Православная церковь

Перцева Т.А.

Декабристы и сибирское сельское духовенство

Для людей девятнадцатого века церковь, как бы при этом они не относились к религии, за очень редкими исключениями, была обязательным элементом их повседневно жизни. В полной мере это относилось и к декабристам. На следствии 1826 г. подавляющее большинство из них на вопрос об исполнении церковных обрядов ответили положительно: "на исповеди и у святого причастия каждогодно бывал". Если и случались пропуски, то чаще всего они имел уважительные причины: "болезненный недуг", "бытность в походах", "командировка для поспешного снятия маршрутов проезда блаженной памяти государя императора" и т.п. Исключений было совсем немного - И.Д. Якушкин, Н.А. Крюков, объявившие себя атеистами, да юный А. Горожанский, который объяснил это так: "Был в господом проклятом обществе и поэтому не пошел исповедаться, ибо открыть должен был сию шайку, завлекшую меня в погибель"1. (Весьма, кстати, характерное объяснение. Имеются в виду не эпитеты для характеристики тайного общества, вполне понятные на следствии, а то, что молодой человек предпочел несоблюдение предписанных правил нарушению слова дворянина и офицера. Понятие о чести оказалось выше сложившейся традиции, как бы позже он в этом не раскаивался.).

Во время следствия декабристы, кто по доброй воле, а кто и невольно, должны были общаться со священником. Духовником подследственных был назначен протоиерей Казанского собора Петр Мысловский, о котором у декабристов сложились довольно противоречивые мнения. Значительная часть видела в нем доброго пастыря, небольшая группа - "агента государя, шпиона, который испортил жизнь многих доверившихся ему"2. При этом на отношение к святому отцу не всегда влияли религиозные или политически пристрастия. Среди скептиков был не только М.С. Лунин, перешедший в католичество, но и отличавшийся искренней набожностью Н.В. Басаргин, а среди горячих приверженцев, с которыми Мысловский позже переписывался, не только члены конгрегации, например, Е.П. Оболенский, но и открытый материалист И.Д. Якушкин.

По прибытии в Сибирь декабристы, как это ни странно, оказались лишены постоянного пастырского попечения. В Чите "в церковь не пускали, кроме причастия, которое совершалось в храме только по постам", в праздники "заутреню служил приходский священник <...> в одном отделении каземата". Любопытно, что за "требоисправление" декабристы платили особо, как вспоминал дьячок Сергей Никифорович Малков, "платили щедро священнику и дьячку, выдавая записки, по которым деньги получали от подполковника Смольянинова, служившего в горном ведомстве"3. Однако, главным долгом Симеона Титова было исполнение обязанностей священника Михаило-Архангельской церкви в Чите, что отнимало у него много времени, учитывая немалые размеры прихода. К тому же его статус в отношении новых прихожан не был определен и поэтому комендант Лепарский не мог допускать его присутствия в остроге, кроме самых необходимых случаев. Только в апреле 1828 г., ознакомившись с показаниями доставленного из Читы в Петербург А.О. Корниловича, Николай I распорядился, чтобы для "духовных требований государственных преступников, находящихся в Нерчинских рудниках, определен был немедленно Святейшим Синодом один достойный священник, который и должен находиться при коменданте Нерчинских рудников"4. Выбор пал на священника Градо-Иркутской Владимирской церкви Петра Громова, принадлежавшего к известной династии иркутских священнослужителей.

По-видимому, отношения с заключенными дворянами у него не сложились, т.к. в декабристских воспоминаниях его имя почти не упоминается, а если кто-то и называет его (В.И. Штейнгейль, А.П. Беляев), то без каких-либо подробностей. Это тем более странно, что в каземате "по воскресеньям <...> устроено было религиозное чтение. Это маленькое религиозное общество верующих и любящих господа собиралось в одном уголку, и чтение начиналось апостолом, потом читалось евангелие, какая-нибудь проповедь и кончалось главой "Stunden der Andacht", т.е. "Часы Благоговения", перевод Андрея Евгеньевича Розена, который всегда читал ее сам. <...> Равным образом 12 евангелий в великий четверг тоже читалось Бобрищевым-Пушкиным". Священник имел полное право посещать тюрьму в любое время, поэтому присутствие его на собраниях конгрегации было бы вполне уместно, но, судя по всему, он этого никогда не делал, хотя обязанности свои выполнял исправно и "по возможности, довольно торжественно"5. О том же писал в своих воспоминаниях и С.Н. Малков: "О[тец] Петр Громов не пользовался таким расположением и уважением, как священник Титов. Можно с достоверностью сказать, что служи Титов у декабристов вместо Громова, то весьма многое мог бы сделать для церкви; расходуя большие суммы денег на маловажные предметы, декабристы всегда с полною охотою пожертвовали бы на церковь, только стоило предложить им, но о. Петр Громов не делал этого"6 .Нельзя не отметить некоторой предвзятости по отношению к иркутскому священнику в этом высказывании, даже спустя 50 лет, когда записывались эти воспоминания, автор сохранял определенную отстраненность. Трудно сказать, чем это было вызвано. Может быть, особенностями характера этого человека, а возможно, и для коллег, и для декабристов не было секретом, что отец Петр рассматривал свое пребывание в Чите и Петровском заводе не как "служение несчастным", а как официальную обязанность и возможность обеспечить своему семейству "безбедное его существование", что выразилось в постоянном испрашивании прибавки к жалованию, хотя оно вдвое превышало, например, оклад священника Иркутского кафедрального собора.7 Во всяком случае, Д.И. Завалишин, отличавшийся желчным характером и язвительным языком, не называя, правда, имени Громова, дал ему крайне нелестную характеристику: "Он не имел никаких хороших условий ни простого доброго человека, ни человека образованного и умственно развитого <...> Грубый, буйный, корыстолюбивый, он два раза подвергался следствию за неприличное поведение даже в самой церкви <...> Вечно во вражде за дележ доходов с местным священником, у которого как протоиерей, он отбивал первенство, он был уличен не раз в прямом посягательстве на чужую собственность"8 Характерно, что и в Иркутске, куда после 1838 г. вернулся Громов, иркутские поселенцы к его услугам не обращались.

Может, конечно, показаться, что, ощущая себя, прежде всего, политическими деятелями, декабристы в своих воспоминаниях не удели внимания делам обыденным (а посещение церкви, исполнение обрядов относились, безусловно, к таковым). Однако, это не так. На страницах их мемуаров много бытовых подробностей, описаний встреч, даже мимолетных, с людьми (купцами, крестьянами, каторжанами), чем-либо поразившими, возбудившими участие или чувство благодарности. Но, применительно к каторжному периоду, священников среди них нет, за исключением забавного рассказа М.Н. Волконской о рыцарском поведении, по-видимому, читинского священника, перевезшего через реку дам - Е.П. Нарышкину и А.В. Ентальцеву9.

Таким образом, обращение к религии многих, прежде равнодушных к ней "дворянских революционеров" (А.П. Барятинского, Н.А. Крюкова и др.), которое отмечали и современники, и признавали позднее исследователи, происходило чаще всего не под влиянием мудрых священнослужителей. Гораздо большее воздействие оказывали те суровые обстоятельства, в которых они оказались. Обрушившиеся на них испытания заставили искать новые опоры для дальнейшей жизни. Для идеалистов-романтиков естественно было обращение к моральным истокам, что неизбежно приводило к религии, поскольку для людей того времени морали вне религии еще не существовало. Это было своеобразным проявлением кризиса прежних воззрений и поиска новых средств дл достижения прежних благородных целей. Думается, именно это и предопределило высокие требования, предъявляемые декабристами духовным лицам, независимо от сана, ими занимаемого, и весьма критический настрой в отношении духовенства в целом.

Справедливости ради, следует признать, что для того времени личностное начало играло довольно существенную роль. И хотя влияние церкви было еще достаточно велико, особенно на низшие слои населения, но процесс его формализации становился все ощутимее. Влияние это усиливалось, если среди церковных деятелей находилась сильная авторитетная личность, обладающая образованием, широтой и определенной самостоятельностью мышления, высокими нравственными качествами. Но если личность того или иного иерарха не соответствовала высокому образцу, если ему были присущи недостатки, свойственные и даже простительные обычному, светскому человеку, с которыми он не только не боролся, но и потакал им, это ослабляло общее влияние церкви, сказывалось на снижении ее авторитета и усилении антиклерикальных настроений.

Сибирь, как, впрочем, и Россия, давала как положительные, так и отрицательные примеры. Последних, судя по отзывам современников, было больше. А.Н. Муравьев, сосланный в Сибирь, но не лишенный чинов и дворянства, а потому имевший большие возможности для наблюдений за сибирской действительностью, сокрушенно писал из Верхнеудинска: "Жаль, что жители здесь утопают в грубейшем невежестве, предрассудках и, к сожалению, что всего хуже, даже и о наружных обрядах религии весьма плохое имеют понятие. Хотя, впрочем, есть и церкви, и священники".10 Следует, правда, отметить, что в воспоминаниях декабристов обстоятельные, подробные рассказы о взаимоотношениях со священниками встречаются не часто. Даже в часто переписке, описывая места своего поселения, окружающих их людей, обыденные занятия и чрезвычайные происшествия, они крайне редко упоминают местных священников и, как правило, не в связи с их профессионально деятельностью. Так, Н.А. Бестужев в письмах к Е.П. Оболенскому несколько раз называет имя о. Поликарпа (священника П.П. Сизых), но лишь как корреспондента Д.З. Ильинского, из писем которого "о петровской жизни товарищей наших <...> знаю нечто". Даже рассказывая сестрам о своей работе по росписи "новой церкви Покрова в Новом городе" и высказывая надежду, что по приезде в Селенгинск они будут "вышивать усердными руками воздухи или что-нибудь другое, чтоб украсить новую церковь", он ни слова не говорит о местном священнике, хотя без его участия и наблюдения подобная деятельность была бы невозможна.11

Возможно, постепенно и именно благодаря помощи церкви отношения между поселенцами и священнослужителями становились более тесными и дружескими. Во всяком случае, 12 июля 1857 г. "умершего Статского Советника и Кавалера Бестужева, дочь, девица Елена Александровна <...> совместно со священником 3-й конной бригады Иоанном Никольским крестил сына священника Селенгинской Покровской церкви Александра Попова Владимира."12 Впрочем, также возможно и то, что "потепление" в отношениях объясняется возвращением декабристам их прав и дворянства после амнистии.

Кстати, церковная живопись давала средства к существованию не только общепризнанному художнику среди декабристов. По воспоминаниям старожилов с. Бельского, в их церкви "в свое время находились несколько икон, написанных декабристом, который таким образом зарабатывал себе на жизнь <...> по всей вероятности, это мог быть Громницкий". К росписи одной из тобольских церквей был причастен П.С. Бобрищев-Пушкин.13

Определенный интерес в отношении описаний разных типов сибирских приходских священников представляют воспоминания А.П. Беляева. Общепризнанно, что он был человеком глубоко верующим, может быть, даже несколько экзальтированно, и именно в его мемуарах чаще, чем у других, присутствуют рассуждения на религиозные темы, рассказы о религиозных праздниках, свидетелем и участником которых он был, об особенностях религиозной веры крестьян, ссыльных, о знакомых священниках.

В Илгинском заводе, куда Беляев был определен на поселение, своей церкви не было, и только несколько месяце спустя ему было позволено ездить в Знаменскую слободу в пяти верстах от места приписки. Личность священника местной церкви, отца Петра, ставшего его духовником, поразила декабриста. Он отмечал, что, хотя это был уже немолодой человек "старого церковного воспитания", но "был очень любознателен и развит. Он в течение своей жизни собрал очень порядочную библиотеку и очень любил читать". Каков бы ни был состав этой библиотеки и взгляды ее владельца (о чем мемуарист умалчивает), привычка священника к интеллектуальным занятиям, безусловно, вызывает уважение. Не меньшее уважение вызывает и то, что "он знал всех своих прихожан, часто посещал их всех и всегда с лаской и назидательным словом, <...> по окончании обедни выходя из церкви, всегда подавал милостыню нищим, но в то же время всегда обращался к ним с назиданием, представляя им страшный грех тунеядства и ложного нищенства, <...> а истинным нищим внушал, что, принимая милостыню, они этим самым принимали на себя обязанность усердно молиться за благотворителя".

Такое неравнодушие к своим обязанностям, также как и одинаковые требования, к бедным и к богатым, к обычным и облеченным властью людям (Беляев рассказывает о публичном порицании командиру роты местного гарнизона за нерадение в исполнении обряда) говорят о том, что это действительно "был истинный пастырь своих овец". Мемуарист восхищается этими чертами, что вполне естественно для человека, не склонного к философствованию, ищущего, прежде всего, ясности и определенности, ценящего не столько рассуждения, сколько поступки. Однако именно эти свойства характера автора заставили его, пусть и неосознанно, отметить и менее лестные стороны личности священника. Рассказ Александра Петровича о том, что его сосед со своими сомнениями относительно Священного писания приходил не к духовному пастырю, а к "государственному преступнику", и признание, что "за строгость своих правил в исполнении его духовных обязанностей отец Петр некоторыми был нелюбим", заставляют предположить, что последнему был присущ некоторый догматизм.14 Беляев, склонный в повседневной жизни к конформизму и сокрушавшийся о своем несовершенстве, видел в этом скорее достоинство - верность своим убеждениям и непоколебимость в их осуществлении. Но излишние ортодоксальность и педантизм для священнослужителя, несущего свою миссию в миру, в разнородной среде, вряд ли делали его пастырем "добрым", что в России ценилось не менее высоко, чем строгость.

Совершенно иная картина вырисовывается из описания Александром Петровичем его окружения в Минусинске, куда они с братом были переведены в 1833 г. Давая подробные характеристики (чаще весьма доброжелательные) окружному начальнику, городничему, исправнику и другим чиновникам и золотопромышленникам, в обществе которых ему часто приходилось бывать, он никогда не касается личности священника, даже не упоминает его имени, хотя встречаться им приходилось нередко. Беляевы и Н.А. Крюков были постоянными посетителями местной церкви (даже известие о разрушении их мельницы однажды не заставило их отказаться от службы), кроме того, декабристы "занимали правый клирос, так как всегда пели и в Минусинске обедню Бортнянского". Судя по всему, батюшка был завсегдатаем нередких застолий с "угощением неподслащенною и крепчайшею наливкою"15

Вряд ли могло способствовать уважительному отношению бездушное обращение со своей прислугой, о чем Беляевы не могли не знать, так как нанявшаяся к ним стряпкой М.Д. Сайлотова (позже ставшая женой Н.А. Крюкова) долгое время была "даровой работницей в его хозяйстве", а в 19 лет была насильно выдана батюшкой за его работника. Не обращал внимания пастырь и на плачевное состояние минусинской богадельни. Ни городская дума, ни священник не замечали, что "отец-эконом не только пропивал деньги и продукты, но и по церковным праздникам отнимал у стариков часть милостыни, собранной на паперти минусинской Спасской церкви". Только вмешательство "государственного преступника" Крюкова, практически взявшего богадельню на свое попечение, улучшило положение тридцати ее обитателей.16

Минусинский священник, вероятно, не слишком походил на Знаменского, а его поведение не отвечало представлениям декабриста о поведении духовного пастыря, но лояльность к церкви не позволяла осуждать его, и мемуарист предпочел не останавливаться на этом предмете.

Общеизвестно глубочайшее уважение к соборному протоиерею С.Я. Знаменскому не только ялуторовских декабристов, но и всех их товарищей, поселенных в Западной Сибири. Привлекательный портрет его набросала в своих воспоминаниях воспитанница М.И. Муравьева-Апостола Августа Созонович: "Его прекрасная наружность вполне соответствовала сану священнослужителя: немного выше среднего роста, худощавый, но при слабом здоровье он не имел следа утомления или болезненного изнурения постника, походка его была легкая, все движения просты и естественны, кротость и спокойствие чистой совести отражались в его черных глазах, и одушевление его лица было как бы не от мира сего. Между священниками Тобольской губ. прот. Стефан Яковлевич считался чудаком, потому что, имея шестерых детей, жил добровольно в нужде, тогда как около раскольников мог легко нажить десятки тысяч рублей, не мешая таким же путем богатеть и прочим. <...> Стефан Яковлевич при кротости и твердости характера молча переносил нападки, не изменяя своих правил."17 Именно эти качества, не часто встречающиеся в то время среди духовенства, в сочетании со стремлением "творить добро и совершенствовать мир", присущие и самим декабристам, способствовали их сближению. Для И.Д. Якушкина он стал надежным помощником в его педагогическом подвижничестве, для И.И. Пущина и Е.П. Оболенского - требовательным и одновременно снисходительным другом, для М.А. Фонвизина - знающим собеседником, а порой и серьезным оппонентом, для Н.Д. Фонвизиной - добрым и все понимающим духовником. И они, в свою очередь, старались быть ему полезными, принимая участие в устройстве учебы и карьеры его сыновей Николая и Михаила, снабжая религиозной и светской литературой, недоступной для бедного провинциального священника.

Деятельное участие Знаменского в открытии ланкастерской школы в Ялуторовске и тесное сотрудничество с "государственными преступниками" "часто подводили его под неприятности". В 1842 г. при открытии училища для мальчиков генерал-губернатору Западной Сибири П.Д. Горчакову и тобольскому архиерею Афанасию посыпались доносы и от местного городничего, и от смотрителя училища Лукина. Узнав, что в консистории к отцу Стефану отнеслись с предубеждением, и он, как писал Пущин, "может под суд пойти", тобольские декабристы использовали все сои связи, чтобы помочь другу. Усилия Фонвизина и Бобрищева-Пушкина, удачно подключивших к разрешению конфликт своего старого знакомого, сенатора И.Н. Толстого, ревизовавшего в это время Западную Сибирь, принесли свои плоды. 15 января 1843 г. Пущин с удовлетворением сообщал Якушкину: "Радуюсь вашему торжеству над школьным самовластием. Директор мне говорил о вашем училище так, как я всегда желал слышать. Толстой своей фигурой тут кстати попал - это лучшее дело в его жизни."18

Кстати, некоторые священники после этого заступничества начали обращаться за протекцией именно к "государственным преступникам". Так, с помощью В.И. Штейнгейля, к которому благоволил Тобольский архиепископ Георгий Ящуржинский, были рукоположены и получили место Федор Соколов и Василий Катаев, которых позже декабрист поручал своим товарищам в Ялуторовске, чтобы они не оставляли его protege "приветом, назиданием и - наблюдением своим впоследствии"19. Судя по тому, что отец Федор позже неоднократно перевозил письма из Ялуторовска в Тобольск и обратно, он действительно "пришелся ко двору" и пользовался доверием своих покровителей. Кстати, само это явление было приметой времени: даже духовные лица, и не только корыстолюбцы, но и вполне добропорядочные, вынуждены были прибегать к использованию связей, а порой и к взяткам для решения своих проблем, даже самых простых и законных.

Верным помощником Знаменского и Якушкина стал соборный дьячок Е.Ф. Седачев, не имевший возможности закончить тобольскую семинарию (вышел из 5 класса). До 1848 г. он трудился совершенно безвозмездно, и не только "формально числился по должности учителя", постепенно приучаясь "к функциям руководителя", но всегда готов был перед проверяющими подтвердить, что именно он, "диакон постоянно ходит в училище и что туда кроме некоторых посетителей никого не бывает таких, которые бы распоряжались и учили"20, т.е. прикрывал перед начальством и Якушкина, которому было запрещено преподавать, и Знаменского, который этому попустительствовал. На последнем этапе к работе школ подключился и еще один ялуторовский священник - отец Иван Свинцов.

Впрочем, в том же Ялуторовске декабристам пришлось столкнуться и с негативным к себе отношением со стороны представителя духовенства. В 1850 г., в отсутствие Знаменского, отправившегося по делам в Тобольск, второй соборный священник отец Александр пригрозил Якушкину написать в Синод, если "преосвященный разрешит указом строить училище (здание женской школы) на ограде церковной."21 Он полностью поддержал донос нового смотрителя Абрамова, и Знаменскому с декабристами пришлось выдержать не одно разбирательство в консистории и дирекции училищ. Возможно, таким образом о. Александр хотел избавиться от о. Стефана и занять его место. К сожалению, доносы и провокации, столь нередкие в служебной и общественной жизни николаевской России, входили и в жизнь православной церкви.

Однако, такие близкие, доверительные отношения со священниками складывались очень редко, поэтому и одобрительные отзывы о них в воспоминаниях и письмах ссыльных дворян встречаются нечасто. Но и отрицательные характеристики, даже в частных письмах, - явление столь же редкое. Они понимали, что их переписка прочитывалась посторонними, а потому, давая нелицеприятные характеристики тем, кто не соответствовал образцу, их имен не называли, с одной стороны, опасаясь неприятностей от обиженных и их сторонников, а с другой, - все из той же лояльности к церкви.

"Отцу Стефану мильон приятных вещей, - писал Пущин Якушкину, - я с истинным утешением останавливаю мысль на этом чистом и благородном создании. Тоска глядеть на окружающих меня попов". А Н.Д. Фонвизиной они писал из Туринска еще определеннее: "Не говорю вам о нашем духовенстве. Оно такое сделало на меня впечатление, что я не говел именно по этому неприятному чувству. Вы меня будете бранить, но я по своему, как умею, без такого (выделено мною - Т.П.) посредничества, достигаю Недостижимого" (выделено Пущиным).22 Трудно сказать, чем вызваны столь резкие и горькие слова декабриста. Из контекста писем ясно, что для его корреспондентов это не являлось секретом, и даже набожная Наталья Дмитриевна, по-видимому, его понимала и не особенно сетовала. Учитывая, что оба письма были написаны весной 1841 г., можно предположить, что разочарование Пущина в туринских духовных пастырях было связано со смертью и погребением В.П. Ивашева. Ни в одном из писем Туринских поселенцев, сообщавших своим товарищам о семейной трагедии Ивашевых, ни сами похороны, ни отпевание, ни сочувствие к детям-сиротам от батюшки не упоминаются. Характерным представляется и то, что духовником, например, весьма религиозного Н.В. Басаргина был не Туринский приходский священник, а отец Алексий из Николаевского женского монастыря.23

Высказывание Пущина интересно и еще в одном отношении. В нем кроется определенное объяснение, почему при известной набожности многих декабристов они редко сходились со священниками в местах своего поселения. Для удовлетворения их религиозных чувств не обязателен был посредник. Некоторым необходимо было присутствие в храме, как, например, П.Н. Свистунову, который обязательно выходил из дома "по воскресеньям в церковь на богослужение"24. Очевидно, для молитвенной сосредоточенности людям этого типа нужны соответствующие атрибуты, чувство сопричастности с другими верующими. Другим нужно было принимать участие непосредственно, как это было со Штейнгейлем, который "исправлял по праздникам вполне должность дьячка"25. Третьи довольствовались лишь самыми необходимыми обрядами, предпочитая самостоятельное чтение Священного писания и углубленные размышления.

Немногим из декабристов повезло так, как членам ялуторовской колонии или В.Ф. Раевскому в Олонках. Приехавший сюда в 40-х гг. XIX в. племянник М.М. Сперанского отец Петр оказался человеком весьма образованным и любознательным. Раевский скоро оценил молодого священника и, как вспоминала впоследствии жена Сперанского, "в свободное время заходил к нам и долго за чаем вел разговоры с о. Петром. В.Ф. любил читать книги, ими он снабжал и о. Петра и по поводу прочитанного нередко имел споры". Хорошо относились к олонскому батюшке и другие декабристы - Волконский, Трубецкой, Вольф, Поджио, Вадковский, изредка приезжавшие в село. Сперанские даже гостили в Урике и Оеке во время храмовых праздников, но, как пишет мемуаристка, "первоначально останавливались у священников, а затем уже, чтобы не навлечь на себя подозрений со стороны местных властей за близкие отношения к поднадзорным, заходили к ним".

Кстати, автор воспоминаний указывает на одну из причин, мешавших сближению "государственных преступников" с сельскими священниками - недоверие и боязнь навлечь на себя неудовольствие властей. И хотя мемуаристка отмечала, что "впоследствии декабристы завоевали симпатии", но указывает при этом только на крестьян26. И, думается, она была права. Зачастую малообразованное сельское духовенство было слишком зависимо от начальства, причем не только духовного, но и светского, чтобы проявлять какую-то инициативу и предложить новопоселенцам что-либо сверх предписанного их должностными инструкциями и правилами.

Несоответствие большинства сельских священников интеллектуальному уровню декабристов, а нередко и их нравственным критериям ограничивало их личные контакты. Однако, это не мешало им оказывать материальную поддержку церкви. Так, братья Александр и Никита Муравьевы в Урике "на местной церкви вместо деревянной кровли сделали железную, <...> бедному священнику Карнакову построили дом, <...> выстроили близ церкви деревянное здание с тремя отделениями - одно для богадельни, другое для училища и в средине оных - для торговой лавки"27. Тем не менее, даже столь щедрая помощь и искренняя набожность, проявляемая братьями, не помогли установлению более близких отношений с урикским пастырем. Интеллектуальное превосходство Никиты Михайловича, его строгий, и требовательный к себе и другим характер не позволяли бедному сельскому священнику держаться на одном с ним уровне, а боязнь прослыть зависимым от "государственных преступников" заставляла держаться отстраненно. Это было вообще характерно для русской церкви: пожертвования с официальной благодарностью принимались от любого, поскольку они шли на благое дело помощи страждущим, но забота о душевном спокойствии жертвователя возлагалась на него самого и ставилась в зависимость от чистоты помыслов, о которой ведомо только самому человеку и богу. Это, по-видимому, и объясняет тот факт, что многие, казалось бы, самые душевные обряды выполнялись, хотя и согласно всем правилам, но формально. Так, повествуя матери о кончине брата и сына, описывая ей устройство их могил в церковной ограде, делясь собственной скорбью и страданиями Нонушки, Александр Михайлович Муравьев не пытался облегчить впечатление от этого известия рассказом о сострадании духовного пастыря, о каких-то особенностях церемонии отпевания, хотя и знал, что религиозной Екатерине Федоровне это принесло бы некоторое утешение. Очевидно, таких проявлений и не было.

И все же, будучи даже не слишком высокого мнения о сибирском сельском духовенстве, декабристы пытались понять причины столь печального его состояния. В письме к своей сестре в Париж Свистунов писал: "У них особое образование. Их предназначают для отправления богослужения, а не для того, чтобы печься о душах. Только в больших городах можно найти священников, которые в состоянии понять всю значимость своей миссии"28. С этим выводом декабриста нельзя не согласиться. В середине XIX в. уровень образования в стране был еще невысок, в том числе и среди духовенства. Так, к 1850 г. при общей численности населения в 69 миллионов человек, во всех духовных академиях и семинариях обучалось всего 41 тысяча студентов29. Если учесть, что, по меньшей мере, треть обучающихся не заканчивали учебные заведения, а методы обучения в целом не отвечали требованиям времени, становится понятно: достойных кадров для сельских сибирских приходов просто не хватало.

О том же писал в своих "Записках" Басаргин: "У нас в России духовенство могло бы оказать величайшие услуги народной нравственности, если бы действовало согласно своему назначению в этом мире. К несчастью, и особенно в Сибири, не так поступает оно и не по тому направлению следует. Занятое исключительно, по одностороннему образованию своему, внешними церковными обрядами и личными материальными выгодами, в которых так нуждается по своему общественному положению, оно не приносит десятой доли той пользы, которую могло бы приносить, и часто своим примером и своим корыстолюбием служит соблазном для мирян"30. В этой констатации указана еще одна причина - необеспеченность приходского духовенства. По своему социальному статусу духовенство относилось к достаточно привилегированному сословию, но нищенское жалование (в середине XIX в. оно составляло в среднем 219 рублей в год на причт, т.е. минимум на 3-4 человека31) не позволяло удерживаться на этом уровне, что нередко приводило к психологической ломке и постепенной деградации личности.

А М.А. Фонвизин в письме к Оболенскому назвал еще одну причину постепенной потери авторитета православной церкви и ее ухудшающегося положения - втягивание церкви в пороки, присуще николаевской России. "У нас перед глазами не пастырь, а волк в пастырской одежде, - писал он в ноябре 1851 г. - Он привел в систему грабительство: бедных священников приучил он к доносам и ябедам, и вследствие всякого доноса, справедлив он или нет, он запрещает священника и требует его к себе для ответа. Здесь отплачивается он деньгами и отпускается как оправданный. Самая ревность к церковному пению архиерея есть только предлог брать взятки с священно и церковнослужителей; и неумеющие петь, заплати деньги, получают места. Разъезды по епархии архиерея доставляют ему случай обирать священников. <...> Какое же заключение можно сделать о церкви, в которой большинство архиереев - так называемых ангелов ее - или взяточники или человекоугодники."32 Малообразованное, задавленное нуждой, под гнетом страха "какой-нибудь ябеды", без надежды на изменения к лучшему из-за бездушных и корыстолюбивых, а порой и порочных иерархов, сельское духовенство, за редки исключением, действительно переставало быть пастырями, а превращалось в чиновников по духовному ведомству.

Но, пожалуй, ближе всех к выявлению главной причины был В.И. Штейнгейль, писавший в 1846 г. М.А. Бестужеву: "Скажу тебе, едва ли какая-либо отрасль правительственного организма находится в таком забросовом состоянии, в каком наше так называемое православие вообще. И что более всего поражает - это хладнокровие, с каким на то смотрят <...> Я беседовал раз с покойным архиепископом Афанасием и сделал ему вопрос: "Скажите, преосвященнейший, с тех пор как существует Комиссия духовных училищ, приметны ли какие успехи в просвещении?" - "Никаких", - отвечал он откровенно и, заградя уста ладонью от третьего тут бывшего <...> промолвил: "Да правду-то Вам сказать и просвещать-то боятся". Из этого ты можешь судить, что он сам довольно был просвещен - для такого замечания. Жалко оттого, прежалко наше духовенство - бедностью, невежеством - ученым невежеством, святокупством, неимением никакого понятия о благочестии, совершенным незнанием своего назначения и потому унижением в понятии народном"33. Хотел того декабрист или не хотел, но он признал, что в современной ему России церковь является не самостоятельной, а представляет собой часть общегосударственной структуры со всеми присущими ей недостатками и просчетами.