В жизни некоторых людей, оставивших заметный след в истории, бывших на виду и возбуждавших любопытство окружающих и о которых, следовательно, казалось бы, известно все, тем не менее, оказывается немало странного, противоречивого и даже таинственного. Пытаясь понять причины успехов такого человека, современники и потомки начинают искать в этих странностях и несоответствиях какие-то предзнаменования, вмешательство высших земных и неземных сил, создавая определенный миф, в котором реальная личность отступает на второй план и заменяется представлением о ней авторов этого мифа. И в зависимости от позиции пишущего один и тот же человек может стать носителем передовых идей или кровожадным честолюбцем; радетелем мира, спокойствия и постепенности или ретроградом и гонителем всего нового. В полной мере это относится и к личности Михаила Михайловича Сперанского, тем более что его биография представляет для этого множество возможностей.
Будущий реформатор родился в новогоднюю ночь 1772 г. (хотя сам до конца жизни был убежден, что был на год старше и во всех формулярах указывал год 1771) в семье бедного священника села Черкутино во Владимирской губернии. Отец его, Михаил Васильевич, принадлежал к семье потомственных священнослужителей этого села. Он не отличался особой грамотностью, но был человеком добрым и ревностно исполнял свои обязанности, за что был любим односельчанами. Правда, забота обо всех, как это часто случается в жизни, оставляла немного времени для семьи, отцовское влияние на мальчике почти не сказалось. Гораздо большим, особенно в эмоциональном отношении, было воздействие матери, Прасковьи Федоровны, на энергии и искренней, хотя и немногословной любви которой держался весь дом. А первый толчок в интеллектуальном развитии будущего государственного деятеля был дан его дедом Василием, научившим внука читать и привившим ему любовь к слову и книжной премудрости. Уже в шестилетнем возрасте мальчик читал ослепшему деду "Часослов" и "Апостол".
Возможно, этим все и ограничилось бы, но семейство священника по своему особому положению в селе волей-неволей оказывалось связанным с владельцем имения. Черкутинским же помещиком был влиятельный и весьма образованный екатерининский вельможа, один из воспитателей великих князей граф Н.И. Салтыков. Среди его гостей, приезжавших в имение, оказался и законоучитель Александра и Константина Павловичей, обладавший просвещенным и независимым умом протоиерей А.А. Самборский. Сам сын небогатого сельского священника, не понаслышке знавший о рутинных традициях, царивших в этой среде, он обратил внимание на старшего сына черкутинского батюшки, отличавшегося серьезностью и смышленостью. Вероятно, именно он посоветовал отдать Мишу во Владимирскую семинарию.
В 1780 г. отец привез сына во Владимир и записал в инфиму (низший класс) духовной семинарии. Тогда же мальчик получил и свою многообещающую и ко многому обязывающую фамилию - Сперанский (от латинского spero - надеяться, следовательно - Надеждин). Владимирская духовная семинария ничем не отличалась от других подобных учебных заведений: те же шесть классов с одинаковым набором учебных дисциплин, латинская зубрежка или "долбня", схоластическая методика и розги за малейшую провинность, а порой и без оной - для острастки. Сперанскому, в известном смысле, повезло: природные способности и горячее стремление к узнаванию нового помогли с легкостью справляться с заданиями (в разборных ведомостях против его фамилии постоянно встречаются пометы "способен", "понятен", "доброго успеха"), положение келейника ректора семинарии игумена Евгения открывало доступ к его библиотеке и избавляло от излишних строгостей не в меру суровых наставников, а проживание на квартире родственников позволило избежать диких нравов бурсы, столь живописно показанных позже в романах и очерках многих русских писателей. Обычно такое особое положение человека вызывает ревнивое отношение со стороны сверстников и некоторую предвзятость начальства. Со Сперанским, однако, этого не произошло. Уже в детском возрасте проявилось это, столь удивлявшее впоследствии многих современников, его умение ладить с самыми разными людьми, быть почти своим, например, и для декабристов, и для Аракчеева.
В декабре 1789 г. Михайла Сперанский вместе с двумя другими "надежнейшими в благонравном поведении и учении" владимирскими семинаристами Шиповским и Вышеславцевым был переведен в недавно учрежденную Александро-Невскую духовную академию, которая, по мысли Екатерины II, должна была готовить педагогические кадры для провинциальных семинарий. В отличие от семинарии, учебная программа академии, кроме привычных теологии, метафизики, риторики, включала в себя общие курсы математики, опытной физики, механики, истории, философии и современные иностранные языки. И хотя преподавательский состав, судя по отзывам Сперанского и его сокурсника, будущего педагога, поэта, издателя И.И. Мартынова, не отвечал уровню высшего учебного заведения, равно как и методика преподавания, но достаточно обширная библиотека, в которой была не только богословская, но и научная литература, в том числе и новейшие издания Вольтера, Дидро, Локка и др., предоставляла возможность удовлетворять жажду знаний тем, кто действительно к этому стремился.
Сперанский этой возможностью воспользовался в полной мере и стал одним из самых образованных людей своего времени. Он в совершенстве владел французским языком, но, в отличие от многих своих современников, не хуже знал и родной русский, в молодости даже не чужд был изящной словесности: его стихи "Весна", "К дружбе", "Мысли при колыбели младенца" были опубликованы в журнале "Муза". Однако любимым предметом Сперанского во время учебы была математика, в которой одной, по его мнению, заключались "положительные истины". По-видимому, именно отсюда проистекала строгая до педантичности логика его проектов и предложений: он выстраивал свои умозаключения по принципу математической задачи, добиваясь тем самым особой убедительности.
Эта склонность к систематизации и логической стройности оказывала влияние и на другие занятия студента. Беспорядочное прежде чтение того, что оказывалось доступным, сменилось планомерной, продуманной работой. Сознательно выбранные книги читались с пером в руке, из них делались выписки, которые собирались в обширные досье по самым разным предметам, хранившиеся долгие годы, и из которых, по мере надобности, извлекались нужные сведения.
Большой интерес вызывала у него классическая и современная философия. Знакомство с идеями французских просветителей нашло отражение в учебных проповедях, с которыми Сперанский, как и другие студенты, выступал в соборе Александро-Невской лавры. В одной из них, обращаясь к некоему абстрактному монарху (но подразумевая, по примеру некоторых русских просветителей, царствующую Екатерину II), он предупреждал: "Если сердце твое не познает обязательств человечества, если не сделаешь ему любезными милость и мир, не снизойдешь с престола для отрения слез последнего из твоих подданных, если твои знания будут только полагать пути твоему властолюбию, если ты употребишь их только к тому, чтоб искуснее позлатить цепи рабства, чтоб неприметнее положить их на человеков и чтоб уметь казать любовь к народу, и из-под занавесы великодушия искуснее похищать его стяжание по прихоти твоего сластолюбия и твоих любимцев, чтоб поддержать всеобщее заблуждение, чтоб изгладить совершенно понятие свободы, чтоб сокровеннейшими путями провесть к себе все собственности своих подданных, дать чувствовать им всю тяжесть своей десницы и страхом уверить их, что ты более, нежели человек, тогда со всеми своими дарованиями, со всем сим блеском ты будешь только - счастливый злодей; твои ласкатели внесут имя твое в список умов величайших, но поздняя история черною краскою прибавит, что ты был тиран твоего отечества".
Некоторые историки находят в этой проповеди отголоски мыслей героя из главы "Спасская Полесть", незадолго до того запрещенной книги А.Н. Радищева. Прямых доказательств, что Сперанский успел тогда прочесть это произведение, до сих пор не найдено, но определенная схожесть структуры, близость стилевых приемов, перекличка некоторых речевых оборотов у обоих авторов, а также то обстоятельство, что два его самых близких друга студенческой поры - И.И. Мартынов и П.А. Словцов - были знакомы с "Путешествием из Петербурга в Москву", не позволяет исключить такую возможность. И хотя ему, по всей вероятности, были чужды крайности "бунтовщика" Радищева и революционные потрясения вовсе не казались естественными и допустимыми, но сочетание логики объяснений и доказательств своей точки зрения со страстной непримиримостью ко всякому злу, безусловно, вызывали уважение, а тяжелое наказание, которому тот подвергся, - сочувствие. Впрочем, студенческие проповеди не пользовались популярностью в обществе, и на речь Сперанского никто, кроме друзей, не обратил в то время внимания.
Новые занятия и увлечения, носившие в значительной мере светский характер, все более отвлекали молодого человека от того, что, казалось бы, было предназначено ему и по его происхождению, и по образованию. Еще в четырнадцатилетнем возрасте он в смятении записал в своем календаре: "Боже мой, научи меня любить тебя, моего творца. Я сам себя едва понимаю"48.. Сомнения, естественные в юном возрасте почти для каждого, не означали, что он "тайно восставал против самого Бога", и еще менее, что "и в первой молодости уже отвергал бытие его", в чем позже обвиняли его явные и тайные недоброжелатели49.. Трудно предположить, что провинциальный подросток смог обмануть всех наставников и во Владимирской семинарии, и в Петербургской академии, в том числе и покровительствующего ему митрополита Гавриила, слывшего в столице "знатоком душ". Думается, в оценке религиозности Сперанского более всего был прав Г.С. Батеньков, близко знавший и некоторое время даже живший под его кровом. 31 марта 1826 г., отвечая на вопросы Следственного комитета по делу декабристов, он заметил: "Сперанский набожен и добродетелен, но мало исполняет обряды"50.. Именно такое отношение было характерно для многих образованных людей второй половины XVIII в., воспитанных в рационалистических традициях. Жизнь в Петербурге действительно предъявила Сперанскому соблазны и открыла новые возможности. К концу учебного курса юноша уже понимал, что духовная стезя его не привлекает. Вряд ли хотелось ему и возвращаться в провинциальный Владимир, что он должен был сделать по правилам академии: она готовила преподавательские кадры именно для тех учебных заведений, откуда прибывали семинаристы. Однако ему снова повезло. Петербургский митрополит Гавриил, внимательно приглядывавшийся к перспективным студентам, обратился в Священный Синод с ходатайством об "оставлении его преподавателем Санкт-Петербургской семинарии" в качестве учителя математики, и эта просьба была удовлетворена. Позже Сперанскому были поручены также курсы физики и риторики. По последнему молодой наставник даже написал "Правила высшего красноречия", долгое время пользовавшиеся большой популярностью у семинаристов. Опубликованная в 1844 г., эта работа получила одобрительную рецензию одного из самых авторитетных в тот период критиков - В.Г. Белинского, отметившего, что уже в этом раннем произведении будущего реформатора присутствовали не только конкретные утилитарные рекомендации, но и попытка психологического обоснования предполагаемых действий и общественных явлений, исходившая из человеческой природы. Любопытно, что в этих рассуждениях Сперанский отдавал предпочтение не разуму, а эмоциям и страстям. Столь рано проявившееся несоответствие между внутренними потребностями души и внешними проявлениями обыденной жизни позже, возможно, и неосознанно, отмечалось многими мемуаристами. Наверное, это мешало его общению с окружающими и не позволяло быть в ладу с самим собой. Среди его многочисленных знакомых очень мало было людей, кому он, пусть и не безусловно, доверял и рядом с кем чувствовал себя свободно и непринужденно.
Думается, что столь противоречивый характер, помимо, конечно, заложенных в нем от природы черт, сложился под влиянием некоторых объективных и субъективных обстоятельств. Родившись в семье потомственных священнослужителей и постоянно (и дома, и в семинарии) вращаясь в этой среде, Сперанский не мог не воспринять присущего этому сословию отношения к Слову как некоему сакральному откровению, предписывающему определенные нормы мыслей и поведения. Однако в России XVIII в., в связи с секуляризацией культуры, роль церкви в нравственном наставничестве постепенно переходит к светской литературе. А в ней в тот период, когда происходило формирование личности молодого человека, шел процесс перехода от классицизма к сентиментализму, а затем и к романтизму. В результате конец XVIIIв. породил людей, для которых были характерны смешение рассудочности и чувствительности, разделение жизни человека на внутреннюю, духовную, в которую допускаются только немногие избранные (тем более что мир несовершенен и не всем дано понимать движения другого), и внешнюю, публичную, где главное - соблюдение правил. Воспринимаемые как своеобразные антиподы и политические противники, Сперанский и Карамзин при внимательном рассмотрении оказываются довольно похожими в их взаимоотношениях с окружающими.
Подобное отношение усугублялось еще и самим положением Сперанского. С детства он оказался в каком-то промежуточном состоянии, не принадлежа ни к бесправному большинству, ни к привилегированному меньшинству. Наблюдая отношения отца с паствой и хозяином имения, к которому относился его приход, мальчик рано понял, что его статус и благосостояние зависят не от первых, а от последнего. То же он увидел позже и в семинарии: не только его способности и успехи в учебе, но и благоволение к нему сначала игумена Евгения, а потом митрополита Гавриила помогло ему, сыну заштатного священника, получить приличное образование и хорошее место в начале его служебной карьеры. Сперанский понял, что для него, не защищенного дворянскими привилегиями и не обеспеченного материально, необходима протекция сильных мира сего. Получить же ее могли помочь не независимость и самостоятельность в суждениях и действиях, а знание и точное соблюдение норм и правил, сложившихся в том обществе, в котором он хотел занять достойное, по его понятиям, место. Впрочем, и само искательство протекции, и нарочитая почтительность, в том числе лесть и угодничество, разумеется, выражаемые прилично, были обычными и привычными даже для дворян, своего рода нормой поведения для начинающих службу. Сознание, что он обладает незаурядными способностями, как казалось Сперанскому вполне в духе господствовавшего тогда просветительства, накладывало на него обязанность их реализации и, следовательно, придавало его притязаниям не лично-корыстный, а общественно-значимый характер. Высокое место в служебной иерархии давало возможность принести большее общественное благо, а это, как считали многие в то время (как, впрочем, и позже), оправдывало многое, если не все. В начале своего жизненного пути Сперанский действительно верил в свою избранность, и успешное, к тому же довольно быстрое продвижение наверх укрепляло его в правильности используемых средств.
Карьера Сперанского в Александро-Невской академии складывалась довольно успешно. Через три года, в апреле 1795г., он был назначен учителем философии и одновременно префектом семинарии, в обязанности которого входил надзор за младшими учениками, с окладом в 275 рублей в год. Но это уже не удовлетворяло молодого человека ни в интеллектуальном, ни в материальном отношении. И именно в этот момент он получил предложение занять должность домашнего секретаря для ведения переписки на русском языке при князе А.Б. Куракине, влиятельном екатерининском вельможе, занимавшем должность управляющего третьей экспедицией в Сенате. Блестящие способности и всегда ровное, услужливое и тактичное поведение нового сотрудника пришлись по душе Куракину, еще более упрочившему свое положение при новом императоре Павле I, и он предложил Михаилу Михайловичу перейти в статскую службу. Митрополит Гавриил, в свое время согласившийся, чтобы его протеже совмещал свои новые обязанности с преподавательской деятельностью в академии, пытался отговорить его от этого шага, убеждая принять монашество и обещая в недалеком будущем архиерейский сан. Нельзя сказать, что решение полностью изменить свою жизнь далось Сперанскому легко. На то, что он долго размышлял и колебался, указывают и шутливые стихи П.А. Словцова, с которым, видимо, он поделился своими сомнениями:
Полно, друг, с фортуною считаться
И казать ей философский взор,
Время с рассуждением расстаться,
Если счастие катит на двор.
Лучше с светом в вихрь тебе пуститься
И крутиться по степям честей,
Чем в пустыню с Прологом забиться
И посохнуть с горя без людей.
Веет ветер вам благоприятный:
Для чего ж сидеть бы взаперти?
Для чего вдаваться мысли скучной,
Что застанет буря на пути?
Правильно ты весил света муку,
Тяжесть золотых его цепей;
Но ты взвесил ли монахов скуку,
И сочел ли, сколько грузу в ней? 51.
И для таких сомнений действительно были определенные основания: происхождение, заложенные средой привычки, сложившийся круг общения, свойственная всем людям склонность к "инерции накатанного пути" подсказывали согласиться с доводами пастыря, уже сделавшего для него немало хорошего и тем доказавшего свое искреннее доброжелательство. Но в голове скромного семинарского учителя уже поселилась мысль о том, что "когда великая ось правления обращается в наших очах, когда сильные пружины, дающие движение политической системе, перед нами открыты, когда в обществе нет ничего столь великого, что бы от нас было скрыто, на какую высоту не всходят тогда наши понятия?"52 Назначение его светского начальника, к тому же весьма в нем заинтересованного, генерал-прокурором Сената, т.е. практически вторым лицом в государстве, открывало перед ним новые возможности. 20 декабря 1796 г. Сперанский подал митрополиту Гавриилу прошение об увольнении из академии, а 2 января 1797 г. был зачислен в канцелярию генерал-губернатора и получил, не совсем, правда, законно, чин титулярного советника и 750 рублей жалованья.
В последующие пять лет новоиспеченный чиновник буквально взлетел по служебной лестнице, достигнув генеральского чина - действительного статского советника. Это тем более удивительно, что в этот короткий срок через должность генерал-прокурора вслед за Куракиным последовательно прошли П.В. Лопухин, А.А. Беклешов и П.Х. Обольянинов. Каждый из них, естественно, с недоверием относился к любимцам предшественника, но к Сперанскому это не относилось. Он сам впоследствии рассказывал: "При всех четырех генерал-прокурорах, различных в характерах, нравах, способностях, был я, если не по имени, то на самой вещи, правителем их канцелярии. Одному надобно было угождать так, другому иначе; для одного было достаточно исправности в делах, для другого более требовались: быть в пудре, в мундире, при шпаге, и я был - всяческая во всем"53.. Однако мотивация подобного поведения, данная Михаилом Михайловичем в частном письме и, значит, не предназначенная для общественного самооправдания, не позволяет полностью согласиться с многочисленными обвинениями его в лицемерии, беспринципности и безудержном карьеризме. "Наука различать характеры и приспособляться к ним, не теряя своего, - писал он, - есть самая труднейшая и полезнейшая в свете. Тут не ни книг, ни учителей; природный здравый смысл, некоторая тонкость вкуса и опыт - одни наши наставники"54.. Думается, "не потерять своего" всегда было очень важно для Сперанского, к средствам же, которые позволяли это сделать, он, как и большинство "сынов осьмнадцатого века", относился без особой щепетильности.
Деятельность будущего реформатора в этот период еще не носила серьезного политического характера. Главное его внимание было направлено на регламентацию и организацию работы вверенной ему канцелярии и составление и редактирование разного рода официальных бумаг по заданию очередного начальника или самого императора. В большинстве своем эти указы и распоряжения носили частный, порой даже случайный характер, они вовсе не представляли собой части некоего единого плана государственных преобразований, но давали возможность получения определенных навыков, нужных знаний в новых для него областях системы государственного управления и создавали ему репутацию нужного и полезного человека. Так, например, в начале 1800 г. по повелению Павла I, проконсультировавшись с членами Петербургской биржи и опираясь на опыт французских экономистов, он написал "Коммерческий устав Российской империи", который "Обольянинов прочитал императору. Павел подмахнул: "Быть по сему" - и наградил всю канцелярию"55..
Следует, правда, отметить, что Сперанский не обманывался на счет значимости того, что ему в это время приходилось делать, равно как и на счет службы вообще. Как позже писал о нем Вигель: "Тут он увидел всю пустоту претензий людей, почитавших себя у нас государственными, узнал все их ничтожество, опытность старцев и зрелых мужей презирал, уважал одну только ученость, в этом отношении на гражданском поприще равных себе не видел и с тех пор приучился ставить себя выше всех"56.. Думается, в этом высказывании язвительного и желчного "неудачника", к которому настороженно относились в обществе, далеко не все соответствовало действительности, хотя какая-то доля истины в этом, безусловно, была. Очень скоро Сиеранский увидел рутинность порядков, непрофессионализм большинства коллег, некомпетентность многих начальников, но считал, что при должном внимании свыше, твердых законах и правилах, строгом контроле и правильном подборе добросовестных исполнителей многое можно изменить. В этом явственно слышится отголосок идей французских и русских просветителей, видевших в "непременных законах" и доброй воле "просвещенного монарха" своеобразную панацею от всех существующих и грядущих бед. Вероятно, себя Сперанский относил к тем, кто призван внести свой вклад в установление именно таких порядков, и тщательно готовился к исполнению этой роли. Так же, как в годы учебы в академии, все свое свободное время он посвящал самообразованию. В его архиве и от этого периода сохранилось множество записок, набросков, развернутых планов и отдельных выписок на русском, французском и латинском языках, свидетельствующих о целенаправленном интересе к политике и экономике, глубокой эрудиции и постепенном обретении уверенности в правильности выбранного пути, хотя и с осознанием неизбежности утраты некоторых дорогих для него иллюзий.
Впрочем, горечь последнего на какое-то время сгладилось, благодаря изменениям в его личной жизни. Летом 1798 г. в доме своего первого благодетеля А.А. Самборского, к которому всегда относился с искренним уважением, Сперанский встретил его крестницу, шестнадцатилетнюю англичанку Элизабет Стивенс. "Мне казалось, - вспоминал он впоследствии, - что я тут только впервые почувствовал впечатление красоты: С этой минуты участь моя была решена, не имея понятия о ее состоянии и положении, даже в этот момент, не зная ее имени, я тут же в душе с ней обручился"57.. Уже 3 ноября 1798 г. Михаил Михайлович и Елизавета Андреевна обвенчались. Но семейное счастье их длилось очень недолго: 5 сентября 1799 г. у них родилась дочь, названная в честь матери и бабушки Елизаветой, а две недели спустя он остался безутешным вдовцом. Смерть жены стала для него огромным потрясением, и лишь малютка-дочь, как считали многие современники, уберегла его от самоубийства или сумасшествия. Именно Лизонька стала для него отныне единственной душевной привязанностью, только перед ней он признавал за собой всеобъемлющие обязательства и только ее благополучие могло подвигнуть его на определенные поступки или предотвратить их. Однако девочка была еще слишком мала, чтобы потребовалось его личное участие в ее воспитании, и потому все нерастраченные силы души и ненужное теперь свободное время он отдал своим занятиям и карьере.
Стремление Сперанского уйти от тягостных воспоминаний и сожалений в дела совпало с важными переменами, которые принес России новый девятнадцатый век. События 12 марта 1801 г. и последовавшее за ними восшествие на престол Александра I сказались и на судьбе Михаила Михайловича. Начало нового царствования возбудило надежды и претензии различных "партий" тогдашнего русского общества. Это, правда, не относилось к подавляющему большинству мелкопоместного и среднепоместного дворянства, не желавшему никаких перемен. Но в борьбе придворных группировок этот слой общества не участвовал, хотя при серьезных общегосударственных, особенно социально-экономических преобразованиях игнорировать их интересы было невозможно. В среде же столичного дворянства почти все соглашались с тем, что перемены нужны, но смысл и задачи их понимались по-разному. Откровенно консервативная группа, включавшая А.А. Беклешова, А.Б. Куракина, Ф.П. Ростопчина, А.С. Шишкова, выступала против каких-либо социальных изменений, полагая, что строгого соблюдения уже существующих законов было бы достаточно для спокойствия и благоденствия страны. Однако позиции консерваторов, к тому же пока еще не слишком четко оформленные, в свете либеральных заявлений молодого монарха, на которые он в этот период не скупился, выглядели анахронизмом и в начавшейся политической борьбе в расчет не принимались.
Сторонники так называемой "сенатской партии", представлявшей главным образом екатерининских сановников, были едины в том, что в предлагаемой ими структуре российского государства первенствующее место отводили Сенату: он должен был получить законодательную, исполнительную, судебную и "сберегательную" власть. По мнению А.Р. Воронцова, Сенат должен был "служить гарантией от личного произвола царя" и обеспечить "невозможность действовать по произволу". А Н.С. Мордвинов и Г.Р. Державин, считавшие, что "доколе Сенат не будет избранный", он не будет иметь "достаточной власти силы", предлагали превратить его в хотя бы частично выборный орган58.. Правда, выборы предполагалось проводить через губернские дворянские собрания, а за императором сохранялось право отклонять предлагаемые кандидатуры. Таким образом, речь шла не о введении в России конституционных порядков, а лишь о расширении прав верхушки дворянства и о своеобразных гарантиях этих прав на будущее.
Либеральная же группировка - прежде всего, "молодые друзья" Александра В.П. Кочубей, Н.Н. Новосильцев, П.А. Строганов и А. Чарторыйский - выступала за широкие реформы "в духе времени", подразумевая под этим не сосредоточение основных государственных функций в руках Сената, к чему стремились "старики", а, напротив, рассредоточение их между Сенатом, Непременным советом и министерствами, которые должны были заменить давно устаревшие коллегии. В предварительных предложениях, изложенных Чарторыйским в заседании Негласного комитета 10 февраля 1802 г., и заключались основные положения предстоящих Сенатской и Министерской реформ. Их предложения в большей мере отвечали желаниям Александра Павловича издать законы, "не дающие возможности менять по произволу существующие установления", но при этом не посягали на его право законодательной инициативы59.. Некоторую умеренность членов "интимного кружка", вероятно, можно объяснить тем, что они не верили в возможность дальнейшего развития реформаторства своих политических соперников, справедливо полагая, что главная их цель - обеспечение незыблемости статуса дворянства. Но, будучи и сами представителями этого сословия, они не без сожаления, даже несколько преувеличивая под влиянием идей просветителей, считали, по выражению Строганова, что "это самый невежественный, самый бесчестный и самый тупоумный класс"60.. И именно поэтому они хотели сохранить свободу маневра для Александра, в котором пока еще видели стремление к продолжению курса реформ. В преобразовании Сената и учреждении министерств, подчиненных либерально настроенному монарху, они видели гарантию от дворянской олигархии и предварительное условие продолжения столь нужных для страны перемен.
Преобразования, о которых говорил новый император, безусловно, должны были вызвать потребность в хороших исполнителях. В них нуждались старые екатерининские вельможи, озабоченные стремлением сохранить и даже усилить свое влияние на молодого царя, которое, как им казалось, они имели. Но в той же мере современно образованные и энергичные помощники нужны был и молодым реформаторам. Сперанский оказался причастен к деятельности обоих партий. Поначалу высочайшим указом от 19 марта 1801 г. он назначался статс-секретарем при госсекретаре Д.П. Трощинском, а после создания Непременного совета получил еще и должность управляющего экспедицией гражданских и духовных дел в канцелярии этого нового органа. Трощинский, быстро оценивший как обширную эрудицию и гибкий ум нового сотрудника, так и его безукоризненный слог и искусство составления канцелярских бумаг, привлек его к написанию манифестов и указов, во множестве издававшихся в первые месяцы начавшегося царствования. Возможно, на столь доверительное отношение к нему со стороны начальника повлияло покровительственное отношение председательствующего в Непременном совете Н.И. Салтыкова, знавшего Михаила Михайловича с детства и имевшего теперь возможность без особого труда прослыть благодетелем талантливого молодого чиновника. Как бы там ни было, новоиспеченный действительный статский советник (чин получил 9 июля 1801 г.) сразу вошел в российскую политическую элиту и оказался причастен к важнейшим событиям этого времени. По мнению одного из первых его биографов М.Н. Лонгинова, "почти все важные государственные акты до 1812 года были произведениями его искусного пера"61..
Компетентность и деловитость Сперанского привлекли к нему внимание и другой стороны. При подготовке предложений о министерской реформе В.П. Кочубей, который по признанию современников, отличался особым умением подбирать себе толковых помощников для каждого конкретного дела, пригласил его принять участие в разработке организационных основ будущего Министерства внутренних дел. Кочубей был особо заинтересован в этом, так как надеялся возглавить именно это министерство. Зная, что Александр практически обещал этот пост своему любимцу, Сперанский согласился на сотрудничество. Правда, он не решился сразу порвать с "партией стариков", возможно, понимая, что царю они еще нужны, хотя бы как своеобразный противовес некоторой горячности и практической неопытности его друзей. В канцелярии Трощинского он взял "отпуск по болезни" и с головой ушел в работу, порученную ему политическим соперником непосредственного начальника. Роль Сперанского в подготовке Высочайшего манифеста об учреждении министерств открылась накануне его подписания. Несмотря на естественную обиду, Трощинский все же не хотел терять такого ценного сотрудника и попытался сохранить его за собой. Но Кочубей убедил императора в том, что в новом и столь важном для всей системы управления органе Сперанский более необходим, и одновременно с обнародованием Манифеста о министерствах, 8 сентября 1802 г., вышел указ о переводе последнего на новое место службы. Переход в Министерство внутренних дел знаменовал собой не только признание способностей и заслуг Михаила Михайловича, но и начало нового этапа в его деятельности. Кончилась пора ученичества, он достиг того положения, когда действительно мог влиять на решение важнейших общегосударственных дел: как управляющему экспедицией государственного благоустройства, Сперанскому пришлось вплотную заняться разработкой предполагаемых преобразований и нововведений.
Деятельность Сперанского в Министерстве внутренних дел можно, пожалуй, разделить на два направления, одинаково привлекавших его, и которым он отдавался с большим рвением. Одно из них носило прикладной, практический характер и заключалось в организации бесперебойной, максимально эффективной работы учреждения. Он был убежден, что многие беды и недостатки государственной системы проистекают из того, что она плохо регламентирована и слишком многое в ней зависит не от установленных правил, а от личных качеств включенных в нее людей. Желая исключить ненадежный, с его точки зрения, личностный фактор, он постарался создать такие нормы и правила, соблюдение которых было бы обязательно для всех чиновников его ведомства с учетом их должности и возлагаемых ею обязанностей. Министерство стало своего рода испытательной лабораторией, где опробовался опыт создания структур и штатов, разрабатывались формы делопроизводства, собирались и обобщались статистические сведения, вырабатывались необходимые параметры для обязательных отчетов и другие нормативные документы. Именно Сперанский предложил видоизменить структуру Министерства внутренних дел, введя в нее Совет министерства со своей канцелярией, три самостоятельных департамента во главе с директорами, которые, в свою очередь, делились на отделения под руководством начальников, а те - на столы, возглавляемые столоначальниками62.. Это, как убедил Михаил Михайлович министра, должно было обеспечить строгую соподчиненность и четкое ведение дел. Новые критерии составления деловой документации, предложенные им, по мнению, например, не слишком доброжелательно к нему настроенного И.И. Дмитриева, "имели не только достоинства новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторические изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут служить руководством и образцами"63..
Вскоре по инициативе и при неофициальном руководстве М.М. Сперанского начал издаваться ведомственный "Журнал Министерства внутренних дел", ставший основным источником информации и методических рекомендаций для всего чиновничества. Но одного ведомственного журнала, решавшего к тому же весьма конкретные и утилитарные задачи, было недостаточно. Понимая важность "общественного мнения", которого в России еще не было, но без которого было невозможно дальнейшее поступательное движение, сторонники реформ выступили инициаторами возобновления "Санкт-Петербургского журнала", с которым за несколько лет до этого сотрудничали Чарторыйский, Строганов и Новосильцев и которому покровительствовал тогда еще великий князь Александр Павлович. Возможно, воспользовавшись старым названием журнала, имевшего до 1798 г. репутацию достаточно прогрессивного, они надеялись способствовать популяризации правительственной политики и воспитанию нового поколения в "законно-свободном духе". Одновременно он должен был стать показателем "европеизации" нового правительства России. В этом журнале, как позже вспоминал известный издатель Н.И. Греч, "увидели мы образцы слога дидактического и делового, труды графа В.П. Кочубея, М.М. Сперанского и других отличных людей, принятых в новообразованное министерство"64..
Другим делом, еще больше занимавшим ум Сперанского, было законотворчество. Убеждение, что правильный закон является основой всеобщего благоденствия, было характерно для людей, воспитанных на просветительских теориях Монтескье и Руссо, в них видели своеобразную общественную панацею и с ними, прежде всего, связывали надежды на будущее. Не случайно все сколько-нибудь значимые и способные лица того времени в той или иной степени привлекались к разработке новых законов и указов. Но все возрастающее их количество крайне редко переходило в качество, от обилия в сущности неплохих законов общая ситуация не улучшилась, и это приводило наиболее вдумчивых к мысли о необходимости комплексного подхода к этой важной проблеме. В числе этих последних были и Кочубей со Сперанским.
Первым опытом создания целостного политического трактата стала для начинающего политика "Памятная записка об основном законодательстве вообще", написанная, по мнению обнаружившего ее черновой вариант В.И. Семевского, в 1802г. под явным влиянием А.Н. Радищева. Сперанский познакомился с ним, вероятно, в Комиссии по снабжению Петербурга продовольствием, в состав которой оба были определены по распоряжению Павла I. С 1801 г. оба имели непосредственное отношение к Комиссии составления законов под председательством П.В. Завадовского. К этому времени Радищев, как и многие его современники, разочаровавшийся под влиянием французских событий в революционных методах, но по-прежнему убежденный в необходимости для России коренных перемен, возлагал большие надежды на "просвещенного" Александра I. Его обширные знания, неподдельная заинтересованность в происходящем и репутация страдальца за общее дело, всегда высоко ценимая в русском обществе, заставляли Сперанского, также искренне увлеченного планами нового монарха и верящего в их осуществимость, отнестись к его взглядам с большим вниманием. "Памятная записка:" носит несколько общий, описательный характер, но в ней уже присутствуют основные компоненты, обязательные в будущих проектах: общая характеристика существующего положения, обоснование необходимости изменений, их направленность, ранжирование задач. Сперанский характеризовал современные ему российские порядки как деспотические, при которых все социальные слои равно "не имеют прав". "Господство властителя над помещиком, - писал он, имея в виду, безусловно, екатерининскую и павловскую Россию, - никоим образом не отличается от власти помещика над крестьянами; есть рабы суверена и рабы помещика: действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов"65.. Критика отрицаемой им действительности все же не выходила за привычные уже русскому читателю рамки публикаций Вольтера и Новикова, Руссо и Чулкова, разве что была не столь эмоциональна и обращалась к логике, а не к чувству. Так же, как и в работах просветителей минувшего века, позитивная часть была менее конкретна. Но уже в этой ранней работе он отдавал приоритет задачам политическим, считая, что только новая система власти, которую он называл "правильной монархией", может гарантировать проведение всех необходимых реформ, в том числе и в отношении крепостных крестьян. Правда, в этом вопросе он проявлял предельную осторожность, предлагая неспешную постепенность, с одной стороны, и не покушаясь на помещичье землевладение, с другой.
Этот первый трактат, по-видимому, не был завершен и остался в архиве Сперанского в качестве предварительного наброска последующих работ. Во всяком случае, некоторые его положения отчетливо прослеживаются в "Записке об устройстве судебных и правительственных учреждений в России", написанной в 1803 г. по поручению Александра I, переданному через Кочубея. В отличие от предыдущего опыта, здесь автор более подробно рассматривает составляющие "правильной монархии": четкое разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную; принципы, обеспечивающие независимость судей; обязательную ответственность исполнительной власти перед законодательной; необходимость введения гласности и свободы печати - всего того, что принято относить к нормам буржуазного права. Правда, при этом он сохранял в неприкосновенности "основные начала", т.е. абсолютную монархию и сосредоточение в руках самодержца всех ветвей власти.
Возможно, в этом проявилось свойственное для его тогдашнего окружения преклонение перед английским государственным устройством. Известно, что члены Негласного комитета, с которыми теперь постоянно сотрудничал Михаил Михайлович, были англоманами, да и сам он под влиянием Самборского, к которому питал неизменное уважение, и в память о жене всерьез увлекся английским образом жизни во всех его проявлениях. Конституционная монархия Великобритании, сохранившая значительные политические и экономические привилегии дворянства и в то же время способствующая соблюдению интересов буржуазии, представлялась весьма привлекательным и убедительным примером для собственного отечества. Увлечение европейскими образцами и стремление следовать именно им зачастую не позволяли разглядеть российские особенности, препятствующие простому перенесению чужих порядков на отечественную почву, а если таковые и замечались, их чаще склонны были принимать за признаки "азиатчины" и "варварства", от которых необходимо как можно скорее избавиться.
Как бы то ни было, совмещение несовместимого кажется Сперанскому возможным, благодаря твердому "государственному закону", который один, разумеется, с согласия монарха, определяет обязанности, права и взаимоотношения всех "состояний" общества. Вслед за своими наставниками-просветителями он считал гарантом соблюдения этих законов всеми, в том числе и верховным носителем власти, "общее мнение", которое могло быть выражено в основанном "на народном избрании" законодательном органе. Еще большую определенность это положение получило в записках "О коренных законах государства", "О постепенности усовершенствования общественного", "О силе общего мнения" и др. "Не правительство рождает силы народные, - отмечал Сперанский, - но народ составляет силы его. Правительство всемощно, когда народ быть таковым ему попускает"66..
Впрочем, говоря о народе, он все же не подразумевал все население, и тем более - крестьянство. Так же, как и мыслителей XVIII в., его пугала темная, "непросвещенная" масса, бесспорно страдающая при произволе верхов, но неспособная к какой-то сознательной созидательной деятельности. Поэтому, как кажется Сперанскому, "должен быть особенный класс людей, который бы, став между престолом и народом, был довольно просвещен, чтоб знать точные пределы власти, довольно независим, чтоб ее не бояться, и столько в пользах своих соединен с пользами народа, чтоб никогда не найти выгод своих изменить ему"67.. Таким образом, активную политическую роль он отдавал не самому народу, а неким третьим лицам, которые лишь представляли бы его требования и чаяния и наблюдали за их исполнением и соблюдением. Если учесть, что ничего подобного в России не существовало, перед реформатором стояла сложнейшая задача не только создания "особенного класса людей", но и формирования условий для его существования. Ясно осознавая, какие опасности таятся в этом неустойчивом балансировании между неизбежно противоречивыми интересами власти и народа, которым подвергнется эта новая прослойка общества, Сперанский предлагает своеобразный компромисс: старшие сыновья представителей этого "класса" наследуют своим отцам, а младшие остаются "в числе народа". По его мнению, это создаст определенное равновесие, базирующееся на человеческой природе: забота о собственных родных не даст забыть и о нуждах остальных соплеменников. Дополнительной гарантией должен был стать контроль "судилищ, по избранию народа составляемых", над "имениями сего высшего класса". Это предложение по сути своей весьма схоже со сложившимся в Англии механизмом власти, где важное место отдано принципу наследственной аристократии. Там эта система, складывавшаяся в течение нескольких столетий, хотя и не совсем безупречная, была еще достаточно эффективна. Однако в условиях России подобная попытка в отношении дворянства, хотя и с другими целями предпринятая Петром I в 1714 г., оказалась несостоятельной.
Для того же, чтобы расширить состав политически активного "класса", необходимо было освободить как "рабов государевых", так и "рабов помещичьих"; без этого все перемены в образе управления Россией, указывал Сперанский, будут касаться только "внешности, и прочного добра на сей пропорции сил народных никак основать не можно"68.. Таким образом, в ранних его трактатах и проектах признавалась необходимость параллельного реформирования как политической, так и социальной системы страны. В отличие от подавляющего большинства вольных или невольных либералов этого периода, он осознавал диалектическую неразрывность этих задач и невозможность добиться успеха в решении одной, игнорируя другую. Отдавал он себе отчет и в том, что проведение всеобъемлющего государственного преобразования - дело не одного дня, особенно если стремишься к порядку, а не к хаосу, неизбежному при крутой ломке: "Хотеть в год, в два без крутостей, без разрушения не только разобрать по частям огромное здание, но и воздвигнуть новое, конечно, невозможно. Состояние государства устрояется веками, и устрояется почти само собою: тот великий человек, кто положил ему твердое основание: То, что кажется невозможным в одно время, быв расположено на известные епохи и основано на общем непременяемом плане, самым движением времени и обстоятельств приходит к совершенству"69..
Постепенно круг вопросов, которыми он интересовался, и к решению которых привлекают талантливого администратора, расширяется, выходя за рамки непосредственных забот Министерства внутренних дел. Он приложил свою руку к "Указу о вольных хлебопашцах", "Предварительным правилам народного просвещения" (1803 г.), к запрещению торговли рекрутами, цензурному уставу, "Положению для евреев" (1804 г.) и др. Интенсивная и плодотворная деятельность Сперанского в этот период была замечена и соответственно вознаграждена. В 1804 г. ему была пожалована аренда в Лифляндской губернии сроком на 12 лет, приносившая ежегодно 12 тысяч рублей ассигнациями, 18 ноября 1806 г. он получил орден Св. Владимира 3-й степени, а 15 марта 1807 г. - Св. Анны 1-й степени. За ним закрепилась репутация умного и чрезвычайно удачливого человека, в дальнейших успехах которого никто не сомневался, но это пока еще ни в ком не вызывало ни особой зависти, ни неприязни. Конечно, его восхождение по служебной лестнице было стремительным, но обеспечивалось оно его действительными способностями, а в манерах и поведении не появилось ни высокомерия, ни кичливости, он по-прежнему был любезен, предупредителен и даже почтителен с окружающими, безукоризненно соблюдал все нормы этикета, принятые в столичном обществе. Изменения в привычном укладе жизни самого Сперанского и в отношении к нему в обществе начались с 1806 г., когда волею обстоятельств он оказался рядом с императором.
Слабое здоровье министра Кочубея все чаще мешало ему в исполнении возложенных на него дел и, заботясь о нужной ему их интерпретации, он отправлял к Александру для докладов своего первого помощника. Деловой стиль, компетентность и мгновенное понимание того, что от него ожидают, импонировали царю, и вскоре тот стал давать заместителю Кочубея личные поручения и брать его в различные поездки. Вероятно, именно в таких путешествиях, когда обязательные формальности несколько ослабевали, Михаил Михайлович смог познакомить Александра Павловича со своими мыслями о состоянии дел в России и заинтересовать его своими предложениями об его исправлении. 19 октября 1807 г. последовало увольнение Сперанского из Министерства внутренних дел с сохранением звания статс-секретаря. Последовавшая вскоре после этого отставка Кочубея породила немало слухов и домыслов и позволила мгновенно появившимся недоброжелателям Сперанского обвинить его в неблагодарности70.. Возможно, какая-то доля истины в этом обвинении действительно была. Общеизвестно, что среди сослуживцев у Сперанского друзей и даже приятелей почти не было, как бы внешне дружественно ни держался он с большинством из них. Он ценил (и чем дальше, тем больше) скорее не личные, а деловые их качества, ту пользу, которую они могли принести, и до тех пор, пока они ее приносили. Как умный и наблюдательный человек, он не мог не понять, что Негласный комитет и составлявшие его "молодые друзья" исчерпали себя, а деятельность не достигла своей цели. Александр I, чье покровительство обеспечивало претворение в жизнь их начинаний, охладел и к ним самим, и к их предложениям. В 1807г. "интимный кружок" окончательно распался: П.А. Строганов отбыл в действующую армию, Н.Н. Новосильцев уехал за границу, уволился с должности А. Чарторыйский. Отставка В.П. Кочубея стала своеобразной точкой, подтвердившей завершение "дней Александровых прекрасное начало". Сперанскому некому было сохранять верность. А поскольку он, в отличие от того же Кочубея, все еще верил и в благие помыслы императора, и в правильность своих мыслей и планов, и в возможность их воплощения в жизнь, он, как ему казалось, должен был использовать предоставленный ему шанс. И то, что случилось это как бы само собой, без каких-то специальных усилий с его стороны, не могло не показаться ему, верящему в предопределение судьбы, благоприятным знаком, сулящим исполнение задуманного.
Следует отметить, что и объективная ситуация, сложившаяся к этому времени в стране, благоприятствовала планам Сперанского. Вряд ли период между 1805 и 1808 гг. можно назвать реакционными в прямом значении этого слова. Появление рядом с Александром I А.А. Аракчеева, еще в царствование Павла I ставшего своего рода "пугалом", как метко назвал его Ж. Де Местр, вовсе не знаменовало собой полного изменения общего курса правительства. Новые реформы действительно не начинались, но начатые прежде не были отменены, нововведенные учреждения сохранились и играли важную роль в управлении страной. Сам Александр I, вовлеченный в общеевропейские события, с восторгом неофита окунулся во внешнеполитические дела. На какое-то время происходящее в стране отошло для него на второй план. Естественным в этом случае разочарованием либералов можно было на время пренебречь, так как они составляли хотя и влиятельную, но очень немногочисленную часть общества. Однако поражение двух антинаполеоновских коалиций, участницей которых была Россия, потеря союзников и вынужденное присоединение к континентальной блокаде, ударившей не только по общегосударственным экономическим интересам, но и по личным доходам помещиков, потерявших английский хлебный рынок, обострили недовольство и других слоев русского дворянства. В сочетании с ростом крестьянских волнений это привело к серьезному политическому кризису в стране. Послы доносили своим правительствам из Петербурга о том, что здесь почти открыто раздаются угрозы "постричь императора в монахи", "вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена", на престол же "хотят возвести великую княжну Екатерину". А в получивших широкое хождение среди россиян сатирических листках не только констатировалось неблагополучие, но и звучало предостережение: "Терпение скоро лопнет"71.. Не считаться с оппозиционными настроениями, охватившими все слои общества, Александр не мог. Пытаясь успокоить недовольных и отвлечь их внимание от внешних неудач и внутренних трудностей, он решил прибегнуть к уже испытанному средству - проектам новых реформ. И здесь Сперанский, человек, бесспорно, умный и талантливый, уже имевший наброски таких проектов, безоговорочно преданный русскому царю и в то же время не связанный с какой-либо партией, был как нельзя более кстати.
Осенью 1808 г. после Эрфуртской встречи с Наполеоном, на которой присутствовал и Сперанский, Александр I поручил ему непосредственно заняться подготовкой плана государственного преобразования. В работе над ним он частично использовал некоторые положения из проектов 1802 и 1803гг. Однако в новом варианте он практически полностью уходит от вопроса о крепостном праве. Вероятно, будучи трезвым и реалистичным политиком, автор проекта отдавал себе отчет в том, что дворянство в подавляющем большинстве своем еще не осознавало необходимости освобождения крестьян и любые, самые умеренные предложения по этому вопросу встретило бы в штыки. Неприятие же части плана, опасался он, могло привести к отказу от него и в целом. А поскольку по сути своей Сперанский был государственником, он возлагал большие надежды на изменение государственной структуры, с помощью которой можно было бы впоследствии решить и другие проблемы. Впрочем, не только Сперанский, большинство мыслителей того времени были уверены в том, что и экономические, и социальные отношения в обществе зависят именно от формы власти. Поэтому, отдавая приоритет проблемам политическим, он, как ему казалось, не отказывался от разрешения крестьянского вопроса, а лишь отодвигал его на более удобное время, когда осуществление его уже не сможет ввергнуть Россию в смуту и хаос. Не следует к тому же забывать, что в работе над последним, заказным вариантом преобразований он был еще менее самостоятельным, чем прежде: Александр I не просто прочитывал то, что ему приносилось, но вносил свои коррективы, порой весьма существенные, с которыми его сотрудник, как правило, вынужден был соглашаться.
Начав "Введение к уложению государственных законов" с характеристики современного ему положения в стране, Сперанский убедительно доказал, что "настоящая система правления несвойственна уже более состоянию общественного духа". Примеры из европейской истории - революционные перевороты - для русского государственника были абсолютно неприемлемы, хотя он понимал их закономерность и даже, при известных обстоятельствах, неизбежность, так как невозможно, "чтобы народ просвещенный и коммерческий мог долго в рабстве оставаться". Однако у России, по его мнению, была реальная альтернатива революции, и она заключалась в том, что "российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устрояя политическое существование своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы"72..
"Правильность формы" заключалась в своеобразном сочетании традиционных (самодержавие) и новаторских (представительные органы) государственных институтов. По мнению Сперанского, это обеспечивало определенное равновесие, так как удовлетворяло, пусть не в полной мере, требования противоположных группировок. И это равновесие достигалось с помощью "непременяемого закона", в котором передовые люди России уже в течение нескольких десятилетий видели панацею едва ли не ото всех бед. Таким образом, законодательная инициатива, также как и окончательное утверждение любого решения, оставались в руках императора, "державной власти", по терминологии автора. "Уважение" же закона (его обсуждение, составление, редактирование) передавалось "законодательному сословию". Однако в работе над законами Сперанский допускал участие представителей исполнительной власти в лице министров. При нарушении высшими чиновниками "коренных законов" представительное учреждение имело право начать следствие в их отношении. Правда, для этого требовалось утверждение монарха, который назначал нарушителя на должность, что, конечно, снижало эффективность данной меры. Тем не менее размежевание и установление пределов правительственной власти, возведенные в ранг основного закона государства, хотя и не исключали возможности манипуляций "в видах блага страны", все же много значили для России, поскольку создавали условия для постепенного внедрения в русское общество принципов европейской политической культуры.
Вторым условием политического воспитания, без которого невозможно подлинное процветание страны, по мнению Сперанского, было определение прав и обязанностей всех слоев населения. Вслед за мыслителями XVIII в., он выделяет два вида прав: политические и гражданские. Первые предполагают участие подданных в государственной власти, вторые дают свободу распоряжаться своей личностью и своей собственностью. Он признает, что "хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, но бытие их в сем положении не может быть твердо"73.. В России, с горечью констатировал реформатор, значительная часть населения не имеет ни тех, ни других; другая, тоже существенная часть, имеет права гражданские, но не обладает правами политическими, и даже дворянство, являющееся социальной опорой власти и пользующееся всеми гражданскими свободами, вместо политических прав наделено лишь привилегиями. Отметив существующую дискриминацию, автор, однако, не предполагал наделять всех одинаковыми правами. В своем "Плане:" он предлагал представить гражданские права всем жителям страны. Правда, и здесь сохранялось некоторое неравенство, так как возможность обладать "населенной местностью", т.е. землей с крепостными, закреплялась исключительно за дворянами. Что же касается прав политических, то их обретение обеспечивало владение недвижимым имуществом, поскольку, по твердому убеждению Сперанского, люди, располагающие большей собственностью, больше заботятся о "доброкачественности законов" и, следовательно, их деятельность в местных и центральных представительных органах будет более эффективна. Исходя из этого, он устанавливает новое "разделение состояний": дворянство; "среднее состояние", к которому он отнес купцов, мещан и государственных крестьян и, наконец, "народ рабочий", в который были включены помещичьи крестьяне и все находящиеся в услужении, т.е. домашние слуги, промышленные рабочие, ремесленники и даже частично будущая интеллигенция. Такое разделение, впрочем, не исключало возможности перехода из одного состояния в другое: обретение недвижимости автоматически переводило ее обладателя во второе "состояние" и наделяло его политическими правами.
Не связанный напрямую с дворянством, относящийся весьма скептически ко многим представителям этого сословия, Сперанский все же понимал, что его ликвидация была еще невозможна и даже преждевременна: в России того времени это была самая свободная, самая образованная и, следовательно, самая дееспособная в политическом отношении часть населения. Вместе с тем, изучая европейский опыт, он видел потенциальные возможности нового класса - буржуазии, пусть медленно, но основательно утверждавшейся и в нашей стране. Будучи государственником и исходя из интересов государства не только своего времени, но и в исторической перспективе, Сперанский в своем проекте сделал то же, что некогда Петр I, введя "Табель о рангах": создал условия для рекрутирования свежих сил для укрепления этого государства. Разумеется, в изменившихся за прошедший век экономических, социальных и политических обстоятельствах речь шла уже не о пополнении господствующего сословия отдельными талантливыми представителями иных социальных групп, а о наделении такими же правами еще одного сословия, без которого в условиях развития капиталистических отношений обойтись было невозможно. Но тем самым реформатор предоставлял русскому дворянству возможность для постепенной адаптации и относительно безболезненного врастания в эти отношения по примеру столь любезной ему Англии.
В основу государственного устройства страны был положен принцип разделения власти на законодательную, исполнительную и судебную. Все имеющие право голоса, а также старшины казенных крестьян (по одному от 500) составляют волостную думу, собирающуюся каждые три года для решения местных вопросов и избрания депутатов в окружную думу. Действующая по тем же правилам окружная дума выбирает лиц, представляющих ее в губернской думе, а депутаты, избранные последней, составляют "под именем Государственной думы" высший представительный орган страны. Председатель Думы, канцлер, выбирается императором из трех предлагаемых депутатами кандидатур. Дума собирается ежегодно в сентябре и заседает "столько, сколько ей нужно" для решения всех стоящих в повестке вопросов. Правда, за государем закрепляется право прервать сессию Думы и даже распустить ее, назначив новые выборы.
Тот же принцип выборности лег и в основу формирования судебных органов первых трех инстанций (волостных, окружных и губернских судов). Судебный же Сенат, как верхняя палата, должен был формироваться по назначению императора из числа лиц, избранных в губернские думы. Верховные судьи для большей независимости, по мысли Сперанского, должны были нести возложенные на них обязанности пожизненно.
Для облегчения и упорядочения исполнительной власти реформатор предлагал объединить Министерства и Правительствующий Сенат, четко определив функции каждой части и механизм взаимоотношений между ними.
Органом, связывающим все три нити власти, по его мнению, должен был стать Государственный Совет. Как справедливо отмечал еще В.О. Ключевский, он "не законодательная власть, а только ее орудие, и притом единственное, которое собирает законодательные вопросы по всем частям управления, обсуждает их и свои заключения возносит на усмотрение верховной власти"74.. Осень 1809 г. ушла на доработку отдельных частей проекта, "в которых государь делал свои поправки и дополнения". Сперанский стремился как можно скорее завершить окончательный и всеобъемлющий вариант, так как считал, что "полезнее все установления Плана открыть единовременно: тогда они явились бы все в своем размере и стройности и не произвели бы никакого в делах смешения"75.. Однако излишние педантизм и скрупулезность, которыми отмечены предложения Сперанского, оставляли немного возможностей для маневрирования даже императору. А он, хотя и "был большой охотник до красноречивых введений в конституционные хартии, но отнюдь не одобрял точную определенность в параграфах их текста. И не мудрено, что Александр быстро перешел от первоначальной мысли о введении в действие проекта Сперанского целиком к частичному осуществлению лишь некоторых его отрывков"76.. Его сотрудник вынужден был согласиться с этим, но тут же предложил свой план поэтапного введения новых учреждений и проведения организационных мероприятий, благодаря которым он надеялся свести потери от такой постепенности к минимуму.
Еще до полного завершения проекта преобразований Александр I подписал два указа, разработанные его сподвижником, которые устанавливали новые принципы служебных отношений и способствовали существенным изменениям в составе чиновничества. Указ от 3 апреля 1809 г. запретил переход из придворной службы в государственную, а придворные звания превращал только в отличия, не дающие права на чин. Второй указ (от 6 августа 1809 г.) касался образовательного уровня чиновников: начиная с коллежского асессора, соответствующего 8-му классу, необходимо было иметь университетское образование, либо сдать соответствующий экзамен. Бесспорно, это укрепляло базу для предполагаемых реформ, так как новые формы государственного устройства требовали укомплектования государственного аппарата чиновниками, имевшими определенную подготовку. Но столь же бесспорно и то, что эта мера вызвала недовольство большинства находившихся на государственной службе и не обремененных излишними знаниями. Даже в 1825 г. до 76 % высших чиновников Российской империи не имели систематического образования77.. И все они, по словам Ф. Булгарина, "с чадами и домочадцами вопияли против Сперанского: рассеивали клеветы"78..
1 января 1810 г. был обнародован манифест о создании Государственного Совета. Его разработчик полагал, что на первом своем заседании он обсудит уже готовый План государственного преобразования, разработанный Комиссией составления законов проект Гражданского Уложения и подготовленный план финансовых реформ, которые обеспечат все эти нововведения, не ослабляя обороноспособности страны. Приметы надвигающейся военной грозы ощущались все явственнее, и он не мог не учитывать это обстоятельство. К маю 1810 г., полагал реформатор, новый свод законов - Государственное Уложение - будет принят и, согласно манифесту о нем, можно будет проводить выборы в Государственную Думу, открытие которой он планировал на 1 сентября. К этому же сроку, считал он, должна была завершиться и работа "по устройству судебной части". Он надеялся, что "к 1811-му году, к концу десятилетия настоящего царствования, Россия воспримет новое бытие и совершенно во всех частях преобразуется"79..
Однако уже при открытии Государственного Совета выяснилось, что замысленное Сперанским полностью осуществлено быть не может. Рассмотрение общего Плана преобразований и выборы в Государственную Думу были отложены на неопределенное время. Отказ от созыва избираемого "законодательного" органа изменил сущность "верхней" его палаты - Государственного Совета. Теперь в его функции входило "разъяснение" смысла законов, принятие мер к их исполнению, контроль над распределением доходов и расходов, рассмотрение отчетов министров, т.е. в большей степени дела административные. Последняя обязанность, впрочем, почти с самого начала была не более чем декларацией, так как в Совет, наряду с другими назначаемыми императором сановниками, входили и все министры.
Государственный Совет состоял из четырех департаментов - законов, военного, гражданских и духовных дел и государственной экономии. Окончательное решение по обсуждаемым вопросам принималось на общем собрании Совета. Но поскольку вся подготовительная работа, в том числе и редактура, велась в Государственной канцелярии, ее чиновники и особенно государственный секретарь (при организации эту должность занял сам Сперанский) приобретали большой вес и влияние.
Не получив возможности провести весь комплекс реформ, Сперанский постарался повысить эффективность работы уже существующих учреждений. В 1810-1811 гг. он реорганизует органы исполнительной власти. На основе Манифеста "О разделении государственных дел по министерствам" (12 июля 1810 г.) и "Общего учреждения министерств" (25 июня 1811г.) были приняты новые принципы разделения функций между ними, определялся круг "предметов" ведения каждого, выработаны единая структура, порядок прохождения дел и одинаковая форма документации. Главным стал принцип строгого единоначалия и подчиненности внутри министерских подразделений. Не довольствуясь этим и понимая, что при всем единообразии в исполнении управленческих функций каждое министерство имеет свою специфику, Сперанский начал разработку "особых учреждений" для министерств полиции, финансов, внутренних дел, военно-сухопутных сил, народного просвещения и Главного управления духовных дел иностранных вероисповеданий. Силу закона получили только два первых документа, остальные, хотя и поступили на обсуждение в Государственный Совет, из-за опалы их автора были оставлены без внимания. Не был принят и проект нового "Уложения Правительствующего Сената", который должен был одновременно дополнить министерскую реформу и создать новую судебную систему. Наибольшие возражения в Государственном Совете вызвал предлагаемый Сперанским принцип выборности в Судебный Сенат.
В конце 1809 г. Александр I поручил Сперанскому изыскать меры для оздоровления финансовой системы страны. Эта задача была действительно чрезвычайно актуальной: со времен Екатерины II бюджет России всегда был дефицитным, но почти не прекращающиеся войны первого десятилетия XIX в. и вынужденное участие в континентальной блокаде Англии, давнего и главного торгового партнера, фактически поставили ее на грань финансового кризиса. Не чувствуя себя достаточно компетентным в этом вопросе, Сперанский пригласил в Комиссию по финансовым делам известных экономистов - профессоров М.А. Балугьянского и Л.Х Якоба и автора проекта Трудопоощрительного банка Н.С. Мордвинова. К первому заседанию Государственного Совета ими были подготовлены предложения, "чтоб всевозможным сокращением издержек привести их в надлежащую соразмерность с приходами, установить во всех частях управления истинный разум экономии". Предлагаемые меры были весьма жесткими: уменьшение государственных расходов на 20 млн рублей, прекращение выпуска новых ассигнаций, увеличение податей (с крестьян вдвое, а с мещан втрое), поднятие сборов с купцов и промышленников, рост откупов на соль, вино и пр. Но самым непопулярным, вызвавшим возмущение дворянства, увидевшего здесь покушение на свои сословные привилегии, было введение налога на помещичьи владения в размере 50 копеек с каждой крепостной души. Несмотря на сильное противодействие многих членов Государственного Совета, Сперанский получил поддержку императора, и 2 февраля 1810 г. все предложения получили силу закона80..
Приложил Сперанский руку и к разработке Таможенного тарифа 1811 г., в котором, наряду с задачей немедленного пополнения оскудевшей казны за счет "товаров, принадлежащих к роскоши", постарался решить и задачу создания условий для дальнейшего развития отечественной промышленности. Для этого "товары необходимые и общеполезные", а также "выделенные в поощрение внутренних фабрик" оставлены были "по-прежнему без пошлины: и только самую малую часть их" обложили "небольшой пошлиной от 1-го до 9-ти процентов"81..
Проведенные Сперанским финансовые меры, разумеется, не разрешили всех проблем: не удалось избежать дефицита и уже в следующем году пришлось снова прибегнуть к эмиссии и отменить налог на помещиков, составлявший, кстати, менее 3 % государственных доходов. Тем не менее угроза финансового банкротства была устранена и созданы определенные условия для более интенсивной подготовки к надвигающейся войне.
Будучи по природе своей аналитиком, Сперанский довольно рано осознал неизбежность военного столкновения с Наполеоном. В одной из своих записок Александру I он писал: "Вероятность новой войны между Россиею и Франциею возникла почти вместе с Тильзитским миром. Самый мир заключал в себе все элементы войны". Неготовность России к этому заставляла мириться с условиями крайне непопулярного договора, но, "удаляя войну, - напоминал он своему венценосному адресату, - должно, однако же, непрестанно к ней готовиться"82..
Возможно, понимание неизбежности и великой тяжести предстоящих испытаний, которые потребуют напряжения всех сил и сплочения всей нации, были одной из причин той "покладистости" Сперанского, с которой он принимал поправки и отсрочки императора в проведении предлагаемых реформ. Он уже понимал, хотя и старался найти этому достойные объяснения, что Александр Павлович вовсе не разделяет его видения необходимых преобразований и не заинтересован в их полном воплощении в жизнь. Все это в сочетании с уже откровенными проявлениями недоброжелательства со стороны светского общества, слухами и доносами, поступающими императору, о которых он, конечно, знал, и огромное переутомление - результат напряженной многолетней работы, не могло не сказаться на его душевном состоянии. В начале 1811 г., подав "Отчет о делах 1810 года", Сперанский указал на все эти факторы, затрудняющие, по его мнению, движение по пути реформ, и просил об отставке. Отставка принята не была.
То, что реформатор сохранил свое положение, заставило его противников сплотиться и от разрозненных действий, носивших скорее эмоциональный, чем политический характер, перейти к наступлению сразу в нескольких направлениях. Весной 1811 г. появляется написанная по заказу великой княгини Екатерины Павловны "Записка о древней и новой России" Н.М. Карамзина. Резкая критика всей совокупности правительственной деятельности начала XIX в. и особенно таких нововведений, как Государственный Совет и министерства, "заслонивших" старый Сенат, направлена, прежде всего, против Сперанского, хотя имени его автор нигде не называет. Все, к чему, как общеизвестно, приложил руку доверенный конфидент монарха, лишь "потрясает основу империи", а "благотворность" этого "остается доселе сомнительною" - к такому выводу подводит своего читателя Карамзин83.. Ознакомившись с "Запиской", Александр никак на нее не отреагировал, но, зная, что автор не только близкий друг его любимой сестры, но и негласный лидер литераторов "нового толка", оказывавших все большее влияние на русское общество, не мог закрывать глаза на то, что "в полку" противников его доверенного лица "прибыло". Как верно заметил в свое время Ф.М. Дмитриев, против Сперанского ополчилось не только светское общество, но и "полуграмотные дельцы XVIII в.", и "фавориты Гатчинского двора", и "целые полки подьячих", "опоры у него не было. Его светские связи были редки и непрочны". "Подземная работа", которая велась против нежелательного царского любимца, готовила "страшную грозу, ждавшую минуты, чтобы разразиться"84..
Главную роль в подготовке "грозы" сыграли министр полиции А.Д. Балашов и председатель Комиссии по финляндским делам барон Г. Армфельд, во многом, кстати, обязанные своей карьерой именно Сперанскому. Используя слухи, доносы и даже прямые провокации, опираясь на поддержку Екатерины Павловны, считавшей реформатора "преступником", который "разоряет государство и ведет его к гибели", о чем ее "слабовольный и слабохарактерный" брат "нисколько не подозревает"85, они сумели заронить в душу Александра I сомнения в его сподвижнике. В августе 1811 г. он поручает Балашову установить тайный надзор за Сперанским и его друзьями. Наблюдение тут же "выявило принадлежность" государственного секретаря к масонству, к тому же - "к самой вредной секте масонства - иллюминатству". Сведения эти как бы дополняла написанная для великой княгини Екатерины "Записка о мартинистах" Ф.В. Ростопчина. В ней утверждалось, что все русские мартинисты "более или менее преданы Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя"86.. Целью же "поповича", по мнению автора, являлась революция, подобная французской. Масонство в это время было широко распространено в русском дворянском обществе, через ложи прошли многие деятели александровского царствования, да и сам император не был совсем равнодушен к их учению, недаром в 1805 г. дал согласие открыть в Петербурге ложу, носившую его имя - "Александра благотворительности к коронованному Пеликану". Умеренная программа нравственного самосовершенствования, принятая в большинстве русских лож, ничем правительству не угрожала. Другое дело - иллюминаты, среди задач которых значилось и более справедливое устройство мира, а среди средств его достижения - право на насилие. Разумеется, обвинение это было беспочвенно (никаких прямых доказательств участия Сперанского в ложе Феслера до сих пор не найдено), но недоверие монарха к ближайшему помощнику еще более возросло.
Избранный Балашовым непосредственный исполнитель слежки - довольно образованный, неглупый и совершенно беспринципный полицейский чиновник Яков де Санглен - быстро понял, что от него требуется и, передавая императору все, что слышал от Сперанского или о нем, акцентировал внимание на неосторожных высказываниях своего подопечного, вырывавшихся у того в досаде на проволочки и задержки в делах, в том числе и по отношению к самому Александру. Самолюбие последнего было задето. Особенно оскорбил его совет Сперанского не брать на себя командование войсками в предстоящей кампании, а поручить ведение войны специально для этой цели созванной Государственной Думе. "Но что же я такое? - в раздражении воскликнул царь. - Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он своими министерствами точно подкапывался и подкапывается под самодержавие, которого я не могу и не вправе сложить с себя самовольно ко вреду моих наследников"87..
Однако внешне Александр сохранил прежние отношения со своим сотрудником. В феврале 1812 г. тот даже получил очередную награду - Александровскую ленту. Продолжались и их приватные встречи. 17 марта государственный секретарь получил приказ явиться в Зимний дворец к 8 часам вечера. Встреча, по свидетельству ожидавших в секретарской комнате высочайшей аудиенции А.Н. Голицына и П.В. Голенищева-Кутузова, продолжалась около двух часов. Но сам Сперанский, рассказывая позже об этом Х.Я. Лазареву, вспоминал, что Александр, отложив принесенные бумаги, сразу объявил ему о ссылке: "Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. Во всякое другое время я бы употребил год и даже два, чтобы исследовать истину полученных мною против тебя обвинений и нареканий. Теперь же, когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там ты узнаешь остальное. Прощай". Сам государь почти дословно повторил то, что запомнил Сперанский своему давнему другу Н.Н. Новосильцеву88..
По всей вероятности, именно это и было сказано перед расставанием двух сотрудников. Слова императора позволяли Сперанскому сохранять некоторые надежды на будущее (и он действительно довольно долго их питал), так как, казалось, сам Александр своего сподвижника ни в чем не обвинял, более того, он даже не слишком-то и верил наветам недругов, но вынужден был пойти на этот шаг под давлением не зависящих от него обстоятельств. Приближающаяся война, и Сперанский это понимал как никто другой, была серьезным мотивом поступить таким образом. Ему хотелось верить в искренность царя, хотя бы потому, что иначе вся напряженная работа последних лет превращалась в пустую, совершенно бессмысленную трату времени. Характерно, что Сперанскому не было предъявлено никакого формального обвинения, он не был лишен ни чинов, ни наград, ни дворянства. Более того, не было и официального указа об отставке, он отстранялся от занимаемых должностей и "удалялся" из столицы "на время", "до особого разбирательства". Только 6 апреля последовало назначение на оставшуюся вакантной должность госсекретаря вице-адмирала А.С. Шишкова.
Вернувшись домой, опальный сановник застал там Балашова и де Санглена. Все бумаги его были опечатаны, а сам он, едва успев написать успокаивающую записку дочери и теще, посажен в кибитку, которая должна была доставить его в Нижний Новгород.
Известие о падении Сперанского вызвало в столицах нескрываемую радость. Никто не знал точно, что именно произошло, и слухов ходило множество. Характерно, что, нападая задним числом на поверженного реформатора, его обвинители высказали, наконец, свои настоящие и самые большие опасения. "Велик день для отечества и нас всех - 17-й день марта! - писала в своих записках В.И. Бакунина. - Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство. Неизвестно еще всем ни как открылось злоумышление, ни какие точно были намерения, и каким образом должны были приведены быть в действие. Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и государя врагу нашему. Уверяют, что он в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России и, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность государя обратить ему на погибель"89.. Как известно, Сперанский и сам опасался крестьянских волнений и был противником любых насильственных мер. Но нельзя не согласиться и с тем, что расширение политических прав и замена старых властных структур на более современные и демократические способствовали бы росту политической культуры в стране и осознанию архаичности крепостных отношений. Таким образом, опасения, что перемены, которые стремился внедрить Сперанский, в конечном счете должны были привести к ликвидации крепостного права и изменению статуса дворянства, были не совсем безосновательны.
Впрочем, среди поднявшегося шума радости и поздравлений с "избавлением" от "изверга", слышались и иные голоса: Н.С. Мордвинов, М.Б. Барклай де Толли, К.В. Нессельроде, даже А.А. Аракчеев пытались защитить реформатора перед Александром I. Разумеется, у каждого был свой резон: Мордвинов, не соглашаясь порой с какими-то частностями, в целом разделял убеждения Сперанского, военный министр Барклай де Толли ценил сделанное им для подготовки к войне, а Аракчеев опасался, что "партия знатных наших господ", усилившаяся после его падения, теперь обрушится на него самого.
Пожалуй, из всех современников наиболее взвешенное и объективное объяснение случившемуся нашел П.А. Вяземский, настроенный по отношению к Сперанскому несколько скептически. В своей "Старой записной книжке" он рассуждал: "В замыслах Сперанского не было ничего преступного и, в юридическом смысле, государственно-изменнического: Кажется, не подлежит сомнению, что в окончательных целях не было единства между императором и министром: сей последний хотел идти далее и в особенности скорее. С другой стороны, в приятельских разговорах, чуть ли даже не в переписке, пускаемы были шутки, насмешливые прозвища: Несколько мнительный и при всей кротости своей самолюбивый, Александр чувствовал себя нравственно и лично оскорбленным в этом тайном неуважении к нему Сперанского: Прибавьте к этому почти общее недовольство при оглашении государственных мер, вымышляемых Сперанским, неудовольствие, имевшее в Карамзине красноречивого обличителя, а в великой княгине Екатерине Павловне, в графах Ростопчине и Армфельдте, в Балашове и, может быть, во многих других деятельных и сильных - и уже не просто теоретических - поборников; примите при том в соображение, что на Россию надвигалась туча, разразившаяся грозою 1812 года, и известны были наполеоновские и вообще французские сочувствия Сперанского, совокупите все эти обстоятельства, подведите их под один итог - и тогда, если еще не вполне, то по крайней мере несколько объяснится и оправдается неожиданное и всех изумившее падение могучего счастливца"90..
3 марта Сперанский прибыл в Нижний Новгород и был принят несколько растерянным губернатором А.М. Руновским: высочайшие указания относительно сановного ссыльного поступили только через три дня. В этих инструкциях предписывалось, с одной стороны, "дабы тайному советнику Сперанскому во время пребывания его в Нижнем Новгороде оказываема была всякая пристойность по чину его", а с другой, устанавливалось строжайшее наблюдение за поведением, знакомствами и перепиской необычного поднадзорного. Любопытно, что Александр I требовал, чтобы ему, где бы он ни находился, даже за границей, доставлялись все письма Сперанского, в том числе и адресованные не ему (а монарху невольный нижегородец писал часто), обязательно прочитывал их, и только после этого они доставлялись адресату. Такое необычное поведение императора ставило в тупик местных чиновников, и на первых порах, очевидно, не исключая возможности прощения, они относились к Михаилу Михайловичу довольно почтительно. Не оставляли его и немногие, сохранившие ему верность друзья, некоторые, например М. Злобин и А.А. Столыпин даже навещали его. Вскоре в Нижний Новгород прибыло и его семейство, состоявшее из дочери Лизы, тещи Е.А. Стивенс и племянницы по жене Анны. Но если соединение с дочерью, искренне привязанной к отцу, приносило ему душевную отраду, то сетования тещи на судьбу, связавшую ее с человеком, ставшим причиной многих ее несчастий, действовали удручающе.
Немало огорчений доставлял ему и вице-губернатор А.С. Крюков, приятель одного из главных недругов Сперанского Ф.В. Ростопчина, распускавший столичные слухи среди нижегородских обывателей и поставлявший местные слухи своему покровителю. Вторжение 24 июня 1812 г. в Россию наполеоновских войск изменило положение Сперанского. Вспыхнувшие патриотические чувства населения, усугублявшиеся по мере продвижения захватчиков по русской земле, искали выхода и, как это часто случается, находили его не только в сборе средств для армии и помощи беженцам, но и в преследовании тех, кого подозревали в пособничестве врагам. Неблагоприятные для Сперанского слухи вызвали озлобленность против него. 15 сентября начальник 3-го округа военного ополчения П.А. Толстой получил от Александра I рескрипт, в котором говорилось и о Сперанском: "При сем прилагаю рапорт вице-губернатора нижегородского о тайном советнике Сперанском. Если он справедлив, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь, с предписанием губернатору от моего имени иметь его под тесным присмотром"91..
В Перми, куда он прибыл 23 сентября, Сперанский поселился в доме купца И.Н. Попова, в котором нашел не только хозяина, но и доброжелательно настроенного, умного собеседника. Кроме него, отношения с опальным сановником поддерживали игумен Соликамского монастыря, преподаватель пермской духовной семинарии Иннокентий Коровин и купец Д.Е. Смышляев. Последний даже оказал материальную поддержку оказавшемуся в весьма стесненных обстоятельствах Сперанскому. По возвращении своем в Петербург Михаил Михайлович сумел отблагодарить этих великодушных людей и до конца жизни следил за их судьбой, оказывая в случае нужды помощь и поддержку.
Однако большинство жителей Перми отнеслись к нему с недоверием и подозрительностью. Начальство, слишком буквально поняв указание о "тесном присмотре", в передней его дома устроило посменный пост из двух полицейских, а "городничий каждый день, а иногда и по нескольку раз в день, приезжал к нему на квартиру". Местные обыватели и даже священники сторонились его, а мальчишки, "наученные взрослыми, кричали ему вслед "изменник, изменник!", иногда бросали в него грязью"92.. Понимание причин такого поведения людей, для которых Сперанский трудился все эти годы, не избавляло его от горечи, сам он позже говорил, что в Перми "была уже прямая ссылка, в полном смысле этого слова". Все это побудило его обратиться в Петербург, чтобы там, наконец, определили его новый статус и, если он действительно преступник и не может пользоваться оставшимся в России имением, ему было бы назначено содержание, на которое "всякий ссыльный вправе рассчитывать".
Реакция Александра I, повелевшего существенно улучшить материальное положение своего недавнего помощника и именовавшего его в указе не ссыльным, а "пребывающим в Перми тайным советником Сперанским", не только поменяла подозрительное отношение к нему пермяков на едва ли не раболепное, но и возродила надежды самого Сперанского. Отправив всех домочадцев в новгородское имение Великополье, он обращается с пространным письмом к императору. В нем он объясняет побудительные мотивы всех своих действий, главным из которых он считает желание самого монарха "составить наконец твердое и на законах основанное положение, сообразное духу времени и степени просвещения". С присущей ему логикой он доказывает своевременность и полезность задуманных императором и только проведенных им преобразований. И именно это, по его мнению, стало причиной "зависти, клеветы и злословия" тех, кто "не терпел перемен в настоящем и страшился их еще более в будущем"93.. Основной целью "пермского письма" было оправдать себя в глазах Александра I и вернуть его доверие. Но время для этого было выбрано неудачно: вовлеченному в быстро менявшиеся, требующие пристального внимания события в Европе монарху было не до внутренних дел. Ответа не последовало.
Только 30 августа 1814 г. в день тезоименитства Александра и в честь славной победы был обнародован Манифест "О всепрощении преступников", под который подпадал и Сперанский. Ему было разрешено поселиться в его деревне Великополье, где он, высказывал надежду император, "не подаст повода какими-либо в отмену сего мерами"94.. Это было довольно удобное для Александра разрешение вопроса: ликвидировался более чем странный статус не осужденного ссыльного, допустимый разве что в военное время, но прощение вкупе с другими не означало и оправдания и, следовательно, не влекло за собой возвращения к прежней деятельности.
Два года, проведенные в новгородской деревне, также были продолжением ссылки: за ним по-прежнему велся надзор, правда, не столь явственный, но не менее строгий, въезд в столицы был категорически воспрещен. Конечно, собственное имение лучше чужого города и чужого дома, здесь была возможность устроить все по-своему, не оглядываясь на посторонних, что создавало иллюзию некоторой свободы. Но хотя ,рассказывая позже об этом времени, Михаил Михайлович уверял, что нашел в Великополье "тихую пристань после бурного плавания, исполнив долг государю и Отечеству по совести и крайнему разумению" и "наконец мог жить для себя"95, но ни уроки дочери, ни религиозные и исторические изыскания, ни поэтические труды (некоторые стихи этой поры были напечатаны в "Сыне Отечества") не могли в полной мере возместить ему удовлетворения, получаемого только в службе. Возможно, Вяземский, с иронией заметивший, что "Сперанский был преимущественно чиновник огромного размера", был не так уж и не прав96..
Попытки Сперанского напомнить о себе императору и личными письмами, и при посредничестве В.П. Кочубея и нового министра полиции С.К. Вязмитинова не принесли успеха. И тогда, попустившись гордостью, он обратился за содействием к Аракчееву, занявшему при Александре место первого советника. Последний согласился покровительствовать своему предшественнику. Разумеется, речь не шла о его прежнем положении и прежней должности, но способности его, никем не отрицаемые, могли быть полезны в провинции, где порядка было еще меньше, чем в столице. 30 августа 1816 г. вышел указ, в котором не слишком вразумительно упоминалось о прошлых винах Сперанского и желании императора дать ему возможность "усердною службою очистить себя в полной мере", для чего он назначался Пензенским гражданским губернатором. Как ни незначительна была эта должность по сравнению с предыдущими и как ни мал был диапазон деятельности, Сперанский воспринял это "не без радости". Чтобы укрепить свое положение, а отчасти и из искренней благодарности единственному человеку, сумевшему оказать ему реальную помощь, перед отъездом в Пензу он встретился с Аракчеевым в его имении Грузино. Это положило начало не близким, но уважительным отношениям между столь разными людьми.
Назначение в Пензу Михаил Михайлович воспринимал как меру временную, своего рода испытание, которое он должен пройти, перед возвращением в Петербург. Чтобы полностью отдаться новой службе и с успехом выдержать своеобразный экзамен, он посвятил некоторое время устройству личных дел: определил дочь в столичный институт благородных девиц, навестил мать в Черкутино, посетил свою alma mater - владимирскую семинарию, получил благословение владимирского архиерея. 1 октября 1816 г. Сперанский прибыл к новому месту службы.
Первые впечатления от Пензы у нового губернатора были двойственными: сам город ему понравился, но люди встретили его настороженно. Преодолеть подозрительность и чопорность провинциального общества помогли отточенные годами приемы придворного, добродушие, которое он здесь не сдерживал как когда-то в Петербурге, и поддержка многочисленной родни давнего друга Столыпина. Прибавили ему популярности и энергичные меры, предпринятые для подавления волнений крестьян в Моршанском уезде. Но столь же решительно он действовал и против злоупотреблений помещиков, добившись, например, предания суду помещика, засекшего насмерть своего дворового. Он "открыл свободный к себе доступ", принимая посетителей из самых разных слоев и с самыми разными просьбами. Решения принимались быстро, что особенно удивляло просителей, привыкших к долгим проволочкам. Это непосредственное общение с населением помогло ему быстро войти в курс дела, увидеть недостатки и пороки губернской системы управления. А недостатков в ней было действительно немало: "сколько зла и сколь мало способов к исправлению", - с горечью констатировал хозяин губернии. Увиденное во время ревизии пробудило у него желание разработать "лучший губернский устав", но огромное количество конкретных задач, требовавших немедленного решения, оставляло мало времени для теоретических занятий.
Ему пришлось существенно обновить сначала аппарат губернского, а затем и уездного управления, привлекая, за неимением других образованных людей, способных выпускников местной духовной семинарии. Всем присутственным местам были четко определены их функции, правила взаимоотношений друг с другом и степень соподчиненности, упорядочено делопроизводство, что придало местным органам известную стройность и благотворно сказалось на прохождении в них дел. Внес Сперанский свою лепту и в упорядочение дел по винному откупу в Пензенской губернии, благодаря чему прекратились злоупотребления, а казна получила дополнительные доходы.
Но хотя вся эта работа приносила ощутимую пользу губернии и вызывала к нему уважение почти всего местного общества, Сперанский вскоре почувствовал разочарование: масштаб возможностей не соответствовал его жажде деятельности. Может быть, поэтому он с таким жаром откликался на письма "вспомнивших" о нем коллег: А.Б. Куракина, государственного контролера Б.Б. Кампенгаузена, министра финансов Д.А. Гурьева и др. По мнению его биографа Корфа, Сперанский в переписке с министрами "выходил за пределы его губернаторской должности", помогая им своими "мнениями и советами" (например, обширная записка о кредитной системе и государственном займе, написанная для Гурьева). Напоминая таким образом о себе, стараясь быть полезным своим корреспондентам, он надеялся на их содействие в сокращении "инвалидной" службы и возвращении в Петербург. Это стало для него почти навязчивой идеей, об этом он пишет в письмах к императору, друзьям и вчерашним недругам, ради этого содействует устройству в Пензенской губернии отделения Библейского общества и даже возглавил его, вызвав недоумение и нарекания передовых людей, привыкших видеть в нем образец либерала. Заслуги Сперанского были отмечены, он получил 5 тыс. десятин земли "в воздаяние отличных трудов", но в вопросе о возвращении никакого продвижения не было. Исчерпав все возможности, он вновь обращается к посредничеству Аракчеева, воспользовавшись как предлогом продажей своего новгородского имения в казну. Тот не замедлил отозваться, сообщив, что император повелел купить Великополье по назначенной самим Сперанским цене. Что же касается основной просьбы, Аракчеев намекнул на скорую перемену в его положении. Правда, вскоре выяснилось, что это была не та перемена, которой так ждал пензенский губернатор, его путь лежал не на запад, а на восток: 21 марта 1819 г. Александр I подписал указ о назначении Сперанского сибирским генерал-губернатором.