Доктор Хилари Пилкингтон, заместитель директора Центра российских и
восточноевропейских исследований Бирмингемского университета
(Великобритания);
доктор Мойя Флинн, научный сотрудник того же Центра
Термин <русская диаспора> относится к 25 млн. этнических русских, которые хотя и не физически, но политически оказались своего рода перемещенными лицами вследствие распада Советского Союза1. Первого января 1992 г. эти люди обнаружили, что они находятся в новом геополитическом пространстве, называемом российским <ближним зарубежьем>. Начиная с середины 90-х гг. многие ученые ставили вопрос о том, насколько понятие <диаспора> применимо к русским меньшинствам в бывших советских республиках2. Интерес к данной теме подогревался оживленными дискуссиями о природе диаспор в условиях нарастания транснациональной активности и, в частности, вызванным ею постмодернистским переосмыслением представлений об идентичности.
В данной статье мы тоже обратимся к правомерности <классификации> русскоязычных сообществ в качестве <диаспоры>. Вернее, мы будем говорить о более конкретном аспекте проблемы, а именно, о несущей конструкции диаспоральной идентичности - отношению к <родине>. В отличие от классических диаспор, <родина> для этих сообществ - это не <далекая земля>, овеянная мифами и мечтами о возвращении, которым не суждено сбыться. В нашем случае <родина> - вполне осязаемая реальность, открытая дверь, и каждый человек (или семья) вправе сам решить, воспользоваться ею или нет. И эта особенность <родины> дает отличную возможность проверить на эмпирическом уровне, является ли данное понятие главным, ключевым в идентичности русской <диаспоры>. Эту задачу мы попробуем решить, анализируя представления русскоязычных вынужденных переселенцев- о <доме> и <родине>. Наша основная идея состоит в следующем: изучение повседневного опыта жизни мигрантов в России и того, как образ последней преломляется в их сознании, показывает, что именно в этом столкновении с <родиной> лицом к лицу переселенцы начинают ощущать свою <инакость> по отношению к коренным ее жителям и, post facto, свою общность, близость с <другими русскими> из бывших советских республик. Вопрос стоит так: является ли ностальгия мигрантов по оставленной <родине> и это новообретенное чувство общности достаточным основанием для того, чтобы говорить о формировании у них, как это ни парадоксально звучит, диаспоральной идентичности после возвращения на <историческую родину>3?
Эмпирический материал, использованный в статье, собран в ходе двух различных раундов полевых исследований. Во время первого из них (июль-декабрь 1994 г.) было опрошено 195 русскоязычных переселенцев (из них две трети - в деревнях Орловской области, а остальные - в Ульяновске4). Второй раунд состоял из экспедиций в Самарскую и Саратовскую области в 1997-1999 гг.5. Сначала были проведены два пилотажных исследования в Саратовской области (август-сентябрь 1997 г., апрель 1998 г., 17 респондентов). Основной материал собран в июне-ноябре 1999 г. (26 респондентов в Саратовской области и 19 - в Самарской).
В обоих случаях данные собирались в основном методом полуструктурированного интервью (записанные на диктофон беседы были полностью расшифрованы и затем проанализированы в русскоязычном варианте), а также расширенного включенного наблюдения. Речь идет о наблюдениях за жизнью локальных групп переселенцев, изучении деятельности ассоциаций мигрантов и работы местных миграционных служб. Кроме того, был собран материал о демографическом составе <выборок> и об источниках и характере получаемой переселенцами помощи.
Работа велась с мигрантами, проживавшими как в городах (Самара, Саратов, Ульяновск), так и в сельской местности (деревни Орловской области, а также в компактных поселениях, расположенных в Самарской и Саратовской областях). В первом обследовании 73%, а во втором - 82% опрошенных определили свою этническую принадлежность как <русские>6. Почти все респонденты, кроме небольшого числа покинувших Чечню, попали в Россию между 1988 и 1999 гг. из бывших союзных республик, в основном из Узбекистана, Таджикистана и Казахстана, а также из Азербайджана, Грузии и Туркмении. В деревнях и компактных поселениях опрашивались все члены местной переселенческой общины, а в городах наряду с техникой <снежного кома> поиск респондентов осуществлялся через ассоциации мигрантов, миграционные службы и контакты в научной среде.
Выбранные нами регионы достаточно привлекательны для вынужденных переселенцев и в то же время они не <славятся> высоким уровнем этносоциальной напряженности, характерной, например, для Краснодарского края. Поволжье - один из главных в России центров притяжения мигрантов. К началу 1999 г. эта территория занимала второе место среди российских регионов по совокупной численности прибывших туда беженцев и вынужденных переселенцев - 240741 человек7, причем данная цифра не включает массу тех приезжих, кто не зарегистрирован миграционной службой.
И в том, и в другом обследовании были выбраны регионы со сравнимыми масштабами притока, но с различной миграционной политикой местных властей. Так, в начале 90-х гг. в Орловской области относились к приему переселенцев положительно (для них даже выделялись территории с льготными условиями проживания), а вот власти Ульяновска, известного в тот период социальной стабильностью и низкой стоимостью жизни и потому привлекавшего мигрантов, проводили более жесткую, недоброжелательную политику в отношении последних. Если взять второе, более позднее обследование, то из двух областей Саратовская реализовывала относительно либеральную миграционную политику, она была практически открыта для въезда и проживания переселенцев, а региональная администрация, миграционная служба и ассоциации мигрантов работали в тесном контакте друг с другом. Правда, за период полевой работы в области выявилась тенденция к ужесточению позиции властей. Для Самарской же области характерны определенные ограничения на въезд; проблема не пользуется большим вниманием администрации и, соответственно, диалог между последней и другими государственными структурами, с одной стороны, и инициативными группами мигрантов, с другой, значительно менее продуктивен, чем в Саратове.
Русскоязычные сообщества в бывших советских республиках были и остаются объектом <диаспоризации> со стороны. властей постсоветской России. Последние постоянно стремятся к тому, чтобы подтвердить и закрепить за ней статус великой державы посредством мысленного, производимого на уровне дискурсов и деклараций, <отодвигания> современных административных границ страны в те пределы, которые охватывают территорию расселения русского этноса8. Конечно, подопечными официальной Москвы провозглашались не только этнические русские. Все этнические группы, имеющие культурную и историческую <связь> с Россией, подверглись этой своеобразной <диаспоризации> посредством все более частого употребления термина <соотечественники> по отношению к русскоязычным меньшинствам9. Выстраивая такого рода отношения с ними, Россия, по мысли ее властей, приобрела право <защищать> русскоязычных в ближнем зарубежье и таким образом оказывать влияние на новые независимые государства, не выходя при этом за рамки гражданского, государственного, в противовес этническому, определения новой российской нации. Именно этот последний момент, отделяющий <демократов> от <коммунистов/националистов>, был характерен для политики Б. Ельцина в первой половине 90-х гг.10.
Хотя на практике официальная риторика, направленная на поддержку русскоязычных как <своих>, <нашенских>, не соответствовала реальным экономическим возможностям России и не подкреплялась политической волей ее руководства 11, подобная <диаспоризация> играла важную идеологическую роль: эти сообщества объявлялись скорее предметом забот России, нежели политической проблемой новых независимых государств.
Запущенная <сверху> <диаспоризация> привела к тому, что термином <диаспора> стали активно оперировать в политическом и публичном дискурсе, причем без предварительной четкой его спецификации, в чрезвычайно широком значении, охватывающем все и вся. П. Колсто отмечал по этому поводу, что атмосфера <терминологической анархии>, в которой проходят дискуссии о диаспоре, отражает неуверенность политиков по поводу того, из кого состоит искомая <диаспора> и каковы ее отношения с Россией12. По мнению Н. Космарской, ученые, политики и журналисты обычно используют слово <диаспора> просто как синоним всего русскоязычного населения, проживающего в новых независимых государствах13.
И все же в российской научной литературе уже появились работы, авторы которых, откликаясь на концептуальные искания западных коллег, делают попытки ограничить хождение термина, определив критерии его применимости вообще и по отношению к русскоязычным сообществам, в частности14.
Если обратиться к самому <объекту> диаспоризации, то, очевидно, что никакая политическая риторика не может заставить русских в ближнем зарубежье соответствовать классической диаспоральной модели на субъективном уровне, т. е. чувствовать себя диаспорой.
Во-первых, рассматриваемые сообщества различаются не только по странам, но и на уровне отдельных стран они неоднородны с точки зрения социально-экономического положения отдельных групп русскоязычных, продолжительности проживания в той или иной республике, степени интеграции в местный социум и миграционных намерений. Ф. Антиас, безусловно, права в своей критике классификационных моделей <диаспоры>, игнорирующих классовые, гендерные и иные различия между ее предполагаемыми членами15, но в нашем случае проблематично даже наличие общеразделяемой идентичности - ключевого диаспорального критерия. Так, хотя в советский период русские были ядром расположенных на окраинах страны переселенческих колоний, этнический состав последних сильно зависел от конкретного региона и включал, наряду с русскими, как минимум, украинцев и белорусов16. Идентичность русскоязычных была, таким образом, феноме-ном скорее социокультурным, нежели этническим, а связь с <родиной> выражалась не в стремлении туда вернуться, а в том, что они занимали ключевые позиции в контролируемых Центром общесоюзных экономических и властных структурах17. В современных же российских дискуссиях о <диаспоре> либерально мыслящие ученые, политики и журналисты всячески избегают термина <этнические русские>, стремясь ослабить политизированность проблемы <соотечественников> и, в частности, чрезмерную ее этнизацию националистами18.
Во-вторых, подчеркнем, что под влиянием <национализи-рующих национализмов> новых независимых государств19 проживающее в них русскоязычное население в большей степени стало ощущать себя <русским>. Однако эта <степень> варьирует в зависимости от политики той или иной страны, а также от особенностей колонизации различных регионов (последним обстоятельством определялись численность и этнический состав пришлых <общин>), от социально-экономического положения русскоязычных и этнокультурной дистанции, отделяющей их от коренных жителей20. В силу этой неоднородности, отмечает Г. Смит, русскоязычным практически чуждо чувство транснациональной солидарности, которое объединяло бы их группы, проживающие в различных странах ближнего зарубежья - либо символически, на ментальном уровне, либо через социальные сети поддержки. Аналогично складывается ситуация и внутри отдельных стран, где русско-язычные меньшинства демонстрируют неразвитость общеразделяемой идентичности и потому слабую склонность к коллективным действиям21.
Российские ученые оживленно обсуждают возможности формирования такой идентичности в будущем и, соответственно, становления русской <диаспоры>, способной играть важную роль в новых независимых государствах. В. Кудрявцев, например, считает, что такой ход развития маловероятен. О. Воронин идет еще дальше, утверждая, что <...переход от колониально-патерналистского менталитета к комплексам гонимого меньшинства... толкает русские диаспоры к самоликвидации>22. А вот Н. Космарская полагает, что, хотя пока не приходится говорить о наличии диаспоры как таковой, постепенно складываются предпосылки для диаспоризации в будущем, а сейчас мы имеем дело со своего рода протодиаспорой23. Это зарождающееся образование (emergent diaspora) отличает-ся как от классических диаспор, так и от тех, которые возникли на Западе в результате трудовых миграций - для него характерны аморфность, расплывчатость очертаний, отсутствие моноэтничной платформы консолидации и ориентация его членов на неформальные связи - родственные, дружеские, профессиональные. Подобная <диаспоризация>, по мнению Н. Космарской, может стать альтернативой двум наиболее часто предлагаемым в российской литературе траекториям будущего русскоязычных меньшинств в ближнем зарубежье - миграции и ассимиляции24. Если указанный процесс будет развиваться, то русскоязычные объединятся вокруг особых организаций, институтов диаспоры (идея И. Лебедевой), что сможет оказать сдерживающее влияние на их миграцию25.
В-третьих (и это наиболее существенный момент с точки зрения замысла данной статьи), представление о диаспоре в ее каноническом варианте основано на том, что люди были лишены родины, изгнаны из нее26, в то время как для русских в ближнем зарубежье этническая <родина> совсем рядом и каждый из <соотечественников> в любой момент может туда вернуться27. Хотя некоторые нерусские этнические группы были депортированы в периферийные районы сталинским режимом, большинство русских, проживавших в новых независимых государствах на момент распада СССР, оказались там в результате добровольных и полудобровольных миграций, сопровождающих длительную территориальную экспансию российской/советской империи28. В рассматриваемом случае, как отмечал Р. Брубейкер, миграция из центра на периферию изначально не предполагала пересечения государственных границ и потому считалась внутренней не только с политической и юридической точки зрения, но, более того, она и психологически воспринималась таковой29. Поэтому, по мнению Н. Мелвина, заселение русскими отдаленных окраин империи способствовало укреплению колониального государства и его институтов, но в минимальной степени - формированию направленно русской этнической и национальной идентичности. Соответственно, в советский период, когда <границы> многих населяющих страну этнических и национальных групп стали более оформленными и четкими, с точки зрения идентичности <русские оставались аморфным, размытым сообществом>30.
Итак, территориальная слитость метрополии и колоний, <родины> (homeland) и <чужбины> (hostland) и тот факт, что они в течение долгого времени были частями одного государства, не вписываются в классическую схему отношений между диаспорой и родиной. Русскоязычные в бывших советских республиках, как правило, не воспринимали Россию как <родину>, а в XX в. <советскость> вытеснила все предшествующие формы этнической/национальной идентичности.
Наконец, <диаспоральный> статус русских в ближнем зарубежье не был порожден транснациональным движением, т. е. перемещением через национальные границы. Никакого движения как такового и не было; в 1991 г. передвинулись границы, но не этнические группы. Это отнюдь не уникальная ситуация. Р. Коэн, например, называет русских в новых независимых государствах <меньшинством, выброшенным на берег> (stranded minority) , сродни венграм, оказавшимся <разбросан-ными> по различным европейским странам после распада империи Габсбургов, а Э. Паин пишет о них как об <имперском меньшинстве> (imperial minority) 31. Д. Лейтин, следуя той же логике, использует для характеристики этнических меньшинств, появившихся в результате передвижки границ, эпитет <одинокие>, <покинутые диаспоры> (beached diasporas) 32, в то время как Р. Брубейкер прибегает к метафоре <диаспоры катаклизма> (accidental diasporas) 33. И еще один пример: исходя из того, что появление <диаспоры> стало результатом распада империи, а не бегства с родины, Г. Смит характеризует русскую диаспору как <русских пограничья> (borderland Russians) , подразумевая, что их объединяет в первую очередь общность географического местоположения по отношению к родине - России, нежели какая-либо солидарная лояльность34.
Транснациональная миграция, движение туда, где нет <дома>, наряду с <концепцией родины> является ключевым компонентом диаспорального сознания. Однако такого рода миграция русскоязычных, имевшая место после распада СССР, не была движением из России, выступающей в роли <родины>, а наоборот, движением обратно на <родину>. Само это переселение и столкновение <лицом к лицу> с реалиями местной жизни зачастую имеет своим результатом своеобразную пере-оценку России. Последняя переосмысливается вынужденны-ми мигрантами в терминах <другого> мира, по отношению к которому после переезда у них формируется нечто похожее на диаспоральную идентичность. В эмпирической части статьи мы покажем, как при погружении в российскую повседневность у переселенцев развивается подобная идентичность, а также свойственную ей противоречивость и ограниченность.
<Родина> предстает перед <возвратными> мигрантами не только в тот момент, когда они пересекают прозрачную, как правило, границу, но и много раз после этого, причем в разных своих обличьях. Представление о <родине> формируется через противопоставление российской действительности тому, что осталось <там>, в бывших республиках, а также, на бытовом уровне, через непрерывную борьбу за существование, попытки получить статус вынужденного переселенца, жилье, работу и, таким образом, воссоздать заново <дом> в России35. Рассмотрим подробнее формы <столкновения с родиной> и возникающие при этом сдвиги в идентичности мигрантов.
Свидетельства респондентов о прошлом наглядно демонстрируют отсутствие у русских ближнего зарубежья четко выра-женной диаспоральной идентичности. Отношение переселенцев к бывшей стране проживания определяется, если не полностью, то в немалой степени, имперским сознанием. Люди рассказывали, как <центр> (Россия) посылал их (или их родителей, дедушек и бабушек) на окраины страны, чтобы поднимать экономический и социальный уровень других республик, нуждающихся в модернизации. Мы опять видим, что русские за пределами РСФСР идентифицировали себя не в этнических категориях (хотя лишь меньшинство их не были собственно русскими), а в социокультурных - считая себя самыми лучшими, самыми достойными для того, чтобы просвещать и развивать <отсталые> окраины СССР. В рассказах респондентов это чувство превосходства проявлялось в том, что они оценивали себя как квалифицированных, ответственных, добросовестных работников, в отличие от представителей титульных этнических групп, не способных к нормальному труду на производстве, которым бы <только портфели носить> или торговать:
<Кто работал? Только русские и работали. Они же ни к чему не приспособлены. Продавцом в магазине, буфетчиком. Недолить воды, водку водой разбавить. Вот это они мастера, обсчитать... ну, вот чтобы физически работать где-то... это не они> [43, Орел, 1994]36.
Однако, наряду с проявлениями комплекса <старшего брата>, в интервью было немало высказываний о том, какой дружеской, теплой была <там> атмосфера межнационального общения; немало высоких оценок местной культуры и традиций:
<Знаете, это настолько гостеприимный, щедрый, настолько душевно богатый народ, мы многому, наверное, у них научились, всё-таки очень многому, и я нисколько не жалею, что я жила там, и родилась там, и это чувство любви к этому народу, просто вот любви к моей Родине, оно, наверное, все-таки у меня останется, я так думаю> [53, Самара,1999].
Прежнее существование в бывших республиках связывалось в сознании переселенцев с ощущением безопасности и полноты жизни, основанных на прочных корнях и создаваемых поколениями связях и сетях поддержки. В этом смысле страны нового зарубежья с полной очевидностью были землей, где их окружали свои, родные люди. Нам много рассказывали о том, как попали в ту страну (или родились там); как туда приехали их предки; рассказывали обо всей жизни - о своей семье, рождении детей, работе, квартире, даче и т. д. Все это явственно свидетельствует - бывшие республики не только воспринимались переселенцами <родиной>; они действительности чувствовали себя там <как дома>.
Особое отношение к стране прежнего проживания зачастую выражалось в странной искаженности представлений о том, что такое <мы> и <они>, что такое <там> и <здесь>. Переселенцы нередко говорили о том, что <дом там> (<у нас там>) , а <они здесь>, в России (<они - тут>) . Подобных высказываний очень много; мы приведем лишь два из них, из которых ясно видно отсутствие в самоидентификации респондентов даже намека на <русскость> или ощущение общности языка и родины с местными жителями:
« Наши ( выделено нами. - X. П.,М. Ф.) таджики очень гостеприимные, нашу республику называют маленькой Швейцарией, она очень красивая> [9, Орел, 1994];
<...мы даже здесь не понимаем русских. Мы когда приехали первый раз, мы не могли понять русских, как они говорят, язык, да. Не могли понять. Они ( выделено нами. - X. П., М. Ф.) нас не понимают, мы их...> [31, Орел, 1994].
Обращало на себя внимание отсутствие в рассказах переселенцев воспоминаний о чувстве оторванности (<в диаспоре>) от своей <родины> или о том, как они мечтали <вернуться>. Судя по всему, переезд оказался для них не идиллическим <возвращением домой>, а тяжелым испытанием, связанным с конфронтацией и необходимостью отстаивать свои права.
Несмотря на неразвитость диаспоральной идентичности, миграция <обратно> в Россию стала солидарным ответом русскоязычных на изменение социального климата в республиках начиная с конца 80-х гг. Нарастающее ощущение <этнического дискомфорта> интерпретировалось респондентами как потеря прочности, стабильности и безопасности повседневного существования, которые и делали ту страну <домом>. Люди рассказывали, что подвергались дискриминации именно как русскоязычные, особенно в сфере занятости и образования. Обычные дела - походы по магазинам, поездки в общественном транспорте, прогулки по улицам, - стали небезопасными и обросли множеством проблем. Многие говорили и о том, что подвергались словесным оскорблениям из-за этнической принадлежности, что их нередко <посылали>, предлагая вернуться в <свою> Россию:
<Ваша родина - Россия, вы русские - езжайте в свою Россию (выделено нами. - X. П., М. Ф.)> [42, Саратов, 1999].
Вдобавок к тому, что нормальное течение жизни для русскоязычных нарушилось, они перестали чувствовать себя в безопасности, а некоторые из наших респондентов даже оказались втянутыми в этнический конфликт. Для последних (их было, впрочем, немного в нашей выборке) опыт жизни на по граничных, в социально-политическом смысле, территориях стал поводом для обостренного переживания своей русскости, причем иногда такие чувства облекались в весьма жесткие формулировки. Вот, например, слова переселенца из Молдавии:
<Я русский... не россиянин по той причине, что,.. с одной стороны, жил на границе... На границе раздела нации. Этого не понимают россияне, которые здесь живут... Они только сейчас начинают ощущать то, что существуют разные национальности, они это ещё не поняли. Я это понял давно... и благодаря этому, я стал вот там, на национальной окраине более русским, чем русские здесь...> [136, Ульяновск, 1994].
Из-за испытываемого русскоязычными этнического дискомфорта переезд в находящуюся под боком <историческую> родину, Россию, становился логическим способом преодоления возникшего чувства неустроенности. Миграция в Россию была для многих единственно возможным решением.
Осуществляемая сверху <диаспоризация> русскоязычных в ближнем зарубежье - важный момент для понимания того, как формируется их отношение к России. Будущие мигранты, пока они оставались на прежнем месте жительства, чувствовали себя объектом заботы российского государства. Причем некоторыми нашими респондентами, хотя они и были в меньшинстве, миграция воспринималась как возвращение на этническую родину:
<Мы русские, мы же приехали к русскому брату, к русскому человеку. Мы же не поехали куда-то, да? Мы поехали к своему родному брату, русскому человеку> [35, Саратов, 1999].
Большинство же переселенцев, вернувшись на <родину>, обнаружили, что государство куда-то испарилось. Общей реакцией на это наших респондентов было чувство обиды - они <исполнили свой долг> перед Россией, а ее власти считают их ненужными и проявляют равнодушие к их бедственному положению:
<Откуда появились в Казахстане русские? Они появились из России. Тогда выгодно было в интересах России, их отправляли туда, чтобы они осваивали новые земли. Мою бабушку после революции... она жила здесь в Саратовской области, все отобрали и туда выгнали, в Караганду. Вот. А теперь, когда нам, мы хотим назад вернуться, прошло 3-4 поколения, нас оттуда выгоняют, а здесь нас не принимают. Мы ненужные люди получились, понимаете?> [36 Саратов, 1999].
Ощущение покинутости государством усиливается отсутствием реальной помощи со стороны последнего. Практически у всех опрошенных выбор места нового жительства и само переселение проходили только силами самих семей, с помощью друзей и родственников. Налицо стремление властей рассматривать все мощные миграционные движения 90-х гг. как совокупность индивидуальных акций, а не приток репатриантов 37. Получается, что забота государства осталась <там>, а <здесь> ее нет.
Впрочем, ошибочным было бы утверждать, что на федеральном уровне не предпринималось никаких мер для помощи мигрантам. В феврале 1993 г. были приняты законы, регулирующие прием и обустройство переселенцев (граждан Российской Федерации) и беженцев, таковыми не являющихся. Следовательно, с самого начала на законодательном уровне возвращающиеся в Россию русскоязычные были выделены в отдельную категорию - вынужденных переселенцев, что означало признание государством их особого статуса. Созданная в июне 1992 г. Федеральная миграционная служба (ФМС) получила мандат для <защиты прав беженцев и вынужденных переселенцев и для содействия их обустройству>. Для реализации этих целей на федеральном и региональном уровнях были создана законодательная база, которая, однако, слабо использовалась для помощи мигрантам.
Рассказы людей свидетельствуют не только о практическом бездействии государства, но и о том, что созданные им структуры работают формально, психологические ощущается их готовность оказать поддержку. Хотя иногда что-то и удается получить, люди часто говорили о том, что статус вынужден-ного переселенца - не более, чем <клочок бумаги>, не дающий реальной осязаемой помощи38. Отчетливо ощущается утрата доверия к местным миграционным службам; это объясняли тем, что их персонал не может и не хочет войти в положение переселенцев, понять их нужды:
<Миграционная служба... там же люди не наши сидят, а местные. И местные нас очень трудно понимают, наши проблемы> [35, Саратов, 1999].
<Сама миграция уже на нас давно рукой махнула. Сказала: "А вот вы уже приехали, у вас гражданство. Живите как хотите"> [42, Саратов, 1999].
Люди ощущают равнодушие не только миграционных служб, но и властей в целом - и на местном, и на федеральном уровнях:
<У меня такое ощущение, что вообще никак ( ответ на вопрос "Как к вам относится местная администрация?" -X. П., М. Ф.). Ну я не знаю, или это здесь местные власти так относятся. Я не знаю, как живут другие переселенцы; может, где-то ещё хуже, чем мы живем. Но в принципе ждать помощи не от кого, надо самому делать. Про нас, видимо, забыли в Москве, что мы есть. Поэтому даже обидно становится> [46, Самара, 1999].
Итак, хотя имеющие официальный статус вынужденного переселенца получают российское гражданство * и минимальную финансовую поддержку, первое воспринимается как само собой разумеющееся, а второе как насмешка. Мигранты не чувствуют, что государство приветствует их возвращение. Воссоздавая <дом> на новом месте и пытаясь интегрироваться в российское общество, они вынуждены поэтому целиком полагаться на свои собственные силы, семейные и дружеские связи.
Альтернативой такому обустройству служили <компактные поселения> и создание мигрантами собственных ассоциаций. Идея поселений впервые была выдвинута Координационным Советом помощи беженцам и вынужденным переселенцам как конкретный способ решения проблем жилья и работы, а также облегчения психологической адаптации на новом месте39. Отношение ФМС к данной идее было неоднозначным и колебалось в разные периоды времени от поддержки и даже оказания ограниченной финансовой помощи до открытой враждебности и конфронтации с отдельными компактно живущими коллективами. Правительственные и независимые эксперты с осторожностью говорят о будущем подобных проектов, причем одно из опасений состоит в том, что они могут породить долговременную социальную изоляцию вынужденных мигрантов. По общему мнению, жизнеспособными могут быть лишь те компактные поселения, которые располагаются вблизи городских центров40.
В Саратовской и Самарской областях создание поселений наталкивалось на огромные трудности. Хотя вначале многие из них получали помощь от территориальной миграционной службы и местной администрации, впоследствии почти все они оказались на грани выживания - из-за нехватки ресурсов, провала предпринимательских инициатив мигрантов и трений в их среде, а также из-за того, что неудачно было выбрано место для строительства поселков.
Отношение самих выходцев из бывших союзных республик к данной форме обустройства отражает и формирующуюся в их сознании после переезда диаспоральную идентичность, и одновременно стремление создать новый <дом> на новой родине. Так, мигранты полагают, что компактные поселения не только дают возможность сразу получить жилье и работу, но и создают благоприятный психологический климат, облегчающий первоначальную адаптацию, ведь рядом находятся люди со сходной судьбой (такие же переселенцы):
<Я бы вообще очень была бы рада, чтобы нас всех вот переселенцев... Пусть там Таджикистан, Казахстан - ну всех. Потому что мы, как говорится, с одной этой вот тарелки. Все у нас единое бы было. Понимаете? Нам бы очень было бы там хорошо всем вместе. Мы все друг друга бы понимали. Они нас не понимают. Потому что у них как? У них своя культура, у нас своя культура. Они нас во многом не понимают> [35, Саратов, 1999].
В то же время мигранты осознают, что при компактном проживании в сельской местности особенно трудно интегрироваться, и профеcсиональные навыки приезжих обычно с трудом могут быть задействованы. Более того, такое <сбивание в кучу> способно породить изоляцию от принимающего общества и сильно затруднить адаптацию41:
<Нет, я считаю, что лучше совместно с населением жить.... Вообще лучше перемешать. Нельзя в одном месте, потому что надо быстрее интегрироваться. Чтобы интеграция произошла, нужно обязательно с россиянами как-то... Мы же тоже, если мы получили гражданство, мы хотим принимать участие в делах России. Мы же тоже себя чувствуем россиянами. Поэтому мы должны как-то с ними сливаться... Компактные поселения - к ним я не очень хорошо отношусь> [21, Саратов, 1999 ].
Респонденты, которые имели опыт проживания в компактном поселении или жили в нем на момент обследования, были озабочены в основном тем, как сделать всю систему реально работающей. Они уже вложили много моральных и физических сил в обустройство и чувствуют свою общность с другими такими же <приезжими>. Все это поддерживает в них надежду на успех, не дает опустить руки:
<Надо пробивать, место здесь неплохое, красивое, здесь надеемся что-то пробить вот... Детям нравится, и мы уже как-то пригляделись, уже и мест тут много знаем, уже жалко уезжать. А здесь вот, живя на горе, у нас свой клан, мы все смеемся, все приезжие, у нас как бы своя община, у нас свои взгляды, свои эти... и вот многие у нас, например, даже не хотят с горы уезжать, мы уже все хотим здесь построить свой поселок> [59, Самара, 1999].
Что касается собственных организаций, призванных компенсировать бездействие государства, то здесь переселенцы проявляют гораздо ббльшую активность, чем русскоязычные, оставшиеся в ближнем зарубежье. В Саратовской и Самарской областях существует несколько ассоциаций мигрантов42, правда, многие наши респонденты либо ничего о них не слышали, либо не знали точно, чем они занимаются. Другие воспринимали их как <еще одну официальную структуру>, от которой мало толку. По иному думали те, кто контактировал с ассоциациями или сам участвовал в их работе. Такие люди видели в них альтернативу бездушному государству и потенциальный источник реальной помощи:
<Если правительство не заботится, надо самим в куче держаться. А как же по-другому?> [37, Саратов, 1999].
Более того, ассоциации выгодно отличались в глазах переселенцев от государственных служб тем, что здесь к ним относились с сочувствием и пониманием. Действительно, ассоциациями руководят сами мигранты, которых не только сами прошли через переселение и все последующие трудности, но и иногда даже приехали из того же места (страны), что и респондент:
<Она вот всегда, к ней придешь, она выслушает, чего-то посоветует тебе... Она наша землячка. Тоже с Узбекистана. Уж она знает, как это, она сама через это прошла, поэтому ей легче будет понять> [41, Саратов, 1999].
<Люди сами уже пережили всё это, они понимают, что это очень трудно, и поэтому каждого человека стараются тёплым словом как-то поддержать, подбодрить, сделать что-то такое... А в миграции ( миграционной службе. - X. П., М. Ф.) сложнее, там приходишь, и Вы знаете, это такая глухая стена, стена непонимания. Может, потому что люди не понимают, что человек приезжает, с нуля всё начинает...> [50, Самара, 1999].
И организации мигрантов, и компактные поселения образуют то пространство, где формируется и взращивается чувство групповой солидарности, основанное на объединяющем опыте переезда и предшествующей жизни <там>, в бывшей советской республике. Однако надо иметь в виду, что это не относится ко всем переселенцам. С точки зрения интересов и идентичности они представляют собой достаточно неоднородное сообщество, и многие из них не считают ассоциации необходимым условием обустройства. Для таких людей последнее становится сугубо индивидуальным или семейным проектом, так же как и воссоздание своего <дома> в России (на психологическом уровне).
По мере того, как переселенцы все лучше узнают <родину> и, в особенности, населяющих ее русских, они все больше ощущают себя <другими>, <не такими>. Это чувство, впрочем, имеет и другой источник - многолетнее проживание на советской периферии. В отношении к местным русским отчетливо слышны отзвуки имперского комплекса превосходства, объектом которого ранее выступали титульные этносы стран исхода. Так, <местные> устойчиво характеризуются переселенцами как грубые, никого не уважающие (в первую очередь старших), сильно пьющие, ленивые, некультурные:
<Я по нации русская, а так считаю себя советской... я не считаю себя россиянкой ... Местных, да, это и есть российские чисто люди... русский, мне так кажется, вообще должен быть таким человеком, добрым, хорошим, внимательным, гостеприимным таким каким-то, культурным, образованным человеком, ну а российский - это пьянка, гулянка, все вот это... все плохие черты...> [119, Орел, 1994].
<Культурный уровень в России очень низкий, отношения между людьми не такие совершенно... они как-то, которые приезжают, они высокообразованные, знают такие специальности редкие, они очень трудолюбивые и они приезжают с желанием работать. Вы знаете... эти люди привыкли работать, пьяницы практически, можно сказать, не приезжают, приезжают высокообразованные, культурные, интеллигентные, высоко воспитанные люди> [53,Самара, 1999].
Хотя переселенцы считают себя русскими с этнической точки зрения, они чувствуют, что их русскость подвергается сомнению со стороны местных жителей. Респонденты утверждали, что последние видят в них аутсайдеров, называя то <приезжими>, то <иммигрантами> или <эмигрантами> (sic!), a также просто мигрантами, переселенцами, беженцами или просто, в соответствии с прежним местом жительства, <казахами>, <киргизами> и пр. По мнению респондентов, все это означает, что в этническом и социальном смысле их принимали как <чужих>:
<Вот те же русские нас, русских, не воспринимают... Мы здесь полностью бесправны> [1, Орел, 1994].
<Это мы тут чужие, приехали. Да, мы русские, но нас не воспринимают как русских. Мы чужаки, и я думаю, что дети, которые приехали со мной, они тоже будут чужаками>* [45, Саратов, 1999].
<Я русская, мой муж русский, а все как-то ко мне относились как к казашке на работе. Из Казахстана, значит, казашка...> [49, Самара, 1999].
Переселенцы жаловались также, что тяжелые экономические условия местные жители начали связывать с ростом экономической конкуренции, вызванной притоком мигрантов из ближнего зарубежья:
<Здесь они нам говорят, что мы ихние квартиры заняли, вот, черные... Вот понаехали, эти черномазые. Понаехали, жить не дают, покоя от них нет...> [178, Ульяновск, 1994].
<Им кажется, что мы у них отнимаем работу, отнимаем деньги. Потому что... Страна наполняется, скоро сложности будут, поэтому и люди смотрят по-другому уже. Мы как конкуренты за жизнь, получается> [36, Саратов, 1999].
Таким образом, столкновение с российской повседневностью порождает у переселенцев ощущение того, что они хотя и русские, но <другие русские>:
<Хоть мы и русские , но мы уже не те русские, которые живут здесь> [I, Орел, 1994].
Чувство этой <инакости> лежит в основе формирующейся диаспоральной идентичности, характерной для вынужденных мигрантов, причем они отделяют себя от местных русских, приписывая себе положительные черты, характерные для народов бывших союзных республик. Многие респонденты, по сути, говорили о своеобразной <гибридной> идентичности, рассказывая о том, сколь многие черты они унаследовали от людей, с которыми жили на одной земле:
<Мы уже такие приехали... Восток такой. Там нас приучили. Там... они сами, вот эти вот узбеки, таджики все. У них главное - семья... Вот поэтому у нас как-то вот больше общего у приезжих, чем у местных. Совсем большая разница у нас с ними...> [20, Орел, 1994].
<Здесь мы все приезжие. И мы все-таки близки по духу все. И в основном здесь все тоже со Средней Азии, вот откуда я при ехала. У нас, понимаете, и уклад жизни свой, я хоть и русская... А уклад жизни у меня больше на восточную женщину похож. Поэтому... ну, нашли общий язык... а приезжих людей нигде не любят. Как бы то ни было. А мы как-то здесь все вместе и вот кучкой. У нас, понимаете, у нас общение, у нас все равно очень, очень много общего. Вот я же говорю, у нас даже уклад жизни, например. Да даже посуда у нас одинаковая, если на то пошло. Понимаете? Так вот даже блюда мы готовим одинаковые. Это, понимаете, очень много все равно значит. Когда оттуда уехала, потеряла все, оставила и... Даже вот такие мелочи и то доставляют радость, понимаете?> [27, Саратов, 1999].
Таким образом, чувство общности переживаний и общей идентичности появляется у переселенцев, судя по всему, как результат приобщения к жизни на <исторической родине>, разнообразных повседневных контактов с ее жителями.
Если группу людей объединяет общая идентичность, это еще не означает, что речь идет именно о диаспоральной идентичности, стержнем которой является в нашем случае восприятие страны прежнего проживания в качестве родины. Образ последней неизменно присутствует в рассказах переселенцев, однако не в четко оформленном виде, а скорее как подвижная субстанция, которая постоянно переосмысливается в процессе воссоздания на новом месте понятия <дома>.
Примерно две трети респондентов в Орловской области заявили, что не считают переезд в Россию возвращением на родину. Большинство опрошенных в Самаре и Саратове также связывали ее с бывшей страной проживания (<там>). Это во многих отношениях вполне логично. С лингвистической точки зрения, термин <родина> говорит о том месте, где человек <родился>, и многие респонденты считали своей родиной то место, где они родились:
<Родился там, жил там. Конечно, тяжело. Тоскуешь... по Родине тоскую... А Родина там, там же родились, душой не уедешь никуда> [189, Орел, 1994].
<Я считаю, что родина там, где ты родился. Мы родились в Таджикистане. Наша родина - там> [11, Саратов, 1997].
Для других <родина> ассоциировалась с Советским Союзом в целом, и когда его не стало, это было воспринято как тяжелая утрата. По сути, речь идет об утрате прежней предсказуемой и безопасной жизни, в которой была работа, нормальное жилье, друзья, привычный круг многонационального общения. Нестабильность и незащищенность, с которыми переселенцы столкнулись в России после возвращения, породили у них, таким образом, горькое чувство потерянности:
<У нас нету. Мы там чужие, и здесь чужие... дети, рожденные в Узбекистане там. Нету у нас родины!> [125, Орел, 1994].
Часть же мигрантов, хотя и разделяют эти чувства, но сосредоточились на настоящем, пытаясь построить <дом> (в прямом и переносном смысле) на новом месте. Воссоздание того чувства, что человек находится <дома>, требует обретения нормальных условий существования (жилья и работы), наличия семьи и друзей, гарантий достойного будущего детей. Без всего этого Россия (в будущем) не станет <домом> для переселенцев. Таким образом, речь идет не о возвращении в знакомое этническое сообщество, а об <укоренении>, превращении в <своих>:
<Но и там я чужая, и здесь я еще не своя. То есть между небом и землей. Я еще ни там, ни здесь. Я еще ни то и ни другое. Если бы, конечно, все было бы устроено, хотя бы жилищные проблемы или проблемы с работой, то я бы уже могла сказать, что я отсюда никуда не уеду. Это мой дом , вот это все для меня> [43, Саратов, 1999].
<Родина моя там, я родилась и там мои друзья, и все. Но я считаю, что Россия должна стать моим домом. Но если будет жилье... Россия станет, конечно (вздыхает), родиной и домом, потому что здесь дети будут. У детей будут уже дети, внуки здесь будут. Итак что здесь у нас все будет, я буду считать, что Россия -это мой дом> [35, Саратов, 1999].
Приведенные высказывания с разных сторон описывают процесс воссоздания <дома>. Совершенно очевидно, что в физическом, материальном смысле <та родина> ушла в прошлое. Хотя воспоминания о ней не ослабели, очень мало кто из респондентов всерьез рассматривал возможность возвращения. Главной задачей стало строительство нового <дома>, и в случае успеха он сможет стать родиной для будущих поколений:
<Нельзя сказать, что прямо как дома чувствуешь. Но просто спокойно, спокойно. Это вот уже детям, внукам уже будет родина со временем, когда тут приживутся> [39, Саратов, 1999].
Итак, представления переселенцев о <родине> многоплановы и противоречивы. Последователи постмодернистской традиции вообще подвергают сомнению значимость <родины> в современном мире массовых миграций, диаспор и транснациональных сообществ, однако подобный подход в нашем случае мало что объясняет. Интервью показывают, что переселенцы не испытывали никаких проблем с определением родины. Она четко ассоциировалась с тем местом, где <я родился (родилась)>, <где родились дети> и <похоронены родители>. Проблема состояла скорее в том, что внезапно были утрачены привычные очертания <родины>. <Воображаемое сообщество> (Россия) оторвалось от физической родины (бывшая республика), отчего русскоязычные оказались в подвешенном состоянии и, чтобы выйти из него, многие предпочли миграцию. Однако жизнь в России показала, что переезд не был <возвращением домой>, на этническую родину. Узнавание России, напротив, сопровождалось вначале развитием у переселенцев чувства <особости>, своеобразной диаспоральной идентичности, а затем стремлением укорениться на новом месте посредством <строительства нового дома>.
Подытожим кратко наши теоретические позиции. Классические модели диаспоры вряд ли приложимы к опыту выживания русскоязычных имперских меньшинств в новых независимых государствах - из-за особенностей заселения ими бывшей союзной периферии и их объективной, но не отнюдь не субъективной, <диаспоризации> в постсоветский период. Главное в том, что здесь нарушена сущностная связи между диаспорой и родиной. До конца 80-х гг. поколения русскоязычных бывших союзных республиках не ощущали никакого водораздела между физической родиной, в которой они жили (где родились их дети, похоронены родители и т. д.) и родиной как <воображаемым сообществом>. <Советская родина> служила воплощением и того, и другого. Однако рост этнической напряженности в течение 80-х гг. и распад СССР означали разделение этих двух воплощений родины, что привело к неопределенности положения русскоязычных сообществ.
Для части русскоязычных выходом стала миграция, вернее, возвращение на <историческую родину>, и именно их мы рассматриваем в статье. Как было показано, встреча переселенцев лицом к лицу с <родиной> не обязательно оказывается для членов <диаспоры> приездом <домой>; напротив, зачастую возникает ощущение, что они сильно отличаются от местных жителей и потому отторгаются ими.
Формируется не присущее той <диаспоре> чувство сплоченности, общности именно как вынужденных переселенцев, переехавших в Россию из ближнего зарубежья. Но является ли это чувство <диаспоральной идентичностью>? С. Градировский предположил в своей статье, что диаспоральная идентичность может быть развита сильнее среди тех, кто уже вернулся на <историческую родину>, чем среди оставшихся <там>. Но введение в научный оборот такой идентичности (в приложении к диаспоре) слишком далеко раздвигает границы самого термина. Более полезным, чем заявления о существовании подобной специфической идентичности, может оказаться, на наш взгляд, разбивка понятия родины (homeland) на <дом> (home) и <землю> (land) . Это позволяет отказаться от приоритетности примордиальной по сути - связи между этносом и территорией связи, воплощенной в понятии <родины>, и дает возможность предположить, что ее можно обрести путем воссоздания на новом месте своего <дома> (определяемого словами <родные>, <семья>, <прошлое>, <будущее>, <работа>, <жилье> и т. д.). Опыт переселенцев показывает, что ежедневное столкновение с реалиями так называемой этнической родины порождает у людей свойственную диаспоре тоску по той, оставленной <родине> и одновременно помещает их в такое пространство, которое они будут стараться превратить в <дом> для себя и в настоящую родину для своих детей.
1. По данным последней Всесоюзной переписи населения 1989 г., за пределами РСФСР, в других союзных республиках проживало 25,3 млн. этнических русских. Кроме того, там же находилось примерно 11 млн. людей иной этнической принадлежности, но ощущающих свою культурную общность с Россией - их часто также относят к <русской диаспоре> как <русскоязычных>.
2. См., напр.: Bremmer I. The Politics of Ethnicity: Russians in the New Ukraine // Europe-Asia Studies. Abingdon, 1994. Vol. 46. № 2. P. 261-283; Kolstoe P. Russians in the Former Soviet Republics. L., Hurst, 1995; Melvin N. Forging the New Russian Nation. Discussion Paper 50. L., Royal Institute of International Affairs, 1994; Melvin N. Russians Beyond Russia's Borders. L., Pinter/Royal Institute of International Affairs, 1995; The New Russian Diaspora: Russian Minorities in the Former Soviet Republics. Ed.byV. Shiapentokh, М. Sendichand E.Payin.N.Y.andL, М. E. Sharpe, 1994; ChinnJ., Kaiser R. Russians as the New Minority. Ethnicity and Nationalism in the Soviet Successor States. Boulder, Westview Press, 1996; Smith G. The Post-Soviet States. L., Arnold, 1999; Nations Abroad: Diaspora Politics and International Relations in the Former Soviet Union. Ed. by C. King and N. Melvin. Boulder, Westview Press, 1998; Laitin D. Identity Formation: The Russian-Speaking Populations in the Near Abroad. Ithaca, Cornell University Press, 1998.
3. Еще с конца 70-х гг. приток мигрантов из национальных республик в Россию стал превышать их отток. Впоследствии, в конце 80-х и в первой половине 90-х гг., когда жители этих территорий столкнулись с этническими конфликтами и экономическим кризисом, прежняя замедленная <деколонизация> сменилась идущими одна задругой миграционными волнами, приносящими в Россию беженцев и русскоязычных вынужденных переселенцев из ближнего зарубежья. Их регистрация Федеральной миграционной службой (ФМС) началась в июле 1992 г., и к концу 1998 г. численность таких людей составила, по официальным данным, более 1300 тыс. человек (Регионы России. Статистический сборник. Т. 2. М., 1998. С. 68; неопубликованные материалы ФМС, 1998). На самом же деле численность временных и постоянных мифантов на территории бывшего СССР гораздо выше; в частности, количество переехавших в Россию достигает, по различным оценкам, 2,5-6 млн. человек.
4. Это обследование было проведено X. Пилкингтон в рамках более широкого научного проекта <Возвращение домой. Социокультурный анализ адаптации русскоязычных вынужденных мигрантов> (проект осуществлен в июне 1994 - августе 1995 г. при финансовой поддержке Совета экономических и социальных исследований (Великобритания), грант - R000221306).
5. Речь идет об исследовании М. Флинн, которое стало эмпирической частью защищенной ею в Бирмингемском университете кандидатской диссертации. на тему: <Глобальный контекст и региональные особенности: обустройство вынужденных переселенцев в Российской Федерации>.
6. Доля <русских> в первом случае оказалась пониженной за счет заметного присутствия в ней татар, что обусловлено спецификой Ульяновска, города с достаточно многочисленной татарской общиной.
7. Из всех регионов Поволжья Самарская область приняла с 1992 г. до конца 1998 г. наибольшее число беженцев и вынужденных переселенцев - 67257 человек. На втором месте - Саратовская область (53 153 человека). В Ульяновскую область переселилось за тот же период 10687 человек и, наконец, в Орловскую область - 12891 человек (Регионы России... С. 68; неопубликованные материалы ФМС, 1998). Напомним, речь идет лишь о тех беженцах и переселенцах, кто зарегистрировался в территориальных миграционных службах (ТМС) и получил соответствующий статус.
8. Подр. см.: Pilkington H. Migration, Displacement and Identity in Post-Soviet Russia. L. and N.Y., Routledge, 1998. P. 25.
9. Pilkington H. Migration, Displacement... P. 26; Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad: Diaspora Politics and International Relations... P. 39.
10. Ptikington H. Migration, Displacement... P. 5657; Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad: Diaspora Politics and International Relations... P. 47.
11. Zevelev I. Russia and the Russian Diasporas // Post-Soviet Affairs. Palm Beach, 1996. Vol. 12. - 3. P. 265-284; Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad: Diaspora Politics and International Relations... P. 48.
12. Kotstoe P. Russians in the Former Soviet Republics... P. 262-263.
13. Космарская Н. <Я никуда не хочу уезжать>. Жизнь в постсоветской Киргизии глазами русских// Вестник Евразии. М., 1998. - 1-2. С. 76.
14. См., напр.: Милитарев А. О содержании термина <диаспора> (к разработке дефиниции) //Диаспоры. М., 1999. - 1. С. 24-33 (это работа общетеоретического характера; вопрос о том, можно ли называть <диаспорами> русскоязычных ближнего зарубежья, в ней не рассматривается); Гридировский С. Россия и постсоветские государства: искушение диаспоральной политикой //Диаспоры. 1999. - 2-3. С. 40-58; Дятлов В. Диаспора как исследовательская проблема//Диаспоры и историческом времени и пространстве. Национальная ситуация в Восточной Сибири. Иркутск, 1994. С. 9-15; Лебедева Н. Новая русская диаспора. Социально-психологический анализ. М., 1997;
15. Космарская Н. <Я никуда не хочу уезжать>... С. 76-100. ' Anthias F. Evaluating Diaspora: Beyond Ethnicity // Sociology. Cambridge, 1998. Vol. 32. - 3. P. 564.
16. Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad:Diaspora Politics and International Relations... P. 33.
17. Там же. Эмпирическими исследованиями подтверждается отсутствие чувства этнической солидарности среди членов русскоязычных сообществ и наличие у них чувства социокультурной общности, что, возможно, будет способствовать формированию здесь диаспоральной идентичности (см., напр.: Градирований С. Россия и постсоветские государства... С. 44;
18. Zevelev I. Russia and the Russian Diasporas... P. 279. Кудрявцев В. Ловушка интеграции // Независимая газета. М., 1996, 25 июня. С. 3).
19. Kolstoe P. Russians in the Former Soviet Republics... P. 260. Характерная для российских СМИ этнизация диаспоральной проблематики проявляется в частом использовании этноограничительных терминов - русские или этнические русские - по отношению к русскоязычным меньшинствам постсоветских стран (см., напр.: Pilkington H. Migration. Displacement... P. 25).
20. Brubaker R. Accidental Diasporas and External «Homelands» in Central and Eastern Europe: Past and Present (доклад, представленный на международной конференции <Диаспоры - транснациональное самосознание и политика в странах исхода>, состоявшейся в Калифорнийском университете в Беркли 12-13 ноября 1999г.).
21. Русскоязычную версию доклада, в котором указанный автор развивает свою идею о трех типах национализма в условиях так называемого <пост многонационального мира>, читатель может найти в журнале <Диаспоры> (см.: Брубейкер Р. <Диаспоры катаклизма> в Центральной и Восточной Европе и их отношения с родинами (на примере Веймарской Германии и постсоветской России) //Диаспоры. 2000. - 3. С. 6-32). - Прим. ред.
22. Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad:Diaspora Politics and International Relations... P. 48.
23. Smith G. The Post-Soviet States... P. 78.
24. Кудрявцев В. Ловушка интеграции...; Воронин О. Русские в Средней Азии - исчезающие диаспоры // Диаспоры и историческом времени и пространстве... С. 128.
25. Космарская Н. <Я никуда не хочу уезжать>... С. 76-100. В статье, посвященной перспективам становления русскоязычной диаспоры в Киргизской Республике, рассматриваются три аспекта данной проблемы: кто составит костяк диаспоры, как это может (и не может) произойти и каковы условия, благоприятствующие такому развитию событий именно в Киргизии.
26. См. уже названную работу, а также: Космарская Н. Хотят ли русские в Россию? (Сдвиги в миграционной ситуации и положении русскоязычного населения Киргизии) // В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии. Под ред. А. Р. Вяткина, Н. П. Космарской и С. А. Панарина. М., 1999. С. 207.
27. Лебедева Н. Новая русская диаспора... Впрочем, данный подход был подвергнут критике как игнорирующий специфику постсоветских обществ; русскоязычные, которые хотели бы остаться в странах нынешнего проживания, скорее всего не захотят участвовать в деятельности официозных, созданных <сверху> этнокультурных организаций (см.: Космарская Н. <Я никуда не хочу уезжать>... С. 176-100).
28. Safran W. Describing and Analyzing of Diaspora: An Attempt at Conceptual Cleansing (доклад, представленный на международной конференции <Диаспоры - транснациональное самосознание и политика в странах исхода>, состоявшейся в Калифорнийском университете в Беркли 12-13 ноября 1999 г.). С. 4.
29. Pilkington Н. Going home? The Implications of Forced Migration for National Identity Formation in Post-Soviet Russia // The New Migration in Europe. Social Constructions and Social Realities. Ed. by K. Koser and Н. Lutz. Basingstoke, Macmillan, 1998. P. 86.
30. Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad: Diaspora Politics and International Relations... P. 30.
31. Brubaker R.Accidental Diasporas and External «Homelands» in Central andEastern Europe... P. 4. " Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire // Nations Abroad:Diaspora Politics and International Relations... P. 28.
32. Cohen R.Global Diasporas: An Introduction. L., UCL Press, 1997. P. 191; Pain E. The Disintegration of the Empire and the Fate of the «Imperial Minority» //The New Russian Diaspora: Russian Minorities in the Former Soviet Republics...
33. Цит. по: Safran W. Describing and Analyzing of Diaspora: An Attempt atConceptual Cleansing... P. 17.
34. Brubaker R. Accidental Diasporas and External «Homelands» in Central and Eastern Europe: Past and Present. Smith G. The Post-Soviet States... P.78
35. Проведено уже достаточно много исследований, посвященных различным аспектам обустройства и адаптации русскоязычных мигрантов в России. В книге X. Пилкингтон (Pilkinglon Н. Migration, Displacement and Identity...) делается акцент на социокультурной стороне адаптации и сложном феномене идентичности переселенцев. Упомянутые в данной книге (с. 25) социологические опросы, организованные В. Червяковым, В. Шапиро и Ф. Шереги (1991), Г. Витковской (1993) и А. Сусоколовым (1994), были направлены на изучение миграционных намерений русскоязычных в ближнем зарубежье, а также условий приема мигрантов и особенностей их адаптации. Г. Витковская, Ж. Зайончковская и E. Филиппова сосредоточились в своих исследованиях на выявлении региональной и локальной специфики обустройства мигрантов. В их работах рассмотрено, в частности, влияние региона и типа расселения (городской, сельский), а также иных факторов (пол, образование, политические ориентации, характер занятости, жилищные условия и пр.) на успех или неуспех адаптации репатриантов (см., напр.: Зайончковская Ж. Возможно ли организовать переселение на Дальний Восток// Мифация. М., 1997. - 3. С. 13-15; Витковская Г. Адаптация вынужденных мигрантов в разных типах поселений в России // Мифация и урбанизация в СНГ и Балтии в 90-е гг. Под ред. Г. Витковской, Ж. Зайончковской. М., 1999. С. 199-240; Витковская Г. За кого голосуют вынужденные переселенцы? // Мифация. 1997. - 3. С. 26-30; Филиппова E. Адаптация русских вынужденных мигрантов из нового зарубежья // Вынужденные мигранты: интефация и возвращение. Под ред. В. А. Тишкова. М., 1997. С. 45-74). Упомяну также проведенное Г. Витковской по заказу Международной организации миграции (MOM) широкомасштабное обследование обустройства переселенцев в Российской Федерации; изучались особенности их адаптации в различных сельских и городских районах и основные факторы, воздействующие на этот процесс (Vitkovskaya G. Resettlement of «Refugees» and «Forced Migrants» in the Russian Federation. Geneva. 1998). Наконец, отмечу книгу В. Гриценко, посвященную социально-психологической адаптации беженцев и вынужденных переселенцев в Саратовской и Волгофадской областях (Гриценко В. Русские среди русских. Проблемы адаптации вынужденных мигрантов и беженцев из стран ближнего зарубежья в России. М., 1999).
36. В целях соблюдения анонимности авторство высказываний фиксируется в тексте лишь по номеру, присвоенному каждому респонденту в бале данных полевых исследований, по месту его/ее жительства (город, область) и году проведения интервью.
371. Ситуация в России контрастирует в этом отношении с тем, как организована репатриация российских евреев и немцев Израилем и Германией.
38. Помощь оказывается в основном в виде очень скромного единовременного денежного пособия и/или беспроцентной ссуды на строительство (покупку) жилья, причем лишь небольшая часть переселенцев <удостаивается> такой <помощи>. По данным 1994 г., пособие получили 31% респондентов в Орловской области и 14% - в городе Ульяновске, а ссуда досталась лишь одной семье, которая, по странному совпадению, состояла в дружеских отношениях с руководительницей местной мифационной службы. В Самарской и Саратовской областях 19 респондентов из 62 получили пособие и шесть семей - ссуду. Среди причин такого положения дел опрошенные называли бюрократическую волокиту и трудности сбора многочисленных справок, а также то обстоятельство, что для средней переселенческой семьи вероятность возврата ссуды почти нулевая.
39. Grafova L., Filippova E., Lebedeva N. Compact Settlements of Forced Migrants on the Territory of Russia. N. Y., Open Society Institute, 1995 (неопубликованный доклад).
40. Проблема компактных поселений и в практическом, и в концептуальном плане активно изучалась E. Филипповой. В ее работах рассматривается, как развивались поселения в России; в чем состоят их плюсы и минусы с точки зрения адаптации мигрантов; каково отношение к ним государства; что такое собственно <компактное поселение>; какую роль ифает местоположение и демографический состав в успехе того или иного поселенческого проекта (см.: Филиппова E. Опыт создания компактных поселений мигрантов в России // Вынужденные мигранты: интеграция и возвращение... С. 75-88; она же. Общинно-компактные поселения: условия успеха и причины неудач // Права человека. Беженцы, вынужденные переселенцы, соотечественники за рубежом. Информационный бюллетень. М., 1998. - 1, С. 6-11).
41. E. Филиппова, в частности, пишет в своей статье о таком двойственном отношении мигрантов к компактным поселениям, которые дают возможность жить среди <своих> и одновременно провоцируют изоляцию от принимающего сообщества (см.: Филиппова E. Общиннокомпактные поселения; условия успеха и причины неудач...).
42. В настоящее время существует три крупных организации в самом Саратове и одна в Самаре, а также более мелкие на территории областей.