Секция «История Сибири: становление и осознание»

Ян Кусбер (проф., Германия)

Пространство для отступления, пространство будущего, стратегическое пространство. "Ожидания от пространства" Сибири

В прошлом году немецкий историк Карл Шлёгель представил заслуживающий внимания труд под заголовком “В пространстве мы читаем время” (1). В нем он приглашает эссеистически отправиться в путешествие по пространству с тем, чтобы в историческом измерении поддаться воздействию его культурно-географически и физически характерных признаков. В этой книге Шлёгель изображает себя, как, впрочем, и в своих ранних произведениях, фланером, который, прежде всего проходит через городское про странство и окидывает его историческим взглядом. Здесь речь идет не о теории интерпретации пространства, а об исходном соединении восприятия пространства с глубокими историческими знаниями наблюдателя, для чего недостаточно одного лишь простого вглядывания в пространство. Но и Шлёгель зависит от текстов: для того чтобы иметь возможность проецировать воздействующую силу на исторических деятелей, он не хочет попадать в методическую неопределенность. При этом, конечно, правильно считать, что пространство имеет воздействующую силу, которую невозможно описать ни в макро- ни в микроструктурах. Многие пассажиры, путешествуя по Транссибирской магистрали с момента её введения в действие в начале 20-го столетия, “узнали” пространство благодаря движению по рельсам и постоянно подчеркивали как характерные черты его просторы и однообразие. Они непосредственно убеждаются в том, что климатические условия обуславливали и обуславливают редкую заселенность, регионально различные возможности сельскохозяйственного пользования и промышленного использования производства. Не “зная” этого, на основе короткой поездки транзитные пассажиры связывали с ней, с «Сибирью» как необъятной величиной, ожидания пространства, которые не всегда осуществлялись. Чем больше наблюдатель, историк, географ, этнолог или культуролог перемещается на микро- или региональном уровне, тем больше распадается структурный компонент Сибири на весьма различные единства и тождества. Тем не менее можно предположить, что почти при каждой попытке определить понятие “Сибирь” ожидания играли определенную роль, программирующую будущее: гамбургский приват-доцент Арвид Шульц писал в 1923 году в первых же строках своего страноведения Сибири: «Сибирь - когда-то, по общепринятому представлению, страна каторжников и ледяного холода, теперь, особенно после преисполненных надежд описаний Нансена, «страна будущего», вторая Америка - естественная часть Северной Азии, которая охватывает весь ее такой разнообразный и все же, в силу ее огромной величины и сурового климата, однообразный ландшафт между Уралом, Северным Ледовитым океаном и внутриазиатскими цепями, между Уралом и Тихим океаном» (2).

Даже предположительно трезвое природно-пространственное определение часто не обходилось без проецируемого предвидения будущего – Шульц называет здесь опорные источники своих предположений: популярные путевые заметки Фритьофа Нансена 1913-го года (3), который сочетал собственное владение с ожидаемыми впечатлениями от Сибири и при этом ссылался на давние стереотипы восприятия.

Со времен знаменитых академических экспедиций 18-го столетия описание Сибири всегда указывало на будущий потенциал еще не открытого пространства - огромной колонии с предположительно неограниченными возможностями. Описание Сибири П. А. Словцова (4), которое стояло в начале сибирского регионального сознания, российская “Золотая земля”, которую хотели видеть регионалисты, “Сибирь как колония” Ядринцева (5) были такими же гранями этого представления, как и деятельность императорского Географического общества, которое хотело придать интеллектуально-имперское значение Сибири. То, что наибольшая «тюрьма мира» была «страной будущего», стало на рубеже 19-20 веков общепризнанным мнением.

В дальнейшем я хотел бы рассматривать ожидания от Сибири в процессе перехода от старого порядка царской империи до введения советской власти.

Какие ожидания привносились как извне и складывались внутри Сибири с момента продолжительной войны 1914-го года вплоть до сороковых годов 20 столетия и какая ценность придавалась пространству в условиях устанавливающегося и укрепляющегося тоталитарного режима Советского Союза?

Какую функцию исполняли, реально и в воображении, пространства Сибири для наблюдателей извне и изнутри? Шла ли речь о будущем пространстве, пространстве для отступления или о стратегическом пространстве?

Эти вопросы должны быть проверены на примерах из текстов у различных авторов. Хеимито фон Додерер, Отто Хеллер, О. С. Пфейфер и вышеупомянутый Арвид Шульц представляют взгляд извне, Юрий Семёнов показывает взгляд эмигранта, Владимир Маяковский, поэт революции, и Александр Фадеев, один из представителей литературы социалистического реализма демонстрируют внутрироссийский взгляд, однако, исходящий из его центра, а не из сибирской периферии.

Историк мог бы возразить, что в некоторых текстах, как, например, в страноведении Шульца, речь идет о научных текстах, у Хеллера, Пфейфера и Семенова - о текстах, составленных с политическим намерением, в то время как у Додерера, Маяковского и Фадеева речь идет о литературных текстах. Я не хотел бы предпринимать подобное разделение, которое ориентируется на предполагаемо глубокие источники и тем самым на информационную ценность, и в то же время именно в семиотике Юрия Лотмана продемонстрировано, как дискурсии могут строиться на основании литературных текстов. То же самое относилось бы и к представлениям и видам надежд на Сибирь в ранний советский период.

Немецкоязычная литература и публицистика межвоенного времени, так же как и времени системного конфликта, не могла уклониться от очарования Сибирью. Представление пространстве холода, простора, суровости, а также пространстве будущего и неограниченных ресурсов было разбужено и популяризировано. Здесь можно было бы привести пример Хеимито фон Додерера (1896-1966), красноречивого романиста, чья основная тема, а именно любвь и ненависть к закатывающемуся миру Габсбурской монархии, отчетливо проявляется в его трудах.

Его автобиографически обусловленный фрагмент романа «Пограничный лес» является, по существу, отражением времени его собственного пребывания в плену в Сибири во время и после Первой мировой войны (6). Здесь, в отдалении, испытал Додерер влияние революции и в непосредственной близости - влияние гражданской войны. С середины января 1916-го года он воевал на галицийском фронте, а со 2-го июля попал в плен у Олеши; затем последовал приблизительно четырехлетный плен в Сибири (Красная Речка, Новониколаевск, Красноярск). Лишь в августе 1920 года он вернулся в Вену.

Итак, Додерер знал Сибирь, и он дает возможность своим протагонистам, группе офицеров, посетить это место и Урал. Сибирь для него - своего рода “Аркадия”, лагеря дышат «клубной» атмосферой, где отдаленность пространства, его периферия играют существенную роль. В этой стране богатств продукты в изобилии, благополучный народ приносит перевозимым пленным к поезду свежеиспеченный хлеб (7). В промежутках времени герой, наделенный автобиографическими чертами, врач, живет в сибирской деревне, практикует и ведет так называемую «крестьянскую жизнь» в простоте, но и в свободе и покое. В этом мирном пространстве дело доходит до полезного сосуществования между местным населением и пленными, что является не столько литературной выдумкой, но и засвидетельствовано в отличающихся небольшим вымыслом свидетельствах о Сибири пленных Первой мировой войны (8).

У Додерера в возвращении из плена по железной дороге, представленном как «одиссея», величина пространства играет значительную роль; идиллическая картина, убежище послевоенных переживаний отступают на задний план. Вместо этого рядом со страхом, что Сибирь могла бы не отпустить человека или вообще его поглотить (9), господствует впечатление однообразия: «Громадный железнодорожный мост через Обь у Новониколаевска привлекал особое внимание: все лежало и стояло в четырёхугольнике широко раскрытых выдвижных дверей и выглядело молчаливым, почти торжественным, когда громадные стальные опоры взлетали и проваливались на поворотах под гул и грохот, которым свойственно действительно что-то торжественное» (10). Здесь, при взгляде на стальной мост красноречиво звучит современное очарование техникой, речь идет как бы о предсказании промышленного освоения Сибири. «Но уже мост через Иртыш вызывал мало интереса, и немногие, которых непосредственно спросили бы, могли бы сразу ответить, едут ли они к Омскому вокзалу или уже проехали его. Возникло бы отупение от вечного движения, снова и снова начинающегося шуршания и накатывающего равномерно поступательного движения, если это еще было возможно» (11).

Но и Додерер отмечает искусственность условной границы между Европой и Азией на Урале: «Конечно, все ожидали теперь каменную пирамиду, которая стоит, подымаясь над железнодорожным полотном, у границы между Европой и Азией: на одной стороне высечено “Европа” на другой - “Азия”, но русским шрифтом.

Это показывает состояние души путешественников ..., в некоторых вагонах велись горячие споры о том, что, во-первых, должна ли стоять пирамида справа или слева, а именно взятого от данного направления движения ...; во-вторых, стоит ли она на стороне «Европы» или на стороне «Азии» или наоборот и вообще по смыслу, куда теперь люди прибыли или едут, в Азию или в Европу. Удивительно, что когда пирамида промелькала – приветствуемая рычанием и криками, как когда-то, в поездках на восток! - о втором пункте все еще не достигли полного согласия, хотя, собственно, это можно было бы и предположить»(12) Азию и Сибирь как образы пространства, относящиеся к России, снова и снова пропитывающих ее собственный миф, - эту широко распространенную фигуру мышления, которая прослеживается во всех приведенных здесь текстах, - Доререр этим пассажем деконструирует.

То, что Сибирь как пространство будущего вынослива против системы, делает отчетливым страноведение упомянутого гамбургского географа Арвида Шульца. Несмотря на революцию и еще не узнаваемый в своем образе большевистский эксперимент, Шульц видел потенциал Сибири неизменным: “Отдаление от метрополии в довоенное время, гражданская война и последовавшее за ними господство большевистского правительства в Средней и Западной Сибири привели к общему упадку экономической жизни Сибири... Уже эти немногие данные о сибирской торговле последних лет указывают, насколько экономическая жизнь страны стремится все же после всех внутренних переворотов опять прийти к гармонии с природой и старается быть свободной от всех экспериментов, которые довели европейскую часть России до разорения и для которых узкая культурная зона Сибири имеет еще меньшее пространство. Колониальная страна требует свободы для экономики, работы и еще раз работы, тогда она может быть тем, для чего ее предопределяет природа – страной будущего!» (13).

Как эта страна должна была выглядеть, излагается в рассказе Александра Фадеева “Землетрясение”, написанном в 1934 году. По времени действия она соприкасается с произведением Додерера «Пограничный лес». Здесь мы имеем не взгляд пленного, рассказывающего от первого лица, а предсказания двух главных персонажей-сибиряков, которые во время гражданской войны освобождали свою родину от японских интервентов. Гражданская война у Фадеева вообще является центральной темой. Однако в рассказе в фокусе находится Сибирь. Японская интервенция в начале двадцатых годов в рамках концепции великоазиатской сферы благосостояния имела целью стратегическую оккупацию ключевых пунктов до самого Байкала и должна была быть самой долгой оккупацией союзников в гражданской войне. Сибирь показана здесь как стратегическое пространство, которое нужно было освободить и вновь завоевать для новой системы. Это также является главной целью обоих героев: то, что может способствовать победе будущего. При этом то, что неисследованная и спорная Сибирь в качестве запаса энергии для впервые создаваемой советской системы играла ключевую роль, становится отчетливым из отрывка рассказа, когда протагонисты спустя 12 лет снова встречаются к моменту подрыва перевала - землетрясению. Мертвая без технического прогресса тайга призывается к жизни благодаря активистам советской власти:

«В 1934 году, осенью, Майгула поехал на родину. Он не узнавал знакомых мест, да и люди стали другими. Вдоль старой Уссурийской дороги на сотни и тысячи километров прокладывалиь вторые пути. Ночами Майгула, не отрываясь, смотрел в окно и видел огни тракторов и слышал урчание, заглушавшее шум поезда... На станциях было много войск. Бойцы ладно одеты и обуты... Они учились хорошо. Парень, недавно из деревни, мог разобрать и собрать пулумет и назвать каждую его часть, знал обязанности бойца в бою и был готов к самопожертвованию.

Над огромными пространствами тайги реяли самолеты..., тени самолетов скользили по желтым колхозным полям, по синим водам рек и озер. Самолет стал такой же принадлежностью родного пейзажа, как жаворонок или голубь» (14).

Из оборванных борцов гражданской войны они и в Сибири превратились в преданных солдат системы. Милитаризация общества, защита стратегического пространства, показанное через пулемет, готовый в любой момент к стрельбе, и шум самолета, и поднятие целины, – мотивы, которые характерны для литературы социалистической реализма, но которые применялись с выгодой как раз для будущей страны Сибири, показывают захват пространства будущего, который оправдывает жертвы в ожидании блага.

«Майгула смотрел на все это влажными глазами и думал: «Вот она, та земля, которую корчевали мой отец, братья, я сам, - земля, смоченная нашим потом, нашими слезами, нашей кровью. И вот люди стали жить на этой земле хорошо...» (15).

План превратить страну из пустынной местности в пространство аграрно-экономического и промышленного производства направлен также и на людей с реакционным образом мыслей, которых нужно перевоспитать или вообще из дикарей превратить в граждан социалистического общества. Индустриализация и коллективизация связывались здесь с установками культурной революции, нацеленными на души на рубеже двадцатых-тридцатых годов (16). Страна вызывает гордость, а вместе с ней и человек, который вырывает ее у природы для ставшего реальностью будущего.

Это является также темой поэмы Владимира Маяковского (1893-1930) «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка», написанной в 1929 году. Перед началом рассказа объясняется: «К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей» (17). Первый сибирский металлургический комплекс «Кузнецк», за который одновременно должны были следовать и другие промышленные гиганты, как, например, расположенный на сибирской стороне Урала Магнитогорск, испытал в 1929 году те горькие потери, с которыми должны были столкнуться многие про екты форсированной индустриализации, когда план и исполнение плана, утопия и реальность находились едва ли в соответствии друг с другом и все же должны были проводиться. Kузнецк проверялся комиссией, и ошибки при реализации плана наказывались. Ведь сталинские чистки именно среди специалистов и технического персонала начались уже со второй половины двадцатых годов (18). И особенное значение удел18ялось сибирским про ектам индустриализации, так как стратегическая стоимость фактически недоступного промышленного и сырьевого резерва была, ввиду “капитали стического окружения”, очевидна.

У Маяковского речь теперь шла о том, чтобы вселять в активистов мужество:

«Через четыре
                            года
здесь
               будет
                               город-сад!
здесь
               взрывы закудахтают (Землетрясение у Фадеева)
в разгон
                   медвежьих банд,
и взроет
                     недра
                                    шахтою
стоугольный
                           «Гигант»...
Здесь
               встанут
                                 стройки
                                                    стенами.
Гудками,
                 пар,
                          сипи.
Мы
           в сотню солнц
                                        мартенами
воспламеним
                              Сибирь...
аж за Байкал
                              отброшенная
                                                            попятится тайга».
Я знаю –
                       город
                                        будет,
Я знаю –
                       саду
                                       цвесть,
когда
                      такие люди
в стране
                      советской
                                           есть!»(19)

Таким образом, если хотите, Маяковский знал об этих трудностях и отдавал себе отчет - и это видно из его дальнейшей биографии и его смерти – в хрупкости веры в утопию и возможности осваивать пространство согласно этой утопии. Он знал и о поражении индивидуума из-за методов, которые применялись для достижения этой цели.

Многие “путешественники к советским” – однако очень немногие из них добирались до Сибири - позволяли ослеплять себя видением будущего. Для них больше не существует пространство отсталой царской империи и революционных смут. Известны многие восторженные сообщения посетителей Москвы и других новостроек социализма. Советский Союз, как излагал Маттиас Хееке во впечатляющей диссертации (20), был магнитом для туризма, и туристы скорее были склонны к тому, чтобы верить первым впечатлениям, чем многочисленным иностранным рабочим, которые давно работали в Магнитогорске и в Кузнецке или участвовали в качестве специалистов и при строительстве БАМа. Примером здесь можно привести Отто Хеллера и его путевые записки «Сибирь. Другая Америка» 1930 года. Хеллер приближается к этому для него бесспорно пространству будущего по пути, который был особенно подходящим для демонстрации всевластия социалистической науки и перспективного превосходства над классовыми врагами. Хеллер путешествовал на корабле по северному маршруту, когда первые конвои, руководимые ледоколами, пробивались через Карское море и пролив Югорский Шар, чтобы провезти сырье и полуфабрикаты сибирского севера по постоянному морскому пути в Европу или в Азию.

«Мой маршрут не был путем спешащих туристов экспресса. Я прошел через Северный Ледовитый океан, через тундру и тайгу. Я видел дикие местности, победоносного человека, который сейчас раз и навсегда побеждает ее, и я мог проверять планы статистики и отчеты на практике, прежде чем я рассматривал их на терпеливой бумаге.

Я увидел сердце Сибири, я познакомился с ее рабочими и крестьянами. Я беседовал также и со ссылными.

Да, и я писал эту книгу с предвзятым мнением: с мнением, что будущее планеты принадлежит рабочим и крестьянам. В Сибири приводится доказательство того, что они в состоянии пробудить почти неизвестный и не находящий применения мир из до сих пор неминуемого и кажущегося вечным сна» (21).

В этой стране пробуждения природа дает возможность победить себя не только благодаря технике. Техника помогает только тому, кто привносит героическую волю, надежно реализуя ее в борьбе с природно-пространственными преградами. Каждая радиостанция, каждый ледокол был ему желанным, в необратимости этого процесса он не сомневался. Хеллер оценивает туземные народы как принадлежащие природному пространству. Они не должны сопротивляться пробуждению, а должны признать свое отсталое природное состояние безнадежным и учиться урбанистической культуре в городах, возникающих буквально за ночь – в конечном счете советский эксперимент был городской утопией, даже если современники осознавали это только имплицитно. Хеллер приводит примером возникший за ночь городпорт Игарка.

«В июне еще паслись северные олени в порту Игарка: так как его еще не существовало. В июне начали вручную выкорчевывать дремучий лес. В июле стояли первые хижины и семьсот рабочих месили грязь. Барки привозили лес и оборудование, и люди строили – за ночь – причалы и сколачивали гвоздями контору. В августе чиновник ГПУ поставил первую визу в мой паспорт: пограничный контроль, порт Игарка, сибирский порт, единственный сибирский порт, двери Сибири в Европу и в Америку. В начале сентября стоял большой флот там, где еще в июле стояли тунгусские чумы: четырнадцать океанских кораблей, четыре паровых буксира, речные судна, барки, лихтера, плоты... Медведи уже давно сбежали в тайгу» (22). Освин Корнелиус Пфейфер, «Сибирь. Будущее и проблемы СССР», и эмигрант Юрий Семенов (23) с его неоднократно коренным образом переработанными книгами о Сибири указывают на обратную сторону. Это азбучная истина, что ожидания от пространства и его людей предвосхищают осмысление увиденного, услышанного или прочитанного. Благодаря многочисленным тиражам книг Хеллера, Пфейфера и Семенова были подтверждены виды ожидания. Хеллер своим восторгом от всего советского служил левой части общественности в поздней Веймарской республике и писал при этом - подобно гравюре на дереве и всегда с пониманием – так же, как и советские писатели, которые были обязанны служить строительству социализма, простым языком и ясными образами. Семенов и Пфейфер хотели показывать противоположное: Советский Союз как угроза «западным ценностям», Сибирь как стратегическое пространство, на которое накинута транспортно-географическая сеть и которым вследствие этого будут пользоваться как промышленным и военным сердцем системы, - картина, которая вызвала как раз после Второй мировой войны во время системного конфликта широкий резонанс и которую культивировали в советском обществе как чувство превосходства системы. Однако всегда были аргументы, которые можно было обогащать с помощью пространственных представлений.

При просмотре текстов можно констатировать следующее: тот факт, что Сибирь была пространством для отступления, можно рассматривать положительно в том смысле, что даль, которая защищала от давления как старого, так и нового режимов, выдвигалась на передний план. Ведь в действительности Сибирь была сначала местом эмиграции, где «белые» особенно долго могли держаться у власти, и пространством, где деятельные крестьянские силы отстаивали собственную волю на основе давно известного и практикуемого единоличного хозяйства. Для эмигрантов в Харбине, даже в Шанхае, Сибирь была предпочитаемым пространством, куда можно было надеяться когда-нибудь вернуться, пространство, которое сначала казалось меньше всего пострадавшим от принудительной террористической модернизации. Это очень отчетливо видел Ленин в момент октябрьской революции, когда он размышлял о перспективах большевиков в Сибири с преобладающим крестьянством (24). Также и религиозные диссиденты находили в Сибири некую защиту именно из-за бездомности (25). Это становится ясным в рассмотренных текстах при описании природно-пространственной идиллии, которая может быть пространством для отступления.

Для Маяковского, Хеллера и Фадеева такое восприятие простора и возможностей “бегства в леса” являются выражением одного из видоизмененых представлений о будущем мире. Покорить природу – вот о чем идет речь. И только новая советская власть и ее проводники - советские люди - могли это. Пфейфер и Семенов показывают, что к этому пространству будущего, с его индустриальным потенциалом (что в международных отношениях именно китайскими и японскими соседями высоко оценивается) постоянно добавляются стратегические компоненты. Советский Союз в состоянии, как показывает проекция на пространство будущего, существовать благодаря Сибири.

То, что при всех этих ожиданиях от пространства речь идет именно о проектировании, кажется мне тем более отчетливым в связи с разрушением Советского Союза. В настоящее время даль и необъятные просторы Сибири делает ее проблематичным пространством. Большие индустриальные проекты выявляют свои экологические теневые стороны, они были даже частично ликвидированы на дальнем севере. Стратегическое значение после конца системного котроля почти утрачено. Остается туманный страх больше перед воображаемой, чем перед реальной «желтой опасностью» со стороны южных соседей. И миграционные процессы показывают, что Сибирь все менее и менее подходяща как пространство для отступления. «Пространство будущего» советского происхождения именно на дальнем севере ставит вопрос, как должна быть спланирована система, которая осуществит строительство городов севернее Полярного края. Ожидания от этого «пространства будущего» вряд ли могут быть оправданы. Сибирь, как ее знали Фадеев, Хеллер и Маяковский, а также как она описывается в путевых заметках шестидесятых годов у Бригитты Райманн и Хуго Портиш (26), исчезнет на рубеже тысячелетия. Но именно это может быть той ситуацией, в которой возникнет пространство будущего. Тогда можно читать «отступление», «будущее» и «стратегическую ценность» как прошедшие ожидания от пространства в понятии Карла Шлёгеля.