Секция «Сибирь как часть европейского культурного пространства»

Собенников А. С. (проф., Иркутск)

Миф о Сибири в творчестве А.П.Чехова («Очерки из Сибири»)

Понятие «миф» в данной работе используется не по М.Элиаде( «миф излагает сакральную историю, повествует о событии, произошедшем в достопамятные времена «начала всех начал») [1], а по Р.Барту, как свойство сознания( «вино объективно вкусно, и в то же время вкусность вина есть миф - такова неразрешимая апория» [2]). При таком подходе различного рода письменные и устные высказывания о Сибири образуют мифологическую конструкцию, соединяющую реальные свойства объекта (особенности климата, например) и мыслимые с ярко выраженной коммуникативной функцией.

Сибирский миф имеет богатейшую историю. Нас интересует литературный контекст, диалог Чехова с писателями, побывавшими в Сибири и внесшими свою лепту в создание сибирского мифа. Чехов, как известно, до поездки на остров Сахалин составил список книг и статей, посвящённых Сибири, Сахалину, ссылке и каторге. В этот список он включил книгу очерков И.А.Гончарова «Фрегат Паллада», рассказ В.Г.Короленко «Соколинец», очерк Н.М.Ядринцева «Положение ссыльных в Сибири», очерк Г.И.Успенского «Один на один» и другие источники.

В основании сибирского мифа лежат две сакральные, архаичные мифологемы: рая и ада. Переселенческое движение подпитывалось первой мифологемой, Сибирь представлялась вольным краем. Русские писатели, побывавшие в Сибири, дружно отмечали отсутствие следов крепостного права. Гончаров писал: «Этого никогда не было в Сибири, и это, то есть отсутствие крепостного права, составляет самую заметную черту её физиономии» [3] Успенский отметил: « Нет барского дома, но есть крестьянин, живущий на таком просторе, расплодивший там огромные стада, настроивший такие огромные, просторные деревни» [4].Сибирская земля являлась путешественникам в образе райского сада, так как при должном усердии она в избытке производила земные плоды. « Я не мог окинуть глазами обширных лугов с бесчисленными стогами сена, между которыми шевелились якуты, накладывая на волов сено, убирая хлеб. Я увидел там женщин, ребятишек, табуны лошадей и огромные пастбища» - писал Гончаров [5]. О сытой жизни крестьян в Тункинской долине рассказывалось также в очерке Н.М.Астырева [6].

Негативная коннотация была связана с климатическими условиями ( в Сибири холодно ), социально – политическими реалиями ( Сибирь – место каторги и ссылки ), географической топикой ( отдалённость от европейской части России ). То, что такой вариант мифа о Сибири получил широкое распространение, демонстрирует первый очерк из цикла Успенского «Поездки к переселенцам».Человек в Сибири « лезет под землю, в тёмную глубину самой непроходимой и непроницаемой тьмы, копошится в ледяной грязи, в ледяной воде, добывает богатства под ударами нагайки, под угрозою пули, под приманкой сивухи» [7]. Очеркист признаётся, что « эти исключительно мрачные картины вспоминались(ему) из прочитанного о Сибири» [8]. Оппозиция Россия/Сибирь становилась аксиологическим центром повествования. Уже сибирский пейзаж воспринимался путешественниками в аспекте непохожести, чужеродности. Гончаров писал: «Где это видано на Руси, чтоб не было не одного садика, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берёз и акаций, не осеняла домов и заборов» [9]. Для повествователя сибирские пространства – это лес, « немые пустыни», « тишина и молчание». На рассказчика в «Соколинце» « чужая сторона» враждебно веет « своим мраком и холодом», « горы, леса, бесконечные степи» залегли между ним и «всем дорогим», что осталось в центральной части России [10]. Для повествователя из цикла « Поездки к переселенцам» страна, в которую он ехал, « носит наименование « Сибири», совершенно выделяющее её из ряда обыкновенных, общежительных на белом свете стран» [11].

Оппозиция Россия/Сибирь, безусловно, была значимой и для Чехова, когда он отправился на Сахалин. «Очерки из Сибири» открываются вопросом: « Отчего у вас в Сибири так холодно?» Рассказчик не просто отделяет себя от аборигенов, для него Сибирь – не Россия. « Да, уже май, в России зеленеют леса, и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акация и сирень, а здесь по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озёрах матовый лёд. На берегах и в оврагах лежит ещё снег...» (С.,14-15,7) [12].

Путешествие Чехова на Сахалин проходило на фоне повышенного интереса к Сибири. В центральной и сибирской печати обсуждались проблемы переселенческого движения, строительства железной дороги, совершенствования пенитенциарной системы. 4 – 12 июня 1890 года в Санкт-Петербурге проходил 4-й международный тюремный конгресс. Его работа и сопровождавшая её выставка освещались в сибирских газетах довольно критически. « Улучшились ли каторга, исчезли ли её прежние недостатки, прекратились ли побеги и наводнение каторжными Сибири – выставка не отвечает. Мы видим только фасады зданий, форму служителей, одежду каторжных и т. п.», - иронизировал Ядринцев. В среде сибирской интеллигенции были сильны областнические тенденции, Сибирь воспринималась ими как колония. Можно сказать, что в начале 1890- х г. миф о Сибири политизировался.

В очерках и письмах Чехова нет ни государственной точки зрения, свойственной, например, Гончарову, ни социологической, свойственной Успенскому и Ядринцеву. Гончаров в отсутствии в Сибири вина увидел глубокий расчёт начальства « и уже зародыш не Европы в Азии, а русский, самобытный пример цивилизации» (курсив – И.А.Гончарова) [14]. Успенский цитирует отчёты, приводит образцы документов и статистические данные, сообщает о стоимости проезда и т.д. Очеркиста интересуют типы переселенцев (новосёлы, ссыльные, русские, украинские переселенцы). Он хочет познакомить читателей с работой переселенческих пунктов, ведёт нас в переселенческие бараки, раскрывает канцелярские тайны.

Тематически « Очерки из Сибири» соответствовали болевым точкам освоения края. И Чехов пишет о переселенцах, ссыльных, старожилах, о тайге и сибирском тракте. В полемике, развернувшейся по поводу строительства железной дороги, он не принял участия, но, описывая тяготы путешествия по разбитым сибирским дорогам, косвенно высказался за строительство. Описывая толпу переселенцев, автор использует технику стоп - кадра. Его взгляд выхватывает из толпы « мужика, не похожего на других», ему вспоминается « мужик лет сорока с русой бородкой». Чехова интересовали не статистика, а люди, из драматичных судеб которых и складывалась история края.

В отличие от Успенского и Ядринцева он не брался решать специальные вопросы. «Дурно, если художник берётся за то, чего не понимает. Для специальных вопросов существуют у нас специалисты; их дело судить об общине, о судьбах капитала, о вреде пьянства, о сапогах, о женских болезнях...», - писал он ещё в 1888г. А.С.Суворину. (П.,3,45). Поэтому самое большое, что он мог себе позволить, – высказать нравственное отношение к той или иной проблеме ( пожизненность наказания, например ). Рассказывая о произволе заседателя, Чехов использовал принцип объективного повествования, выработанный им в рассказах и повестях второй половины 1888-х г. Этот фрагмент оформлен как сценка, «недостающие...субъективные элементы» читатель должен был «подбавить сам» ( П.,4,54 ).Подобный подход не понравился Ядринцеву, стиль которого носил ярко выраженную публицистическую окраску. « Антон Чехов полагает, вероятно, что описание путешествий в том роде, как он делает, представляет что-либо новое, - «нововременцы» ведь усердно гоняются за всякими новинками без идей и тенденций», - писал он [15].

«Этнографически» Чехов подошёл только к сибирской женщине в седьмом очерке ( « Женщина здесь так же скучна, как сибирская природа»). В целом же в « Очерках из Сибири» видна интенция на экзистенциальную проблематику. Писателя интересовал человеческий аспект колонизации Сибири, то, чем и как здесь живёт человек. Конечно, Чехов подмечал и отличие сибиряков от жителей России. Вслед за Гончаровым он подслушал слово « реветь» ( «вообще звать – здесь значит реветь» ), отметил преобладание в рационе сибиряков «утячей похлёбки», обнаружил отсутствие охотничьих законов и т.д.

Вместе с тем он проверил « опытом и знанием» сибирские мифологемы быстрой езды, сытой жизни крестьян, тайги, опасной дороги. Ещё Гончаров отметил лихую езду сибирских ямщиков ( «тройка разом выпорхнет из ворот, как птица, и мчит версты две, три вскачь») [16], о «принципе» сибирской езды рассказал Успенский ( «ямщик то « дует» сломя голову, то передохнёт, а потом опять дует») [17], (описание бешеной скачки есть и в рассказе Короленко « Убивец». Чехов же иронизировал: « Та быстрая езда, которая когда-то захватывала дух у Ф. Ф.Вигеля и позднее у И.А.Гочарова, теперь бывает мыслима только разве зимою в первопутку. Правда, и современные писатели восхищаются быстротою сибирской езды, но это только потому, что неловко же, побывав в Сибири, не испытать быстрой езды, хотя бы только в воображении» (С.,14-15,34).Зажиточный сибирский крестьянин, которым так восхищались Гончаров и Успенский, явился путешественнику в непривлекательном образе толстого мужика «с широким, бычьим затылком и с громадными кулаками»( С.,14-15,21 ). Но при ночном разговоре оказалось, что Петра Петровича волнует вечный вопрос: для чего живёт человек? Его характеристика сибиряка («человек-то ведь здесь стоящий») совпадает с оценкой повествователя в третьем очерке («какие хорошие люди»). Социальная и душевная неустроенность в Сибири объясняется героем тем, что « без правды живём». В описании персонажа автор идёт от внешней типажности к обозначению внутреннего мира, к духовной составляющей сибирской жизни. В словах – «Человек работает, сыт, одет ...Что же ему ещё нужно?» – искушение и провокация, на которую герой отвечает достойно. В то же время в этих словах звучит « чужой голос», голос предшественников и современников Чехова.

Аксиологическая позиция автора очевидна: сытость не решает главного экзистенциального вопроса – цели и смысла человеческой жизни. В очерке бессмысленность существования передаётся образом дурачка, его троекратным мычанием: «ме – ма!...Бе – ба!» Зарисовка с натуры приобретает сложную структуру: повторы, внутренние переклички с предшествующими очерками, финал ( очерк заканчивается криком дурачка и возгласом рассказчика: « А лодки всё ещё нет!») создают у читателя ощущение « напряжённой духовной динамики» [19].

Экзистенциальная проблематика «снимала» социально – культурные противоречия, особенности географической топики, отражённые в оппозиции Россия/Сибирь и в сибирских мифологемах. «Хорошие люди» встречались и в рассказах Чехова 1880-х г., проблема смысла жизни остро стояла перед героем повести «Скучная история», ссыльный поселенец был описан в рассказе «Вор», описание жизни ссыльных и местной интеллигенции в губернском сибирском городе в седьмом очерке мало чем отличается от описания южнорусского провинциального города «N» в повести « Огни». И даже Георгий Победоносец рядом с персидским шахом («Георгий Победоносец , «Европейские государи», среди которых очутился почему-то и шах персидский») как будто перекочевал в сибирскую горницу из рассказа « На пути», где образ Георгия Победоносца соседствовал со старцем Серафимом и шахом Наср – Эддином. « Томска описывать не буду, – писал Чехов Суворину. – В России все города одинаковы» ( П.,4,94 ). В письме И.Л.Леонтьеву – Щеглову Чехов сделает вывод: « Да и кстати сказать, здешние природа и человек мало чем отличаются от российских» (П.,4,103).

Сибирское путешествие для рассказчика – проверка себя, своих страхов, своих представлений. При описании тайги характерна фраза: «Говорили мне». Опыт же показал: « Нет ни деревьев в пять охватов, ни верхушек, при взгляде на которые кружится голова; деревья нисколько не крупнее тех, которые растут в московских Сокольниках» ( С.,14-15, 36 ). Успенский рассказывал об опасностях, которые подстерегают каждого на сибирских дорогах: « Грабежей, совершенно беззастенчивых, бесцеремонных, совершаемых открыто, среди бела дня, такое множество, что в этом письме нет возможности перечислить их» [20]. О «бакланах», о страшном убийце Безруком говорилось в рассказе Короленко « Убивец». В третьем очерке цикла « Из Сибири» путешественник оставил вещи во дворе в возке: «на вопрос, не украдут ли их?», ему «отвечают с улыбкой: « Кому же тут красть? У нас и ночью не крадут» (С.,14-15,16).В письме к родным Чехов отметит: «Вообще в разбойничьем отношении езда здесь совершенно безопасна» (П.,4,79). Об этом же он напишет А.Н.Плещееву: « Дорога вполне безопасна. Грабежи, нападения, злодеи – всё это вздор и сказки» (П.,4,120). Револьвер, который Чехов взял в дорогу, оказался « совершенно лишней вещью».

Таким образом, если в начале повествования рассказчик находился в плену сибирского мифа, его основных мифологем, то по мере знакомства с Сибирью шёл процесс демифологизации. «Духовная динамика» определялась расширением экзистенциального опыта автора, ставшего причастным и географическому пространству, и духовному пространству Сибири.