Савельева Л.П
Иркутский государственный университет
Исследование современной этнополитической ситуации в Прибайкалье неизбежно приводит к размышлениям об истоках и социокультурных константах сибирского переселенческого общества. Подобные общества, возникшие на основе миграционных процессов, демонстрируют особый набор отличающих их социотипических черт. Ядром данной социальной модели является поселенец ("насельник"), с конца XIX в. - переселенец (изменение термина обусловлено изменением характера колонизационного процесса), по определению несущий в своем сознании черты дуализма. Идентифицируя себя с метаэтнической российской общностью, конкретизировавшейся в сознании до определенного культурного поля, откуда вышел каждый переселенец, в тоже время он, с той или иной долей уверенности, начинал ассоциировать себя с неким региональным сообществом - "мы - сибиряки". Хочется напомнить, возможно небесспорное утверждение известного социоантрополога Б.Андерсона: "На самом деле, все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-к-лицу (а, может быть, даже и они), - воображаемые. Сообщества следует различать не по их ложности/подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются" 2 . "Стиль" такой социальной общности как переселенческое общество требует создания собственного мифа, построенного на окутанной ореолом героики и подвижничества культурно-исторической традиции. Основными образными "реперами" этой конструкции являются: землепроходцы-подвижники, декабристы (олицетворение гражданского долга, человеческой совести и благородства) как связующее звено, обеспечивающее преемственность общечеловеческих ценностей, сибирские реформаторы и гонимые властью заступники народа. Со временем живые люди превращаются в некие клише, стереотипически осмысленное "просветляющее начало", играющее важную роль в процессе адаптации к новым жестким социокультурным реалиям.
Колонизация в России (в том числе сибирская), по мнению А.А.Кауфмана, известного на рубеже XIX-XX веков специалиста по вопросам переселенческой политики, всегда оставалась "явлением внутреннего быта", поскольку "новые территории, приобретаемые русскими, являются в полном смысле слова продолжением России" 3 . Бегство от государства и поиски воли в Сибири часто завершалось для беглецов установлением государственной юрисдикции на обжитые территории. При этом поселенцы ощущали себя исполнителями важной государственной функции, что до какой-то степени снижало глубину интеграции территории за Уралом и не влекло разрыва с российской государственностью. Эту специфику российского колонизационного процесса отмечают многие исследователи как XIX в., так и современные. Самоидентификация поселенцев с Россией поддерживалась и через эсхатологическую идею "Москва - третий Рим", что предполагало территориальную экспансию православия на Восток. Носители этой идеи - поселенцы в Сибири, по мнению некоторых исследователей, ощущали себя не этнической общностью - славянами, а православными христианами, что создавало условия для "культурной гомогенизации всей государственной территории" 4 .Сами по себе напрашиваются исторические параллели с колонистами Британской империи, одержимыми идеей "бремени белого человека" по отношению к аборигенам. Осознание того, что Сибирь есть продолжение России, явилось фактором, удерживающим последнюю в составе империи, не позволившим ей отделиться от Родины-матери, подобно переселенческим колониям Британии. Сибирь осталась дочерью России, разделив ее судьбу.
Однако, в сибирском обществе XIX в. постепенно зрели идеи, формировавшие новый региональный мир. Процесс перестройки сознания на "мы - сибиряки" был сложным и многоуровневым. Можно выделить некоторые наиболее существенные факторы, рождавшие идею региональной идентичности.
Применительно к Сибири (как, впрочем, и к другим включенным в состав Российской империи территориям) трудно говорить о какой-либо самоидентификации (социальной, политической, культурной и т.д.) иначе, как в государственном ключе. Поскольку нигде созидающая функция государства не имеет такого всепоглощающего значения, как в России, анализ влияния сибирской бюрократии на складывание региональной идентичности представляет особый интерес.
До начала XIX в. государство не выработало самостоятельной стратегии по отношению к Сибири, и его позиция всецело определялась сиюминутной политической конъюнктурой, являлась способом упрочения российского господства в Азии. Для этого создавались линии укрепленных пунктов и центры административно-фискального управления. Постепенно Сибирь наводнялась многочисленным военным и гражданским служилым людом, составлявшим значительную прослойку в развивающихся городах и определявших его социокультурный облик. Известно, что в Сибири первенствующее сословие - дворянство - имело особое юридическое положение, чрезвычайно запутанное и неопределенное. Как заявил в Сенате в 1746 г. депутат от Ярославского благородного дворянства князь Щербаков, "сибирский дворянин не есть звание, а чин" 5 . Сибирские дворяне не получали земли, не имел и крестьянских душ, поэтому из их среды составлялась административная элита в губерниях, равно как и из отправляемых в Сибирь проштрафившихся российских. Таким образом, сибирское чиновничество было сложным по социальному составу - от разночинцев до детей боярских и дворян. Местным сообществом оно воспринималось двойственно: как представители государственной власти, которым необходимо повиноваться, и как шайка казнокрадов, взяточников и самодуров, с которыми следует бороться ради физического и морально-нравственного выживания, пусть даже с помощью доносов и "ябед". Находясь "за пределами досягаемости" (по выражению одного из чиновников) центральной власти бюрократия стремилась к наживе всеми возможными способами, тем более инструкции воеводам и губернаторам дозволяли "делати по тамошнему делу и по своему высмотру как пригоже и как бог вразумит". Многие из сибирских воевод и губернаторов заканчивали свою карьеру отрешением от должности, судом и наказанием (вплоть до смертной казни). "Редкий иркутский воевода, - сообщает летописец, - благополучно заканчивал карьеру. Обычным финалом было предание его суду". Иркутский воевода Л.Ракитин был казнен в Петербурге в 1717 г., та же участь постигла вице-губернатора Желобова в 1736 г. Предстали перед судом наместник Иркутского генерал-губернаторства Якоби, затем его преемник Леццано, далее генерал-губернатор Селифонтов, а сменивший его Пестель был "отрешен от должности". Он писал: "Ни один губернатор не прослужил в Иркутске долее 3 лет, не попав под суд и не лишившись места" 6 . Интересно, что по государевой инструкции каждый новый воевода, а затем генерал-губернатор должен был собрать всех служилых людей в съезжей избе и "поносить своего предшественника", также поступали и с ним его преемники. Этот своеобразный обычай должен был демонстрировать недремлющее государево око и убеждать, что монарх есть символ совести народа: он все видит и все знает. Поэтому, несмотря ни на что, в общественном сознании укреплялось мнение, что Сибирь есть продолжение России, коль государь здесь правит и вершит справедливый суд. Это еще раз доказывает, что в России (и в Сибири тоже) массовое сознание было (и, возможно, остается до сих пор) ориентированным на справедливость, в то время как на Западе (для примера) на право. Продолжая исторические параллели, стоит обратиться к мнению Б.Н.Флори, который считает, что по мере становления в России единого государства стереотипом отношения к государю становится холопство. На Западе же феодальная этика вырабатывает представление о служении, не без помощи которого формировалось европейское правосознание 7 . В Сибири чиновничье холопство проявлялось в разнообразных формах: лесть, доносы, боязнь наказания влекла суициды, душевные расстройства и т.д., о чем живописуют многочисленные воспоминания современников и художественная литература (например, повесть из сибирской чиновничьей жизни XIX в. Я. Вакселя "Темное дело"). По выражению сибирского мемуариста И.Т.Калашникова "Сибирь носила на себе иго времен Иоанна Грозного" 8 . Олицетворением этого "ига" в общественном сознании, этаким "сибирским помпадуром" стал губернатор Иркутска Трескин, фигура противоречивая, одиозная и запечатленная практически во всех мемуарно-публицистических произведениях XIX в. Один из современников писал, что "Трескин был типично русским бюрократом и отличался всеми присущими нашим администраторам свойствами" 9 . В процессе сотворения и осознания картины мира новой сибирской общностью Трескин был включен как некий символ старого, обветшалого времени, диких нравов и самодурства. Однако создаваемая картина мира была бы неполноценной без образа просветляющего, избавителя народа, коим и стал реформатор М.М.Сперанский, сменивший на посту генерал-губернатора Пестеля и сместивший Трескина, отдавав его под суд. "Так рассеялась буря, свирепствовавшая над Сибирью 13 тяжелых и страшных годов!" - писал И.Т.Калашников 10 . Справедливость в глазах сибиряков восторжествовала. Началась новая эпоха сибирской истории - эпоха реформ, идеализированная и воспетая не одним поколением историков-сибиряков, заложивших мощную основу в фундамент регионального самосознания, конструируя и персонифицируя акт творения.
Очевидно, что роль стереотипов может быть достаточно активной: они часто предопределяют оценки событий. Более того, стереотипы, как некие формы воображаемого, способны творить реальность, ту реальность, которая и сегодня определяет горизонт непростого диалога между центром и регионом. Круг обозначенных вопросов не исчерпывает столь сложную тему как рождение новой социокультурной общности и самосознания ее членов. От опрометчивых выводов предостерегает мысль Б.Андерсона, уверенного, что общество в одно и то же время является и социальной структурой и искусственным плодом воображения.