Секция «Литература Сибири в контексте ХХ века»

Губайдуллина А. Н. (к.ф.н., Томск)

Поэзия Егора Летова: сибирский вариант неоавангарда

В середине 80-х, с началом перестройки, в Сибири активно развивалось направление контркультуры на стыке музыки и поэзии. Постфактум это направление получило название сибирской рок - поэзии или сибирского панка. Причем сами его представители, настаивая на оппозиционности своего творчества, не признавали попыток классификации, и их произведения опровергали любое жанровое определение, совмещая разные стили. Так или иначе, к концу 80-х годов Сибирь неожиданно стала центром рок-поэзии, и ее лидерство было признано всей Россией. Некоторые поэты стали «легендой» своего времени. Их имена были известны, книги и альбомы активно распространялись в самиздате, отдельные строки стали афоризмами («Все идет по плану», «Убей в себе государство»).

Интересно, что поэтический бунт охватил сразу несколько сибирских городов: Омск, Тюмень, Новосибирск, Иркутск, Барнаул. Основное внимание уделялось тексту, поэтому уместно будет говорить о представителях сибирского рока как о поэтах. Во время сценических выступлений они перемежали подчеркнуто не мелодичные музыкальные номера декламацией стихотворений, издавали поэтические сборники и причисляли себя к литературному сословию, называя предшественниками и вдохновителями А. Камю, Ф. Достоевского, из русских философов - В. Розанова, Л. Шестова, К. Леонтьева; из писателей ХХ века в зоне внимания оказывались, например, Л. Андреев, В. Гаршин, Ю. Мамлеев. Некоторые из сибирских рок -поэтов – филологи по образованию, как, например, Мирослав Немиров, лидер тюменской группы «Культурная революция».

Сибирская неофициальная поэзия долгое время была вне зоны внимания литературной критики, хотя сейчас ситуация понемногу начинает меняться. Так, стихотворения объединения «ЛЕС» («Левая Сибирь») были включены в антологию неофициальной поэзии, составленную Г. Сапгиром. На наш взгляд, стоит обратиться и к сибирскому року как к литературному явлению. По мнению тверского исследователя В. Лурье, именно «в сибирской «панк-лаборатории» созрел замечательный и весьма конструктивный набор идей, способных обеспечить идеологически новый взлет русского рока [6]. И. Кукулин утверждает, что сибирский панк «создали интеллектуалы, <...> склонные к опрощению» [2, 219]. Их тексты насыщены цитатами, культурными аллюзиями, которые имеют целью установление духовного родства со слушателем/читателем, поиск своего респондента, предполагают организацию единого духовного поля для избранных.

Для авторов ценными этическими и национальными ориентирами продолжают оставаться культурные знаки («Каждый стих мой – весна / Весна на до боли заречной улице» [4, 139]). С другой стороны, традиция не принимается здесь как нечто неизменное, а всякий раз переосмысляется через цитату. По словам И. Кукулина, стихотворения сибирского панка «предельно деформируют социально-религиозные мифологемы и за счет этого переприсваивают их: сдвинутая мифологема становится способом задать личный, экзистенциальный вопрос миру» [2, 221]. Сложные динамичные взаимоотношения между «деформированным мифом» и повседневной эмпирикой наиболее интересно выражены в творчестве Е. Летова (Омск), одного из идеологов сибирского панка. Человеку, ставшему флагманом молодежной среды 80-90-х, посвящено около ста публикаций в периодических изданиях с 1989 по 1997 как региональных («Молодая Сибирь», «Тюменский вестник»), так и в центральной прессе («Известия», «Ленинская смена», «Комсомольская правда»). До недавнего времени Е. Летов был интересен критике, скорее, как идеологический, чем культурный феномен. В его стихотворениях сначала видели лишь жесткое неприятие политических стандартов: «Историю вершили закаленным клинком / Историю кололи закаленным штыком / Виновную историю пустили в расход» («Так закалялась сталь»). Ситуация изменилась в начале 90-х гг, когда усилилось внимание к русскому року в целом. В 1998 году в Твери вышла книга статей «Русская рок-поэзия: текст и контекст. Сб. 2». В 1994 году в Москве был издан поэтический сборник «Русское поле экспериментов», куда вошли стихотворения Е. Летова, Я. Дягилевой и К. Рябинова. Недавно появился еще один сборник стихов собственно Е. Летова [4].

Поэзия Летова продолжает антинормативную традицию русского авангарда. Обращает на себя внимание воинствующий дух кардинального, революционного преображения мира, неприятие обывательских ценностей, быта. Присутствует лейтмотивное противопоставление «вашего» и «нашего», своего/чужого. Узнаваемо характерное для авангарда недоверие изменчивому пространству и времени («Изъять себя из времени»); агония телесности, которая склонна под влиянием всеобщего абсурда рассыпаться, деформироваться («Держусь напряженно / до скул сдерживаюсь / чтобы откуда-нибудь / что-то бы не пролилось / не выпало не потерялось / не позабылось не поломалось / не порвалось» [4, 190].

Обыватель является лишь одним из объектов предметного мира. Вместе с утратой антропоморфизма он теряет четкую ценностную иерархию. Как следствие, происходит уравнивание элементов, принадлежащих разным смысловым множествам, их синтаксическая компиляция: «То ли змейка, то ли мост /то ли петелька взахлест / То ли грезы, то ли газы / То ли светлые христосы...» [4, 126]; «Внутри твоей тревоги притаился партизан» [4, 169]. Мир становится механическим соединением равнозначных, равноценных атомов. Восприятие действительности как беспорядочного нагромождения вещей предопределяет и вид стихотворений Летова: рваная строка, отсутствие рифмы и знаков препинания, вкрапление в ткань стиха математических формул, дробей, чисел, постоянное перечисление. Более всего стихотворения напоминают детские считалки или монотонные языческие заговоры.

Поэзия Егора Летова тяготеет к нео-футуристическому направлению, переняв интерес к культурному подсознательному, к «самовитому слову», к ритуальности. Неслучайно своим любимым поэтом Е. Летов считает А. Крученых, а одно из стихотворений-манифестов сибирского поставангардиста называется «Новый футуризм». Омск в нем сопоставляется с жиреющим, похотливым Вавилоном, который необходимо «раздражать магически», «распирать психически» [4, 186]. Пафос летовской лирики – в вечном бунте бессмертного духа против предательски смертной материи, против увязания сознания в быте. Лирический герой летовской поэзии громаден, ощущает себя носителем Слова, преображающего мир («И пулеметная ленточка моего шаловливого слога / Свирепо и радостно / Выполняет задачу: «Живыми не брать!» [4, 133]), – и одновременно слаб («... ковыляю я мимо / Такой неказистый тщедушный позорный / такой никудышный / такой настоящий» [4, 153]). Сравнивая себя с поэтами-классиками (в частности, с Пушкиным), носитель поэтического сознания уличает себя в творческой несостоятельности («Ни обуха плетью нечаянно перешибить <...> / А туда же – в берсерки коварного слова/ проворного дела / по осени пепельной / вовсе не болдинской» [4, 54]). Летовский лирический герой–поэт стремится словом изменить мир, но каждый творческий акт оборачивается для него трагедией: «Высказано все, что только может рот» [4, 420]; «В моих ладонях / Дымятся перья / Убитых песен / Забытых сказок» [4, 428]. Речь физически мучительна: «Завязло на зубах деревянное слово» [4, 431]; «Жребий брошен / Прямо в рот» [4, 460]. Рождение «живого» слова возможно в момент максимального эмоционального «взрыва» как извлечение из себя находящегося внутри, утробного: «Разразиться бы, лопнуть / Чтоб с кишками наружу / Живые слова / И не надо ответа» [4, 485]. Новая поэзия - уже не футуризм, а постфутуризм, который убеждается в бессилии эстетической утопии предшественников, но все же продолжает относиться к языку как носителю мифа.

Слово в поэзии Летова «помнит» свою историю, случаи своего употребления; стихотворение создается мозаичной компиляцией готовых речевых форм: «Родина видит / Родина знает / Кому на этом свете жить хорошо» [4, 334]; «Я играю в бисер перед стаей свиней» [4, 201]. Но при этом, в отличие от постмодернистской парадигмы, где компиляция литературных штампов означает девальвацию смысла текста как такового, по Летову, в языке продолжает сохраняться древняя мощь, не подвластная девальвации («Косматые рифмы ворочались на языке» [4, 27]). Слово обладает собственной жизнью, может быть «захудалым», «патологическим» или «мерцающим», «живым».

Поэзия видится Летову магическим действием. Подобно В. Хлебникову, он пытается оживить «мертвую» речь, оголив корень слова и создавая на его основе неологизмы: «Давай, <...>, гармонист, / Трещи свои трещи!/ Небось свои небеса!»; «Дрожащее стекАло осенней воды»; «Ух/ Подебили вы меня / омурачили»; «Прохожие кашли / Позёвые чки <...>/ Лишь я одни бредил руками. / И то по кривычке». Причем попытка восстановления языкового могущества выходит за рамки социального протеста и вызвана желанием очистить мир от лишнего, незначимого, несовершенного. Это, как было замечено, «продолжение эстетики пост-языческого скоморошества и христианского юродства в новых социокультурных координатах, но, заметим, с неменьшей страстью к обличению греховного мира» [2, 222]. Поэзия для Летова становится единственной возможностью несогласия («Целился я в мир / С того конца горизонта / <...> / Боже / Какой человек нестройный / Ни в чем не союзный / Ни с собой, ни с бабой, ни с могилкою даже...» [4, 471]).

«Союзность», которую утратили человеческий облик и поведение, сохраняется в природе, именно в родной природе как онтологическом пространстве, объединяющем предков и потомков. Летов, в интервью отрицающий прерогативу какой бы то ни было государственной или личностной власти, признавал свою связь с родом, неоднократно говорил о том, что человек не может быть оторван от исторических корней, от предков. Адресатом его лирики становится, в первую очередь, земля («песни мои окаянные / <...> / Пролились на бездонную землю / И канули в ней» [4, 470]). Земля всегда – родная стихия, материнская поддержка, которая воспевается с молитвенными настроениями, как в стихотворении «Слава тебе Господи»: «Всех нас зверей землей оправдали / Всех нас зверей землей помирили / <...> Надежно утешили нас окаянных / Радушной просторной землей» [4, 477]. Герой отождествляет себя с природой («Я бы облако я бы дерево / Я бы рыба в болотной слякоти / Я бы ветер летел по ступенькам / Я бы мышка-норушка в снегу» [4, 165]). Природа бесконечна, едина в разных лицах и часто обладает с человеком единым телом, общей экзистенцией: «Закат / Помноженный на меня» [4, 482]; «И был я / Словно покинутый муравейник» [4, 474]. Макрокосм и микрокосм уравниваются. Герой, как и мир, обладает порождающей энергией: он извлекает из себя не только слова, но и «апрельские колокольца», «клетчатые пряники»... Человек – и продукт, плод природы, и ее создатель, удерживающий мир на себе титаническим усилием. Он одновременно стоит в центре мироздания («в центре янтарного яблока») и на периферии, как наблюдатель за миром, увидевший много «яблок на ветках». Одно из стихотворений поэт назвал, со ссылкой на М. Кундеру, «Невыносимая легкость бытия». В нем осмысляется переживание счастья, которое понимается Летовым феноменологически: оно в кратких мгновениях проникновения в природную ясность и простоту: «Просто ясности обрывок / Просто вечности подарок / Словно бабочка вдруг распахнулась / И лукавыми крыльями – хлоп!» [4, 185]. Природа противопоставлена человеческим действиям, может быть спасением от тотального разрушения, происходящего в мире («Радуга над боем / Радуга над пеплом / Радуга над копотью / Бесконечный апрель» [4, 489]). И наоборот, описание экологических катаклизмов, разрушение природных основ сопровождается эсхатологическими мотивами.

Летов воспевает живое мироздание, способное хранить в памяти разные времена («Из оврагов веет память» [4, 55]). Умершие предки и живые люди соприсутствуют: «Кругом / тихий смех из-под земли» [4, 167]. Из гроба может доноситься «кашель глухой» [4, 171]. Смерть в подобном пространстве невозможна, так как жить продолжает все. Смерть приравнивается к игре в прятки, как в стихотворении «Спрятаться-то спрятался» [4, 170]: «А сам затаился, сидишь и мечтаешь / хихикаешь / Ух я какой / Неприметный отныне / и присно и во веки веков / Все это называется: «Был таков». Смерть всегда оборачивается вторым рождением, герою никак не удается умереть «до конца», он ощущает себя «безнадежно живым», обнаруживает у себя «стрекозиные крылья» [4, 474]. Гибель ассоциируется с облегчением от социальных норм, с обретением свободы, с бытием. Смерть для Е. Летова – это продолжение жизни природы: «пахнет летним дождем – кто-то только что умер». Стихотворение, лейтмотивом которого выбрана фраза «скоро умрет», называется «Оптимизм» [4, 472]. Разные поколения сосуществуют, и уже при жизни происходит диалог с предками, которые являются богами, всемогущими титанами, родоначальниками («И гневные прадеды <...> / Давали начала и прозвища рекам ручьям / Знали меня помнили / И улыбались» [4, 27]).

То есть поэзия Летова не оборачивается тотальным нигилизмом, все-отрицанием. В отличие от футуризма начала ХХ века он не столько переступает традицию, сколько пытается вернуться к истокам существования языка. Это второй виток авангарда, диалектическое «отрицание отрицания». В речи Е. Летов обращается к языковой памяти, к народной мудрости, к фольклору. Он активно использует способы построения текста и интонацию, свойственную народному творчеству: тяготение к кольцевой композиции; устойчивые эпитеты («солнышко ненаглядное», «яблочко наливное»), просторечные формы («сердце пужается», «твово спокойствия»), уменьшительно-ласкательные существительные («Горячий камешек / Багряный колышек»), сказочные зачины («Жили-поживали / Жили-поживали / На ночную нежность / Да на злобу дня»; «Как везли бревно на семи лошадях»); песенные и молитвенные интонации («Да будет господь распят, да будет свет / Да будет облако / Да будет яблоко»). Стихотворение часто включает в себя структурные элементы русской сказки. Так, в произведении «Как однажды я...» [4, 125] троекратное варьирование сюжетного мотива: «Бога хотел надурить...» - «Бога решил оседлать...» - «Бога на подвиги вдохновить». Интенсивно насыщая текст фольклорными идиомами, поэт добивается эффекта повторного открытия сложной русской судьбы. Иногда поговорка или сказочный эпизод приобретает новое значение, поэт скрещивает несколько фразеологизмов, тем самым проверяя их на прочность: «Ни кола ни двора / Ни пуха ни пера / Ни рыбы ни мяса / Ни пенистого кваса» [4, 197]. Здесь Летов идет вслед за другим русским рок - поэтом Александром Башлачевым, освоившим прием создания новых идиом на основе старых фразеологизмов («скоси – сохрани», «как писали вилами на роду») [5, 106].

В тяготении к фольклору, неистребимой родовой памяти этой постфутуристической поэзии, на наш взгляд, кроется ее сибирская сущность. Неслучайно сибирское направление рок - поэзии получило определение «почвеннического» [3, 27]. Летов говорил, что причастен к «общинному» творчеству, «общинной философии». В его лирике сталкиваются футуристические революционные амбиции – и хрупкость природной и родовой жизни, которая не берется в расчет урбанизированным будущим. Столкновение взаимоисключающих начал: «природы» и «цивилизации» - одна из центральных проблем сибирской литературы, по мнению критиков [См., например: 1, 96], для Летова актуальна и болезненна. Кроме того, в его поэзии чувствуется та «наклонность к простору, воле и равенству», которая, по мнению Н. М. Ядринцева, не давала привить сибиряку «никакие общественные идеи» [7, 113]. Устремленность к фольклору в поисках национальной и духовной аутентичности в творчестве сибирских поэтов последних десятилетий и, в частности, Егора Летова, представляет интерес для изучения.