Секция «Опыт концептуализации Сибири:
от представления к образу»

Жорж Нива (проф., Женева)

Сибирь в творчестве Пастернака и Алексеева

Борис Пастернак не знал Сибири, но всматривался в неё с границы - с Урала. Урал играет знаменательную роль в его прозе и стихах. Побывал он на Урале зимой 1915 года в имении Морозова, которое посещал Чехов. Там он спускался в шахты, ходил с ружьем и делал вид, что охотится. В следующем году он побывал на Каме в Тихих Горах и на всю жизнь запомнил этот «настоящий ад»: «Немой, черный, бесконечный медленный, вырастающий в настоящую панику!»(1) Тихие Горы слыли «маленьким Манчестером на Каме». Осенью 1916 Борис Леонидович устроился в конторе химического завода Ушковых. Он вел «военный стол», т. е. занимался отношениями завода с военной администрацией. Сам он оттуда ездил в Елабугу по вызову военной призывной комиссии и был освобожден. С этими поездками связаны стихи «Урал впервые» и «Уральские стихи», тексты в прозе «Детство Люверс» и «Повесть», да и некоторые главы «доктора Живаго»:

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,
На ночь натыкаясь руками, Урала
Твердыня орала и, падая замертво,
В мученьях ослепшая, утро рожала.(1)

В 1931 поэт совершил новую поездку с «бригадой» писателей из «Нового мира». Как пишет Лазарь Флейшман, почти ничего не осталось от поездки 1931 года. Разве только эти стихи:

Окно, пюпитр и пульсом бьющий иней
В ветвях - в узлах височных жил. Окно,
И синий лес висящих потных линий,
И двор. Здесь жил мой друг. Давно–давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,
Но друг и сам был городом, как Омск
И Томск, - был кругом войн и перемирий
И кругом свойств, занятий и знакомств.(2)

Медленные поезда через Урал, ад шахт, круг войн и перемирий - вот навязчивые темы, связанные с Уралом, вместе с темой бегства в Сибирь. Сирота-девушка учительствует в богатой семье («Детство Люверс»), или семья бежит из Москвы на восток во время гражданской войны.

В 1932 состоялась еще одна поездка. Поэт по «писательской» командировке оказался на Урале и оттуда «смотрел за круг Сибири». Мне поэт рассказал об этой поездке в 1960 г., когда я был очень близок к нему, к его кругу и к семейству Ольги Ивинской. Позволю себе здесь привести отрывок из своих тогдашних записок:

4-II 1960

После его развода и основания новой семьи с Зинаидой поэту жилось трудно. Квартиру свою он оставил первой жене. Была острая в Москве жилищная проблема. Одно время он жил у Пильняка.

Тогда некий Виноградов-Мамонт предложил ему поездку на Урал. Он вербовал писателей с тем, чтобы они познакомили мир с сельскохозяйственной революцией в России, начатой Сталиным 3 года назад. Но никто не хотел ехать, зная о крайней нищете деревни. Я согласился ехать, но с женой и тремя детьми

В Свердловске мы жили в одном доме и ходили питаться в другой.То было время, когда Россия гибла от голода. Уже давили ее под игом категорий. Одни валялись в изобилии, другие, как часы, ничем не кормились, они тикали и больше ничего. В том доме, где нас питали, мы ели замечательно хорошо. Но не успевали вернуться с завтрака, а уже пора вернуться обедать. Однажды я вздумал посмотреть дом сзади и увидел надпись «Дом Чекиста».

Гостиница была неуютной. Носили воду ведрами в ожидании будущей текущей воды. Сортир был общим(...)

Мамонт вздумал присвоить себе дачу на берегу близкого озера. Но из приличия он предпочел отправить меня авангардом туда. То была бывшая красивая усадьба на берегу озера. Чувствовалось, что там что-то жило и процветало еще недавно. Но все умерло, и все было изгложено смертью. Там же я написал несколько будущих кусков «Доктора Живаго» (у партизан, в Сибири), хотя я тогда еще и не задумал роман.

Вокруг была Россия в развалинах, как будто раскулаченная».

В романе «Доктор Живаго» Сибирь играет огромную роль. Она - один из полюсов романа. Другим полюсом является Москва. Во-первых, Сибирь – место происхождения семейства Живаго. Там заводы, там источник богатства Живаго-отца. Во-вторых, это приют, убежище, место, куда бежит спрятаться от революции Юрий Андреевич, первый раз с женой Таней и с их детьми, второй раз - с Ларисой Федоровной («Опять в Варыкино») и с ее дочерью Катей.

Сибирь - это также место интриг адвоката Комаровского, соблазнителя Лары, который приезжает специально в Варыкино спасти ее (и убеждает ее бежать вместе с ним на Дальний Восток, где он должен стать министром иностранных дел Дальне-Восточной Республики).

Пошлый интриган Комаровский пафосно объявляет: «Сибирь - это поистине Новая Америка, как ее называют, таит в себе богатейшие возможности. Это колыбель великого русского будущего, залог нашей демократизации, процветания, политического оздоровления».

Итак, Сибирь в «Докторе Живаго» - это место, откуда все происходит. Живаго родом оттуда, там обогатился, стал известным промышленником, продавал свой товар и кутил на Ирбитской ярмарке. Это место, куда таинственным образом стекаются и где по воле случая встречаются все протагонисты романа, где развязываются все узлы.

«Поездов, поездов под снегом! Всякие, люксы, экстренные - а кругом самосуды, зверства, драмы ревности».

«Широкая мощеная дорога извивалась лентою, соперничая красотою с рельсовым путем. Она то скрывалась за горизонтом, то на минуты выставлялась волнистою дугой поворота. И пропадала вновь».

«Он, как хлеб, разрезал города пополам».

Поэт то вспоминает девственную природу до индустриализации, то промышленные узлы, паровозоремонтные мастерские, фабрики.

Сибирь - это «загляденье»: «Дворы по тракту новые, разлюбуешься.

Десятин по пятнадцать засева у каждого, лошади, овцы, коровы, свиньи. Инвентарь – загляденье!» «Но это также свирепствует, зверства неимоверные: гражданская война в Сибири». «Эти картины и зрелища производили впечатление чего-то нездешнего, трансцендентного».

Сибирь «Доктора Живаго», это – выживание запуганных людей между белыми и красными, появление новых душевных заболеваний, это - «русское бродильное начало». Это - сумасшедшие солдаты, у кого появляются «бегунчики» в глазах, как кровавые мальчики у Бориса Годунова или у Макбета.

Вершинами нарративного напряжения и поэтического сосредоточения являются Варыкино и лагерь «Лесных братьев» (красных партизан). Там, в глубине сибирских лесов, «гранитные глыбы», которые связывают нас с мифическим и языческим прошлым Сибири (со священнодействиями и жертвоприношениями). А убежище Варыкино - робинзонада поэта-доктора, возврат к самой сокровенной сути жизни, чтение Пушкина и писание стихов, все это - утопическая точка, куда стремятся мечты Юрия Андреевича и всей сокровенной России.

Это и березовая вязь, «как когда-то при переезде из европейской России в Сибирь», когда доктор прислушивался к цветистой и сказочной болтовне возницы Вакха. Кубариха-колдунья венчает эту тематику: в Сибири мы уже вернулись к язычеству, к народным тайникам, к дохристианским источникам. Лара тоже представляет собой «тайник, вделанный в Россию, как в старинный шкаф»: «Ларе приоткрыли левое плечо. Как втыкают ключ в секретную дверцу железного, вделанного в шкап тайничка, поворотом меча ей вскрыли лопатку. В глубине открывшейся душевной полости показались хранимые ее душой тайны».

Все темы и эпизоды сибирских глав «Доктора Живаго», на которые я обратил ваше внимание, мы найдем в иллюстрациях художника-эмигранта Александра Алексеева к роману «Доктор Живаго» (3). Встреча этих двух творцов была удивительно удачной, конгениальной. Так что можно воистину говорить о Сибири пастернако-алексеевской. Это редкий пример не столько симбиоза двух художников, сколько взаимной отдачи друг другу между поэтом–донором и художником–рецептором, ибо роли меняются за время «обмена» и донор становиться рецептором, а рецептор становиться донором. Это чудо произошло незадолго до смерти Бориса Пастернака.

Александр Алексеев в начале революции учился в кадетском корпусе в Уфе. В один день их капитан зашел в казарму и велел им разойтись и спасаться бегством в Восточную Сибирь.

Итак, молодой кадет бежал в полной растерянности по тому же тракту на Восток. Погиб его старший брат (совершил самоубийство). Мать исчезла. Другими словами, семья шестнадцатилетнего мальчика исчезла.

В 1958 Алексеев прочитал «Доктора Живаго» и был потрясен. Мне он написал: «Когда я читал роман Пастернака, его воздействие на меня было потрясающим. Мне показалось, что спустя сорок лет молчания, старший мой брат направил мне письмо длиной в 650 страниц». Буквально все волнует его в романе. Сам он чуть ли не погиб от тифа в Сибири, как Юрий Андреевич. Старший брат «возвращается» в виде романа, как благодетель и привидение, как Евграф, сводный брат Юрия и его спаситель в самом романе.

«Каждая строка текста предлагала мне множество подлинных образов Революции, как ее прожили современники. А моя визуальная память, которая воспринимает малейшую деталь, действует как кинокамера, пленку которой можно проявить и развить спустя 40 лет и более».

Поэт успел в октябре 1959 года получить один экземпляр романа, вышедшего в издательстве Галлимар с иллюстрациями Алексеева. Я увидел у него этот экземпляр, и, вернувшись в Париж, после многих трудностей и перипетий, я стал искать Алексеева. И нашел его.

Алексеев не иллюстрирует, он преобразует, он проникает в самую логистику поэтического текста, и он его озаряет светом. Этот «дар света» - самое удивительное в алхимии этого преобразования. До «Доктора Живаго» Алексеев был художником, гравером, офортистом. Его гениальные иллюстрации к «Братьям Карамазовым» (изданные в 1928 г.) и к «Дон Кихоту» (еще не изданные) – литографии (первые) и акватинты (вторые). Он был и отцом мультипликационного фильма. Его короткие мультипликационные фильмы «Нос» и «Картины с выставки» - шедевры, созданные на знаменитом, им придуманном, игольчатом экране. Этот экран, каким я его увидел у него в его мастерской в Париже и каким можно его видеть в Музее кино в Париже, – прежде всего некая живая структура, как бы объединение молекул, ожидающих намагничивания. Или же - соты меда, в которых еще не побывали пчелы.

Художник придумал разные стилеты и инструменты, которыми он «рисовал», по этому миллиону игл. Он освещал поверхность боковыми прожекторами. Стилет блуждал по материи, по молекулам, свет оживлял рисунок, фотоаппарат фиксировал все моменты этого движущегося рисунка: получался фильм, лента.

А вот эту удивительную технику, придуманную для мультипликационных фильмов, Алексеев применил первый и единственный раз к иллюстрированию одного текста: «Доктора Живаго». Собственно, эти иллюстрации представляют собой ряд клише разных состояний и освещений игольчатого экрана.

Кинетизм, который позволяет такая техника, – первое, что бросается в глаза. С одной страницы на другую, без полей, занимая абсолютно все пространство листа, движение проталкивает вперед групповые сцены (похороны Живаго, стрельба на улицах Мелюзеева) или укрупненные портреты (плачущая Лара). Или же «моментальные снимки» быта в Варыкине, огромный пейзаж за окном с привидением обнаженного, снежно-белого тела Лары.

Булавочная техника и боковые или фронтальные прожектора создают возможность как бы реконструировать мир и остановиться на моментах полного, божественного счастья. Возница Вакх с болтающимися ногами, архаичная фигура, как будто он опекает беженцев (семью доктора) и везет их не в укрывище Микулиных в Варыкино, а в легендарные времена потерянной гармонии, утраченного «лада».

Некая удивительная «молочность», созданная светом, передает как бы сквозящий сквозь пунктир игл фон счастья, погубленного навсегда счастья. Гранитные глыбы в лесу возле лагеря «Лесных братьев» стоят как загадочные истуканы, и колдунья Кубариха проступает из языческой ночи. Тяга к скульптурности и тяга к стушеванию в белизне света как бы уравновешивают друг друга.

Или посмотрим на провинциальный городок (Мелюзеево), на пустынные его булыжные просторы, где камни мостовой и каменные глыбы чеканят пространство страницы, доводят его до какого-то элементарного, твердого, молекулярного вещества. В этой пустыне – заложен страх, как и в пустынных пространствах пролога к «Замку» Кафки – фильму Орсона Уэллса, для которого Уэллс попросил Алексеева создать на игольчатом экране своего рода «введение». Белые дыры оконных переплетов подчеркивают ритм фасадов застывших в состоянии зимы и страха. Одно тело лежит на мостовой, встает разрезанный до половины торса солдат; сетка молочной белизны окутывает все это магическое окаменение, валяется стоптанный башмак; и опять та же самая тумба, вокруг которой как бы вращается неподвижность.

Контрапункт молочной белизны и устрашающей скульптурности – это Алексеевское видение, не рабский перевод текста на язык образа, а собственное его видение Сибири, этого сибирского "укрывища", этого уникального момента «робинзонады» посреди зверств истории.

Смотрел отсюда я за округ Сибирь...

И «Доктор Живаго», и иллюстрации Алексеева - своего рода взгляд «за округ Сибирь», в какую-то очень желанную, но попранную и навсегда утраченную утопию...