как этот факт и его значение для бурят отразился в размышлениях респондентов?
Дарима: Любой здравомыслящий бурят заранее осознаёт проигрышность борьбы за какие-то свои права и относится к ней обречённо. Именно поэтому буряты не выступают. А вот если бы буряты представляли большинство населения, то тогда могли бы на что-то надеяться и чего-то добиваться. В условиях демократии сознание своего меньшинства гасит активность.
Борис: Русских много и это для меня представляется какой-то обезличенностью, аморфностью. А нас бурят не так много, поэтому мы уникальны. Надо это ценить.
Галина: …На вопрос приехавших к нам сватов я ответила: «Причина отказа в одном: вас (русских. – С.Б.) – много, нас (бурят. – С.Б.) - мало». …Через два месяца после их отъезда пришло письмо от жениха, в котором он вновь просил нашего благословления. Суть ответа мужа была такой: «Я слишком хорошо знаю, что такое Россия, и что представляют собой межнациональные отношения. Если ты увезёшь нашу дочь к себе в Новосибирск, то у неё появится синдром второсортного человека, а я этого не могу допустить. Ты же не сможешь защитить её от этого, это просто не в твоих силах».
…Когда нам показали ценности европейской и русской культур, мы моментально переориентировались, слишком быстро. Своё родное на этом фоне почему-то показалось таким убогим, таким незначительным. Буржуазность иркутских бурят проявляется в том, что мы – какие-то материалисты, нас слишком увлекают материальные вещи, быт. Поэтому всё так быстро произошло. …В конечном итоге вина каждого из нас – в том, что мы в глубине души стыдились своей кочевой сущности и никогда не признавались себе в этом. Стыдились запаха баранов, запаха овчины. При этом благоговели перед всем, что было небурятским (вещи, одежда и пр. – С.Б.), лишь бы небурятское. Я думаю, что это – синдром малого народа, зажатого имперской машиной, где все ценности, как материальные, так и духовные, навязывались насильно, грубо, когда с раннего возраста людям внушалось, что то, что было раньше – это невкусно, некрасиво, неприлично, что нужно быстро всё перенять, приобщиться, чтобы быть приличным.
Михаил: В 90-е гг. Бурят-монгольская партия и Конгресс бурятского народа отпугнули от себя людей потому, что они очень жёстко противопоставляли интересы бурят интересам других. Так мы ничего мы не добьёмся. Каждое действие против кого-то вызывает противодействие, а ведь нас очень мало. Поэтому надо действовать совместно и по-умному, а не пытаться хитрить.
…В целом отношения между русскими и бурятами в РБ нормальные, стабильные. Но это, конечно, не благодаря президенту или политике, а благодаря самому народу. Надо признать, здесь сказывается и то, что буряты – в меньшинстве. Кроме этого у бурят идут внутренние раздраи, у них нет единства: восточные и западные, буддисты и шаманисты и прочие различия.
Антон: Буряты просто запуганы. Хотя каждый здравомыслящий бурят ясно понимает, в чём состоит правда, а в чём – политика. Ни один народ так не пострадал, как буряты: троекратное изменение их письменности, графики, расчленение их территории на пять частей, жестокая расправа с панмонголизмом, многолетняя практика назначения приезжих на руководящие должности.
Так или иначе, практически все респонденты подчёркивают значение для бурят фактора меньшинства. Борис и Галина отметили его культурный аспект. При этом, если Борис оценивает этот фактор как позитивный, то Галина, наоборот, связывает с ним культурные утраты и склонность бурят к аккультурации или культурной аморфности, о которой говорит Борис, и которую он приписывает русскому большинству. Помимо жёстких мероприятий по насильственной аккультурации бурят судьба их традиционной культуры решалась очевидными успехами в практике всесторонней модернизации общества. Буряты просто не могли оставаться в стороне от происходящих в стране перемен (особенно в сфере технической цивилизации), продолжая поклоняться своим духам и богам. Модель их культурного поведения в этих условиях была типичной. «Задача самоопределения, вставшая перед людьми, как только в начале эры модернити строгие рамки сословий были разрушены, свелась к ответам на вызов жизни, соответствующей принятым стандартам (как бы не отстать от соседей): к активному приспособлению к сформировавшимся социальным типам и моделям поведения, подражанию, следованию образцам, повышению культурного уровня, попыткам не выбиться из ряда, не отойти от нормы» [Бауман, 2002. – С.182]. Остальные респонденты связывают его с политической реальностью, с особенностью политического поведения бурят. Обобщая смысл их высказываний по этому поводу, поведение и психологию бурят, наверное, можно было бы определить, как поведение и психологию людей, обречённых на компромиссы.
Современное бурятское сообщество: утраты и надежды
Михаил: Ещё во времена степных дум старики говорили, что бурятский народ измельчал, обрусел, стал забывать своих предков, спивается. И в этом хорошо постарались так называемые религиозные деятели, государство. Это происходило, когда буряты стали делиться на западных и восточных бурят, делиться по районам. Словом, происходило какое-то искусственное деление. Хотя сейчас можно сказать, ситуация начинает стабилизироваться. Видимо, дальше уже некуда скатываться, и осталось только подниматься. Поколение сороколетних стало заметно активным, реализуют какие-то проекты. Правда, их не так много, ведь многие уже спились, а кто-то до сих пор многого не понимает. Как говорят старики, дух ушёл. И мы должны его вернуть. Вернуть обычаи, традиции, развивать их. Ситуация плохая, но она сейчас становится лучше.
…Надо разобраться с нашей историей, там много неясностей, много всяких версий. То ли мы – монголы, то ли мы – буряты? А ведь и то, и другое неправильно. У нас есть роды, так давайте основываться на наших родах. И никакие мы не монголы и не буряты.
…Молодёжь сейчас, на мой взгляд, начинает уже пресыщаться этими компьютерами, заграничными путешествиями и пр. У неё постепенно начинает появляться интерес к своим корням.
Галина: Как-то мне попалось суждение о том, что иркутские и восточные буряты – это два разных народа. Я с этим совершенно не согласна. Это единый монгольский мир. Было единое объединяющее начало, единый дух.
…За какие-то несколько десятилетий мы растратили веками копившийся багаж традиционной культуры. Я понимаю, что улусный быт не был привлекательным, но вместе с ним ушла какая-то глубина в понимании и ощущении жизни. Современные бурятки в большинстве своём поверхностны, с ограниченными духовными запросами. Особенно это характерно для городских буряток.
…Когда я жила в Туве среди русских, то у них, может быть, и не было какой-то интеллектуальной глубины или ещё чего-то, но там хотя бы были искренность, простодушие, открытость. Здесь я не встретила ни того, ни другого, ни третьего. Вместо этого – претенциозность, приступы зависти и межклановая рознь, когда в первую очередь выясняют твоих родственников, связи. Эта клановость приобрела степень непреодолимого препятствия, тормоза в любой сфере общественной жизни. Это такой анахронизм, который сейчас уже невозможно преодолеть. Я объясняю это явление тем, что мы непоследовательно развивались: из средневековья сразу попали в двадцатый век. И нам сразу выстроили весь ценностный ряд, указали, как жить, что делать, а тут между улусами до сих пор разобраться не могут. Сознание же невозможно сломать и тут же его переделать. За все века совместного существования буряты слишком много дурного друг о друге напридумывали. Накопился слишком большой запас всяких поговорок, песен, шуток-прибауток, в которых люди из разных улусов высмеивают друг друга, в которых столько негативного друг о друге. Многие семейные скандалы происходят именно по этой причине. Когда на родственных застольях я слышу эти бесконечные разговоры вокруг своих улусных кочек, мне становится так грустно. Это то, что нас, бурят, сильно ослабляет. При этом мы не видим, насколько мы смешны в глазах окружающих.
Дарима: Буряты гордятся тем, что, несмотря на то, что их в республике гораздо меньше, они благодаря своему образованию занимают довольно высокие позиции в республике. Например, среди бурят очень много хороших врачей. То есть нельзя сказать, что русские как старшие братья пришли сюда и цивилизовали бурят. Тяга к образованию у бурят всегда была. Единственное, чего пока буряты не могут добиться, это попасть в российские выборные органы, чтобы представлять интересы республики.
Борис: Политическая апатия простых людей, на мой взгляд, объясняется отсутствием у них правовой культуры. Они не умеют защищать свои права, не знают, что делать. Мой опыт общения с людьми свидетельствует, что внутри они чувствуют, что что-то надо делать. Просто они считают, что этим должны заниматься люди образованные, знающие. Но среди образованных людей, обладающих достаточно широким кругозором, очень много тех, кто не верит, что можно что-то отстаивать. И в этом случае у людей либо нет правового сознания, либо оно архаичное. Это люди, которые легко следуют конъюнктуре, легко идут на компромиссы. Среди моего поколения есть люди, которые хорошо образованы и при этом честны, и которые считают, что можно противостоять машине и отстаивать интересы народа. В какой-то момент ситуация должна переломиться.
Антон: Есть некоторые буряты, выросшие на асфальте (горожане. – С.Б.), которые не знают ничего бурятского, для которых нет ничего святого, они готовы хоть завтра уехать туда, где получше. … А когда я вижу, как бурятская молодёжь ставит на место группку скинхедствующих идиотов в столице Бурятии, то убеждаюсь – всё идёт правильно.
…Во власти есть люди, в том числе и среди этих «асфальтных бурят», которые пытаются ликвидировать нашу бурятскую республику. Я уверен, эти люди через некоторое время получат самую жёсткую оценку и понесут ответственность. Глядя на сегодняшнюю бурятскую молодёжь, я понимаю, в будущем ничто антибурятское не пройдёт, что буряты – это не какой-то там малочисленный, вымирающий народ.
Среди характеристик современного бурятского сообщества, которые дали ему респонденты, выделим прежде всего разобщённость (межклановая, межконфессиональная). Это действительно одна из обсуждаемых тем среди бурят. В разговорах бытового характера они достаточно часто занимаются тем, что приписывают друг другу реальные или фиктивные различия, какие-либо негативные черты или достоинства. По-видимому, такое поведение не ограничивается лишь словами и имеет своё продолжение в практических действиях. Однако местными теоретиками эта тематика можно сказать устойчиво игнорируется. Мы же попутно заметим, что нельзя априорно исключить того, что это явление представляет собой один из важных факторов, влияющий на солидарность внутри этнического сообщества. Судя по тому, что наши респонденты, связывают политическую и культурную перспективы бурят с необходимостью их солидарного состояния, эта тема достойна специального рассмотрения.
Пока же обратимся к замечанию Антона о городских бурятах или, как он их назвал, «асфальтных» бурятах. Это его замечание имеет явно негативные коннотации. То есть Антон демонстрирует то, о чём мы только что говорили, а именно, приписывание негативных черт целой категории бурят – городских. Очень возможно, что, говоря о них как о людях, «которые не знают ничего бурятского, и для которых нет ничего святого», он имел в виду не всех, кто по своему рождению является горожанином. Однако в этом размашистом обобщении, в этой неразборчивости в словах при определении своих оппонентов заключается нечто характерное, знаковое. Во-первых, выражение «асфальтные буряты» – это не лингвистический экспромт, высказанный Антоном в полемическом запале, а термин, имеющий хождение в обществе (наряду с ним используется также выражение «паркетные буряты»). Во-вторых, за этим выражением скрыт определённый взгляд, определённая социальная и культурная позиция, определённое социальное происхождение. В этом выражении содержатся одновременно и напоминание о ситуации, когда некоторые горожане с напускным высокомерием подчёркивали своё отличие от сельских жителей с помощью таких выражений, как «колхозники», «улусники и «головары», и указание на то, что сейчас маятник социокультурной ситуации качнулся в противоположную сторону, и что некогда безязыкие сельчане, преуспев в новых постсоветских условиях на ниве коммерческого или политического предпринимательства, обрели вместе с достоинством свои «взгляд» и язык. Маркировка городских бурят как «асфальтных» – это символическое действие по самоутверждению тех, кто, с одной стороны, не поддался ассимиляторскому давлению и сохранил свою этническую идентичность («сохранил корни»), а, с другой стороны, сумел достичь социального или политического признания и соответствующих позиций в обществе. Другими словами, ими предъявлена новая модель этничности – «настоящие буряты». Разумеется, конфликтный характер презентации этой модели сразу же обнаружил политическую сторону отношений между «настоящими бурятами» и «асфальтными» в виде отношений между национальными патриотами и «безродными космополитами». Впрочем, характеристику этнополитических особенностей городских бурят оставим на совести Антона.
Выше мы приводили слова С. Хантингтона о том, что народные массы в отличие от элит более патриотичны и более привержены национальной идентичности. Поведение элит он называет денационализацией и объясняет его интеграцией мировой экономики, усилением транснациональных компаний, расширением класса людей, занятых в них и приверженных идеологии глобализма. «Тот, чьи лояльности, приверженности и идентичности остаются сугубо национальными, с меньшей вероятностью поднимется “вверх” в бизнесе, науке, массмедиа, чем тот, кто преодолел эти ограничения» [Хантингтон, 2002. – С. 421]. Правда, тут же он замечает, что возможность примкнуть к транснациональному кругу имеется лишь у небольшого числа людей в промышленно развитых странах и лишь у горстки людей в странах развивающихся. И всё же, глобализация – это не только глобализация экономики и деятельность транснациональных компаний. Возросшие возможности перемещения из одной части Земли в другую, возможности оперативной информационной связи, возможности понять и быть понятым иностранным корреспондентом, одним словом, возможность ощущать себя частью мировой культуры – всё это не может не влиять на прочность и интенсивность национальной или этнической идентичности. В этом контексте можно предположить, что со временем для всё большего числа людей будет очевидным местечковый характер и анахронистичность модели «настоящего бурята», а вместе с ней преходящность и анахронизм заключённых в ней претензий. Во всяком случае, эта модель уже вряд ли будет жёстко привязана к культурно-языковой аутентичности и компетенции какого-нибудь бурята. Его этническая лояльность, выраженная в политических действиях или спонсорских акциях, станет достаточным основанием для того, чтобы снискать в глазах соплеменников такой статус и реноме. «Новая поляризация социального положения, возникшая в позднесовременную или постсовременную эпоху, определяется мобильностью или её отсутствием. Вершина новой пирамиды экстерриториальна; более низкие её ступени в разной степени подвергаются пространственным ограничениям» [Бауман, 2004, с. 149].
Политические аспекты этнической идентичности
В этом блоке нашего анализа интервью респонденты выразили своё отношение к ценности республиканского статуса Бурятии. Во-первых, вопрос заключается в том, каким образом, в каких отношениях сосуществуют компоненты своеобразного двойного гражданства (российское гражданство и республиканское). Являются ли эти отношения отношениями взаимоисключения, предпочтения или иерархической соподчинённости? Во-вторых, интересно, насколько сильно этническая принадлежность людей (в данном случае респондентов), людей с разными взглядами на жизнь, с разными политическими убеждениями склоняет их к единству в оценке значимости и ценности национальной государственности для своего народа. До сих пор, как мы видели, их мнения редко совпадали, что собственно не особо и удивляет. Однако в таком вопросе, как этот, мы в праве были ожидать от них полного единодушия или принципиального единства. Впрочем, отчасти это подтвердилось, и исключительной оказалась позиция лишь одного Михаила. Его мнение принципиально разнится с мнениями остальных. Если Антон, Борис и Дарима говорят о республике как об абсолютной ценности, не допускающей никаких сомнений, и при этом дают понять, что за сохранение этого статуса они готовы либо к политической борьбе, либо к солидарной поддержке тех, кто решиться открыто выступить на её защиту, то Михаил относится к ней как к некоему политическому фетишу. В то время как остальные респонденты сокрушаются по поводу произошедшего недавно объединения Усть-Ордынского округа с Иркутской областью как прецедента и выражают свою обеспокоенность перспективой республики, его позиция строится на основании прагматического и аналитического отношения к действительности: за номинальными политическими атрибутами он видит, прежде всего, социальную реальность, тех, кто способствует экономическому благополучию людей, и тех, кто мешает этому. Для его же оппонентов эти атрибуты сопряжены с историей, с борьбой за независимость, и, фигурально выражаясь, образовали бронзовый сплав.
Михаил: В связи с тем, что Усть-Орда становится частью Иркутской области, я думаю, всё пойдёт к лучшему. А те, кто здесь ратовал за сохранение округа, что они для него сделали? Ведь там абсолютно ничего нет. К этому объединению я отношусь положительно. А что касается угроз, то хочется спросить, где до сих пор были эти люди, которые сейчас так громко кричат? Надо было раньше инвестировать округ, а что толку от этих криков? Сейчас ставка делается на тех, кто проявил себя в общественных структурах, в реальных делах. Окружных чиновников-бездельников разогнали, а народу в принципе всё равно, кто там сидит в кресле и решает свои личные проблемы. Ведь проблемы людей они не решали. А уже в этом году Сурхарбан будет проводиться в Иркутске, т.е. нет больше искусственного барьера, который до сих пор отделял бурят от остальной области. И сейчас люди начнут понимать, что надо вкладывать деньги в те места, откуда они родом. Не просто ездить на обряды (ведь от того, что там кто-то покапает раз в году, ничего не изменится к лучшему), а деньгами и делом способствовать развитию родовых земель.
…Что касается республики (Республики Бурятия. – С.Б.), то это – чистая номинальность. Это не республика. Не может пока наш народ объединиться и создать что-то реальное. Самое главное во всех этих реформах – сохранить свой народ, а что там будет завтра: губернии или штаты? Это не имеет значения.
Антон: Сегодня несколько «асфальтных» или городских бурят пишет всякие глупости про кармическую предрасположенность бурят к покорности, словоговорению, безинициативности, а в это время у нас отбирают целый субъект федерации (Усть-Ордынский бурятский национальный округ. – С.Б.).
…Республика создавалась цветом бурятской интеллигенции для сохранения и развития народа; в условиях бело-красно-крестьянского террора и шовинизма выдающиеся буряты ставили вопрос об обособлении, об автономии. И сегодня эта задача не утратила своей значимости, наоборот, она стала ещё более актуальной. Под автономией я понимаю полное самоуправление для сохранения себя, а не какую-то национально-культурную автономию. Автономии создают те общности, которые находятся в составе доминирующего народа и в условиях доминирующей культуры, поэтому естественно, что сегодня в мире около двух тысяч зависимых народов ведут борьбу за свою автономию, за самоуправление. А если кто-то считает, что обособление имеет негативный смысл, то, пожалуйста, пусть упражняется.
Борис: Появление бурятской буржуазной интеллигенции было таким красивым и естественным событием, вызванным самим ходом вещей. И именно это мне интересно. В истории бурят это самый позитивный пример того, как люди сумели чего-то добиться, передать, стать ключевым моментом. В то же время последние события говорят о том, что им так и не удалось оказать решающего влияния на последующие поколения, и то, что было ими завоёвано, сейчас бездарно отдаётся (имеется в виду объединение Усть-Ордынского бурятского национального округа и Иркутской области. – С.Б.). Республика – это большое завоевание для бурят, для их физического и культурного сохранения, и когда без боя отдаются (выделено мной. – С.Б.) округа, это меня обескураживает. Я не понимаю, что происходит.
Дарима: Я убеждена, что нам нельзя с кем-то сливаться, укрупняться, нельзя терять название республики, потому что мы коренные жители, мы всегда здесь жили.
Наиболее ярко, на наш взгляд, смысловое различие позиций наших респондентов было выражено в высказываниях Михаила, с одной стороны, и Бориса, с другой. «Что касается республики, то это – чистая номинальность. Это не республика. Не может пока наш народ объединиться и создать что-то реальное» (Михаил). «Республика – это большое завоевание для бурят, для их физического и культурного сохранения, и когда без боя отдаются округа, это меня обескураживает. Я не понимаю, что происходит» (Борис). Непонимание Бориса очень показательно и аналитически значимо. Ведь оно увязано здесь с политически значимой догмой о республике как о «большом завоевании бурят». В данном случае он с сожалением обнаружил, что это его убеждение среди большинства бурят имеет какое-то иное значение, что за политической номинальностью скрывается отсутствие политической реальности. Во всяком случае, последняя не проявилась в виде политической солидарности и решимости бурят, живущих по разные стороны Байкала. Может быть, отсутствие ожидаемой солидарности в отстаивании статуса национального округа объясняется тем, что именно с республикой связана этнополитическая идентичность бурят, и поэтому нет оснований думать, что статус и номинационная судьба республики аналогично статусу национального округа вызывает у бурят слабый резонанс в их душах.
Михаил в отличие от Бориса не строит для себя на этот счёт никаких иллюзий и совершенно чётко осознаёт, что «республика» для бурят – это «чистая номинальность», что реальное политическое наполнение этого понятия обеспечивается политической волей народа, которой пока у бурят нет («не может пока наш народ объединиться и создать что-то реальное»). Другими словами можно сказать, что, по мнению Михаила, основная масса бурят слабо идентифицирует себя с какими-то политическими структурами и с самой республикой. Так это на самом деле или не так – это вопрос для специальных исследований или для политической практики.
Далеко не каждый народ в мире обладает государственным суверенитетом, что объясняется либо отсутствием необходимых для этого ресурсов, либо историческими или политическими причинами, обусловившими их включённость в состав какой-либо полиэтнической федерации. Но, будучи носителем особого языка, культуры, истории, каждый народ имеет свою этническую или национальную идентичность. Это как бы символическая ипостась его суверенитета. И подобно тому, как для каждого государства сохранность его границ является императивной задачей, для людей, считающих себя народом, таким же императивом является вопрос о сохранности своей коллективной идентичности. В этом смысле она выступает как основа солидарности коллективных (локальных) и индивидуальных членов воображаемого (Б. Андерсон) этнического сообщества. Индивидуальная идентичность человека, таким образом, так или иначе, содержит в себе этнический компонент, т.е. компонент, в той или иной степени мобилизующий его на действия по поддержанию и воспроизводству коллективной (этнической) идентичности. Смысл индивидуальной этнической идентичности в своём пределе имеет характер нравственной максимы: «кто, как не я, является настоящим представителем моего народа?». В этой перспективе «Я» всегда, в любой ситуации является репрезентативом этнического начала – народа, культуры, истории, ментальности. Человек, руководимый такой максимой, для любого другого представителя того же этнического сообщества выступает в качестве судьи или оценщика его действий и поведения на предмет их соответствия задаче воспроизводства и утверждения этничности перед лицом иноэтнического окружения. В то же время эта максима обрекает его на то, чтобы быть подобным объектом оценочного внимания со стороны своих соплеменников, и обязывает его к тому, чтобы оправдывать их ожидания, каждый раз подтверждая (символически и материально) свою лояльность этническому сообществу. В противном случае человек в глазах окружающих может оказаться в категории «манкуртов» и «безродных космополитов». Будучи носителем этнического, человек в восприятии людей другой культуры автоматически становится объектом стереотипизации и отчуждения, заложником коллективной ответственности в межэтнических отношениях. Именно такого рода интенции, точнее, их тонус и эффективность позволяют аналитикам говорить о проблеме или кризисе идентичности того или иного народа, а общественную жизнь насыщать движениями по национально-культурному возрождению народов.
В качестве политической проблемы этническая идентичность актуализируется при противостоянии сепаратистских и объединительных устремлений, плюралистической и унитарной идеологий. Понятие этнической идентичности в обобщённой форме включает в себя: сознание принадлежности к этнической группе, представления о её языке, культуре, истории, территории, групповых интересах, о её актуальной политической, демографической, социокультурной ситуации. Из всего этого комплекса элементов, составляющих этническую идентичность, лишь сознание своей принадлежности к этнической группе является устойчивой или базовой характеристикой индивидуальной идентичности. Остальные компоненты – весьма вариативны. Тем не менее, когда говорят о проблеме национальной идентичности, «речь идёт о “нас” как объединении людей, связанных между собой бесчисленным множеством общих всем “нам” вещей: образом жизни в самом широком смысле слова, общей территорией проживания с её узнаваемыми ландшафтами. Приток других извне угрожает именно существованию этих связей» [Хобсбаум, 2002, c. 343]. При этом надо заметить, что ценностное и соответственно эмоциональное отношение к коллективной идентичности распределено в обществе неравномерно: «Народные массы (в отличие от элит. – С.Б.) настроены патриотически и ревностно сохраняют национальную идентичность. … Впрочем, степень идентификации в значительной мере зависит от социоэкономического статуса конкретного человека и места рождения» [Хантингтон, 2004, c. 428]. Одна из причин того, что именно в народных массах распространён патриотизм такого рода, по мнению М. Хроха, состоит в том, что для них более понятны, например, языковые требования, чем теория и институты демократии и конституционного общества. Другую причину он видит в том, что «когда приходил в упадок старый режим, размывались старые отношения и росло общее чувство неуверенности, члены ”недоминирующей этнической группы” должны были усматривать в общности языка и культуры некую абсолютную определенность, недвусмысленную, очевидную ценность. Сегодня, в аналогичной ситуации язык вновь выступает в роли фактора интеграции в раздробленном обществе. Если общество находится в упадке, то нация оказывается своего рода последним пристанищем» [Хобсбаум, 2002, c. 340].