Владимирцев В.П.(проф. Иркутск)
Немецкая тема (термин условен) в творческом наследстве Достоевского многоаспектна и эволюционно подвижна. Истоки ее пестрых поэтических характерностей лежат в раннем творчестве писателя. В них, истоках, надлежит разобраться, дабы полнее представить себе границы и объем художественно-этнологической культуры Федора Михайловича.
Сильнейшее психоидеологическое влечение Достоевского к немецкой формуле общеевропейской тематики инициировалось и на постоянной культурно-автобиографической основе поддерживалось несколькими сплетенными между собой духовными и житейскими обстоятельствами-стимуляторами. В их порядке: обновляющееся осмысление результатов двухсотлетней германо-арийской культурной экспансии в России; владение немецким языком; с юных лет творчески впитываемый эстетический опыт немецкого искусства – литературы, музыки, зодчества, живописи; неоднократные личные посещения страны Шиллера и Гёте, Моцарта и Бетховена, Канта и Шеллинга, знакомство с их народом; приход в семью Достоевских Эмилии Дитмар, немки, жены М.М. Достоевского и проч.
Уже в дебютном романе «Бедные люди» (1846) Достоевский отдал пусть скромную, но этнографически подчеркнутую и неповерхностно осознанную литературную дань сюжету об укоренившейся диаспоре петербургских немцев. Макар Девушкин (в приводимом случае – alter ego автора) посчитал обязательным обратить внимание переписывающейся с ним Вареньки Доброселовой на культурно-историческую специфику респектабельной столичной улицы под странным для ее вида названием – Гороховая 1: «Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный» (1; 852).
Беглое, мимоходное упоминание Девушкина – Достоевского о немцах-булочниках в Гороховой – отнюдь не эмпирическая случайность быта. Эта литературная констатация историко-бытового факта, этнографически ценная сама по себе (кажется, единственная в русской беллетристике и этнологии), модальным способом своего выражения обращена в социальную загадку или недомолвку. Читателю не дано понять до конца, что означает свидетельство петербуржца 40-х годов XIX века о немцах-булочниках в Гороховой: «тоже, должно быть, народ весьма достаточный». Развитие едва намеченной темы оставлено вроде бы на потом, как предмет для отдельного, уже непобочного разговора. И действительно: писатель вскоре взялся за продолжение темы – «физиологическое» портретирование «весьма достаточных» петербургских немцев.
«Петербургская поэма» (терминологический слепок с гоголевской «поэмы» «Мертвые души») «Двойник» (1848; 1861-1862) – само художественное совершенство в разработке (раскручивании) немецкой темы в творчестве Достоевского. В «поэме» выведена крупным планом фигура «весьма достаточного» петербургского немца Крестьяна Ивановича Рутеншпица, непременного, так сказать, этнографического спутника столичных жителей-русских. Достопримечательно, что Рутеншпиц предвосхищал цепочку всех «литературных немцев» в художественном мире писателя.
Следует прежде всего утверждать, что над повестью «Двойник» как бы нависла эстетическая тень поэтологии Эрнста Теодора Амадея Гофмана, художника-психолога двойничества, предтечи Достоевского. Безымянный герой «сентиментального романа» Достоевского «Белые ночи» (в данном случае, вне сомнения, «другое я» автора), написанного в 1848 году, «мечтает» «о дружбе с Гофманом» (2; 126). Не вдаваясь подробно в гофманофильство автора «петербургской поэмы» (имею в виду причудливые узоры иронизирующей над обывательским миром игривой фантазийности «Двойника»), скажу одно: заведомое «теневое» (непозитивистское) присутствие немецкой темы в художественном составе этого произведения Федора Михайловича не только опосредовано, а и обусловлено авторской миметической «дружбой с Гофманом».
Полнокровное художественно-конкретное воплощение темы, как говорилось выше, связано с колоритнейшим образом немца-лекаря Крестьяна Ивановича Рутеншпица. В формате этого образа Достоевский создал ключевую поэтическую характерологическую модель к различным персонажным модификациям немецкой темы в своем творчестве.
Выбор сюжета специально под немецкую тему в «Двойнике» этнологичен. То есть сугубо типичен для культурно-бытовой повседневности Петербурга: «весьма достаточный» в своем столичном статусе обрусевший германский доктор Крестьян Иванович Рутеншпиц пользует недомогающего чиновника средней руки «господина» Голядкина Якова Петровича. Словом, «обыкновенная история», или традиционная этнографическая пара «лекарь и пациент». Полностью в духе русских физиологических очерков 40-х годов XIX века Достоевский прорисовывает пред-подробности их очередного врачебно-делового свидания. «Господин» Голядкин подкатил в карете к пятиэтажному дому на Литейной и добрался до квартиры «нумер пятый», на дверях которой прикреплена «красивая медная дощечка с надписью: Крестьян Иванович Рутеншпиц, доктор медицины и хирургии» (1; 144).
Русско-немецкий ряд в языке надписи забавен, комичен. Откуда и зачем явился этот языковой кентавр, парадоксальное и вызывающее сочетание разноречевых и разноречивых компонентов? Здесь – художественная изюминка в истолковании немецкой темы петербургским текстом Достоевского. Перед нами не исконное германоязычное именование этнического немца, но благоприобретенное, нарочито русифицированное, некий остраненный локальный речевой «петербургизм», или художественно-этнографическое клеймо.
По данным лингвоэтнографической литературы XIX века, хорошо известно, что исстари на русской земле Иванами (Крестьянами, Василиями, Алексеями и т.п.) Ивановичами называли в народе иноземцев, инородцев, европейцев – они-то и слыли «немцами»3.
Мы знаем беспримерную щепетильность Достоевского в обращении с петербургскими бытовыми реалиями: топографическими, речевыми, ландшафтными и проч. – так называемыми «петербургизмами». В этой сфере письма он принципиально не допускал фикций-отсебятины. Случай с «красивой медной дощечкой», сообщавшей обычную по тем временам информацию о лекарской практике «доктора медицины и хирургии», - как раз из тех рабочих правил писателя. Реальный прототип «дощечки», бесспорно, встречался Достоевскому в домах столицы (авторское бытовое наблюдение-впечатление) и оттого, наподобие точной этнографической цитаты, введен в художественный материал «поэмы» «Двойник».
Воспроизведение текста лекарской информационно-рекламной дверной «дощечки» - существенный художественно-этнографический факт «поэмы», ибо несет особую смысловую нагрузку. Почтительно воздается должное культурно-исторической роли «весьма достаточных» петербургских немцев (объективно наиболее квалифицированные и привилегированные специалисты). В том, собственно, и заключается выраженная в «Двойнике» пафосная суть немецкой темы. Характерологические и деловые отношения между «доктором медицины и хирургии» Крестьяном Ивановичем Рутеншпицем и его пациентом «господином» Голядкиным обнаруживают, насколько высока в столице профессиональная репутация лекаря-немца. Петербуржцы не могли обойтись без лечебных услуг разного рода Рутеншпицев. С другой стороны, казусы обрусения «весьма достаточных» петербургских немцев, особенно, как явствует из «Двойника», «докторов медицины и хирургии», имели самые комические последствия, налагавшие отпечаток на их языковое самосознание и речевое поведение.
В «Двойнике» Достоевский, с присущей только ему поэтической тонкостью, обыграл (использовал) многие народные петербургские речевые стереотипы и обычаи. В частности – народный способ языкового приспособления (адаптации) иноязычных собственных имен к нормам русского именовательного словоупотребления, привычным стандартам русского именника, или именослова.
Очевидная замена изначального «природного» «Христиана» на «Крестьяна», столь понятная и необходимая простолюдину-мещанину, в сочетании с величальным отчеством «Иванович» (напомню: по Далю – русская речевая привычка в общении с «немцем») и с присовокуплением чужеземной фамилии «Рутеншпиц» - своеобразная комическая оксюморонная (балаганная, уличная, площадная) игра словом, корни которой уходят в «мужицкий» фольклор Петербурга (шутки и гримасы двуязычия в народном восприятии).
Но Достоевский не был бы самим собой, не доведи игру словом, начатую ёрническим словоупотреблением простонародья, до затейливого художественно-логического конца. Простейшее каламбурное анаграммное преобразование фамильного слова «Рутеншпиц» дает печально известное и страшное в кнутобойной России слово «шпицрутен» (с немецкого: орудие телесных наказаний). Достоевский предумышленно подобрал своему герою анаграммообразующую фамилию, чтобы достойным его комического пера образом интерпретировать главные подробности в раскрытии немецкой темы в «Двойнике».
Тема завершается в трагическом финале «петербургской поэмы». У «господина Голядкина» (параллельный антропонимический смехотворный оксюморон) начинает угасать и деформироваться сознание: несчастному герою мерещатся огненные, как из геенны, дьявольские глаза, которые в действительности оказываются глазами некогда обходительного и милосердного с Яковом Петровичем, а теперь – «ужасного Крестьяна Ивановича!» (1; 229).
«Строго и ужасно, как приговор», звучат последние слова «доктора медицины и хирургии»: «Вы получаит казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви недостоин» (там же). Это уже не «прежний» Рутеншпиц, а с «адской радостию» наказующий «господина Голядкина» за не-«покорность» и не-«смирение» (там же), некий преобразившийся и обернувшийся дьявольский его двойник (еще один – не отмеченный никем - двойник «поэмы»).
«Ужасно» ломаный (это речевая макароническая «шпицрутенская» казнь Голядкина – ранее «доктор» никогда так не говорил с ним) заключительный монолог Рутеншпица-Шпицрутена исполнен глубокого символического значения. В трагедийно-комическом финальном столкновении двух персон художественно отразилась исторически сложившаяся петербургская этнографическая оппозиция: «русское - немецкое», «свое - чужое». Внешнее обрусение, игровая народно-лингвистическая русификация имени-отчества не сделали «доктора медицины и хирургии» «своим», а лишь подчеркнули и осмеяли претензии «чужого» на фальшивую русскость. В психоидеологическом плане «чужое» выглядит неуклюже-смешной эксцентрикой и через игру словом приносится в жертву-фарс неорганичному, «шероховатому» языковому и духовному двоемирию Петербурга.
Итоги художественно-этнологического разрешения немецкой темы в «Двойнике» напоминают знаменитый физический эксперимент с магдебургскими полушариями: одно («свое») неотторжимо от другого («чужое») – они, хотя и «искусственно», слиты в прочное двуединое целое.
В дальнейших петербургских текстах Достоевский практически не отступал от найденных в «поэме» «Двойник» (NB: под влиянием народного игрового языкового творчества) форм литературной разработки немецкой темы. Ср., например, грубо-комичные ономастические амбиции квартирной хозяйки Раскольникова Амалии Людвиговны-Федоровны-Ивановны Липпевехзель в «Преступлении и наказании». Впрочем, нельзя забывать о могучей шиллеровской версии немецкой темы в творчестве Достоевского. Равным образом – о гофманофильстве и кантианстве писателя, но это уже, как говорится, совсем другая история.
1 При застройке столицы улица называлась Средней, затем Адмиралтейской. После 1756 года, когда купец Горохов поставил здесь первый каменный дом, появилось ее второе, бытовое, название – Гороховая. Есть сведения, что при Петре I среди служилых иноземцев был Гаррах, которого переиначили на Гороха, потом на Горохова, и от него получила название улица Гороховая в Петербурге (Горбачевич К., Хабло Е. Почему так названы? О происхождении старинных названий в Ленинграде. – Л., 1962. С. 34). Возможно, другими словами, германское происхождение Гарраха и посредством языка – улицы Гороховой.
2 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т.т.-Л., 1972-1990. В скобках указаны номер тома и страницы.
3 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.1. – М., 1955. С. 5.