ГЛАВА III

"СИБИРСКИЙ ВОПРОС" В ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ПОЛИТИКЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Присоединением Сибири к Русскому государству собственно заканчивается формирование его территории и начинается процесс имперского строительства. П.Н. Милюков в этой связи замечал: "Последний продукт колонизационного усилия России - ее первая колония - Сибирь стоит на границе того и другого"^97.. С Сибирью Россия стала тем огромным пространством, которое называется Евразией. В составе России Сибирь имела как бы две ипостаси - отдельность и интегральность^98.. Она манила романтической свободой, своими богатствами и одновременно пугала своей неизведанностью, каторгой и ссылкой. Сибирь в представлении россиян все еще оставалась концом света, "дном мешка"^99.. Как заметил Ю.М. Лотман, к началу XIX в. Сибирь уже вошла в литературу и устную мифологию как символ ссылки^100.. Один из русских помещиков даже назвал "Сибирью" пустынное место в Тверской губернии, куда он ссылал для наказания своих крепостных^101.. Отправляясь в Сибирь в 1819 г. с ревизией, М.М. Сперанский так описывал свои первые впечатления от увиденного края: "Сибирь есть просто Сибирь, то есть прекрасное место для ссылочных, выгодное для некоторых частей торговли, любопытное и богатое для минералогии, но не место для жизни и высшего гражданского образования, для установления собственности, твердой, основанной на хлебопашестве, фабриках и внутренней торговле". Он предостерегал от модного заблуждения "превозносить Сибирь и находить в ней Индию"^102..

В российских правительственных кругах в начале XIX в. на Сибирь продолжали по-прежнему смотреть как на случайно доставшуюся колонию, видя в ней "Мехику и Перу наше" или "Ост-Индию"^103.. Однако опыт англичан в Северной Америке и Индии, а также собственный опыт в Закавказье заставляли самодержавие с большой осторожностью относиться к колониальному вопросу. Самодержавие понимало, что открытое признание колониального характера сибирской политики может охладить чувства как русских жителей, так и представителей коренных народов к метрополии.

Кавказский опыт чрезвычайно важен для понимания основных тенденций в региональной административной политике самодержавия и в Сибири^104.. В правительственных кругах существовало понимание необходимости выработки общих подходов к управлению окраинами. В отчете министра внутренних дел за 1803 г. Сибирь выделялась в особый отдел наряду с Новороссией и Грузией. Не случайно некоторые положения об управлении Закавказьем, Оренбургским краем и Казахстаном обсуждались в Азиатском и I Сибирском комитетах. О некоторых общих принципах "окраинной" политики самодержавия можно судить по проекту 1831 г. об управлении Закавказьем. Главной целью правительственной политики в проекте декларировалось стремление "спаять" окраины с Центральной Россией. Для этого предусматривалось распространить на всю территорию империи общероссийскую губернскую систему управления, усилить русский элемент на окраинах, насадить в крае русское дворянство и чиновничество. Все эти меры пpедполагалось осуществлять осторожно и постепенно, учитывая местную специфику^105..

В определении принципов региональной политики самодержавие оказалось перед неизбежным выбором: ввести общегосударственную систему управления или предоставить Сибири некоторую административную автономию. Признание особого статуса Сибири в составе империи вело к законодательному закреплению отдельности края, формированию столь распространенной впоследствии формулировки: "Россия и Сибирь". Оставляя, по сути дела, открытым вопрос - колония Сибирь или провинция, - самодержавие так и не смогло выработать четко очерченного правительственного курса по отношению к Сибири. В первой половине XIX в. внимание правительства часто было занято другими проблемами (Кавказ, Польша, Бессарабия, Финляндия, войны и революции в Европе). Не было создано и вполне понятной применительно к Сибири колониальной (или "окраинной") доктрины. Внутри правительства шла затянувшаяся борьба между "централистами" и "регионалистами". Отсутствие теоретически осмысленной региональной политики приводило к непоследовательности в правительственных действиях. Ни по отношению к Закавказью, ни по отношению к Сибири самодержавие не смогло выработать четкой программы действий. Правительственная политика зависела в значительной степени от разрозненных, подчас сиюминутных ведомственных интересов, от непоследовательности во взглядах и решениях местной высшей администрации. К Сибири вполне применимо замечание главнокомандующего на Кавказе И.Ф. Паскевича: "В управлении сем я не мог открыть ни цели, к которой предназначен сей край, ни прочно принятой системы, которая бы вела к чему-либо хотя медленными, но верными путями. Каждый начальник действовал сообразно своему понятию, своим чувствам и своей образованности:"^106.. Такого рода тенденции и противоречия в закавказской политике самодержавия важны и для понимания правительственных поисков в выработке управленческой модели для Сибири.

Серьезное воздействие на правительственную политику в Сибири оказывали господствовавшие в то время теоретические представления. Наука и колониальная практика твердили, что со временем колонии стремятся к независимости. "Дух журналов" в рецензии на книгу знаменитого российского статистика К.И. Арсеньева "Начертания статистики Российского государства" в 1819 г. "ужасался", что там Сибирь именовалась колонией России^107.. Ф.Ф. Вигель, проехавший через Сибирь в 1805 г. в составе посольства графа Ю.А. Головкина, не только описал свои впечатления от увиденного им края, но и представил некий прогноз на будущее. По его словам, активная британская политика в американских колониях сослужила плохую службу метрополии, и Англия не только утратила эти колонии, но обрела в их лице опасных соперников. Другое дело Россия, убеждал Ф.Ф. Вигель, которая смотрела на Сибирь, "как богатая барыня на дальнее поместье, случайно ей доставшееся, куда она никогда не заглядывала, управление коего совершенно вверено приказчикам, более или менее честным, более или менее искусным. Поместье всегда исправно платит оброк золотом, серебром, железом, мехами: ей только и надобно; о нравственном и политическом состоянии его она мало заботится". Такое дремотное состояние Сибири, как он считал, было только на пользу России, поэтому не стоит слишком хлопотать, а все полезное придет само собой. Его обнадеживает забвение Сибири. Именно оно обеспечило то, что все осталось в руках государства, а не было разбазарено частными лицами. Поэтому Сибирь, "как медведь", сидит у России на привязи. Однако в будущем, рассуждал далее Ф.Ф. Вигель, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, а "сибирский вопрос" разрешится сам собою. По мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти^108.. Схожей точки зрения придерживался и бывший томский губернатор В.С. Хвостов, считавший, что Сибирь остается для высшей власти "в отдаленном тумане" и пока нужно иметь ее "особенным запасным магазейном, как не подверженную никаким политическим опасностям в отношении соседей ее"^109..

Имперское расширение, поддерживавшее старую социально-политическую структуру страны, являлось своего рода допингом. Для укрепления международного престижа династии, умножения административных постов, чинов и наград для военных и бюрократии необходимы были все новые и новые территориальные приобретения. Но эти новые земли плохо осваивались, да и такой цели, как считает Г.М. Дерлугьян, долгое время не ставилось^110.. Вплоть до строительства Сибирской железной дороги Сибирь с экономической точки зрения оставалась большим "географическим трупом"^111.. Сибирь в отличие, скажем, от Канады, надолго застряла на первоначальной стадии хозяйственного освоения. Сибирский регион не стал в первой половине XIX в. ни объектом мощного колонизационного движения, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части страны. Смысл правительственной политики долгое время сводился к тому, чтобы побольше взять и поменьше дать. Помимо организации сбора податей, пошлин и ясака правительство интересовали лишь вопросы безопасности, ограждения Сибири от посягательств внешних и внутренних конкурентов.

Правительственный взгляд на Сибирь в эти годы обусловливался тремя основными задачами: доходностью края, удобством его управления и охраной восточных и южных азиатских границ империи. Осложнение какой-либо из этих задач, а чаще всех сразу, заставляло самодержавие вспоминать о своей далекой и обширной окраине и в спешном порядке проводить мероприятия, которые бы смогли если не улучшить, то хотя бы стабилизировать ситуацию. Такой подход в правительственной политике по отношению к Сибири придавал сибирскому законодательству непоследовательный, несогласованный, во многом ситуативный характер.

Повышение интереса в правительственных кругах к Сибири привело к постановке целого ряда проблем, требовавших корректировки прежнего правительственного курса. В конце 30-40-х гг. XIX в. приходит понимание, что прежняя беспечность в сибирской политике больше не может сохраняться. Все чаще от людей, знакомых с Сибирью, поступают проекты ее хозяйственного освоения. Так, В.С. Хвостов заявлял, что развитие промышленности, усовершенствование транспортных коммуникаций, устройство ссыльных потребуют значительных затрат, "но дальновидность государственного хозяйства разочтет, послужат ли предпринимаемые заведения промышленности к существенным пользам государства оживлением сего края, который в нынешнем его положении можно уподобить большого пространства озеру, не имеющему для освежения никаких проливов и истоков, кроме обыкновенных дождей летом и льда зимой"^112.. В 1835 г. министр финансов Е.Ф. Канкрин предписал местным властям затребовать от сибирских промышленников сведения о возможных промыслах в Сибири и о препятствиях к их развитию^113..

О возрастающем внимании к краю свидетельствовало и то, что к нему чаще обращают взоры представители правящей династии, сибирские проблемы занимают высшие органы власти и главных государственных деятелей. Известно, что Александр I собирался посетить Сибирь, но смерть в 1825 г. помешала осуществиться этому намерению. В Западную Сибирь в 1837 г., впервые за все предшествующее время, приехал наследник престола - цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II. В письме, отправленном Николаю I из Тобольска 3 июня 1837 г., он хорошо отозвался о сибирских старожилах и выразил обеспокоенность бедственным положением ссыльных^114.. Наследник и сопровождавший его В.А. Жуковский были удивлены, увидев Сибирь "в таком цветущем состоянии и довольстве"^115..

В связи с реформой государственной деревни в 1830-1840-х гг. встал вопрос о более рациональном использовании земельных и лесных ресурсов Сибири, о переселении крестьян на пустующие сибирские земли. Министр государственных имуществ П.Д. Киселев предлагал отойти от исключительно фискального взгляда на Сибирь и перейти к более широко понятому хозяйственному управлению, которое бы соединялось в руках одного ведомства, имеющего разветвленную сеть местных учреждений губернского и окружного уровня. В распространении на сибирские губернии общероссийской системы крестьянского управления видели, кроме того, и более глобальную задачу: сблизить их административное устройство с внутрироссийским. Об этом ясно заявил по возвращении из Западной Сибири руководитель комиссии государственных имуществ капитан 2 ранга И.В. Вонлярлярский: "Вся цель нашего правительства с самого начала покорения Сибири под власть российских государей была та, чтобы подвести эту страну в общей системе государственного управления под одну, так сказать, категорию с областями, лежащими в Европе"^116..

Одним из наиболее важных и сложных вопросов сибирской политики был вопрос колонизационный. До XIX в., организуя переселение служилого и земледельческого населения за Урал, правительство преследовало, прежде всего, военно-политические и административные цели, обеспечивая русское господство на азиатских окраинах империи. Необходимо было организовать заселение трактов и пограничных линий, обеспечить продовольствием местную администрацию и военных. Государство при этом в качестве колонизационного элемента пыталось использовать ссыльных, которые активно задействовались при строительстве дорог, крепостей, городов.

Начало XIX в. выдвинуло новые задачи. На первый план выходит понимание значения Сибири как земледельческой колонии. Правительство стремится сместить акцент в переселенческой политике в сторону хозяйственного освоения сибирского региона^117.. Уже в законе 1799 г. о заселении Забайкалья указывалось, что сибирский край из-за слабой заселенности "не приносит той пользы, каковую бы государство от него получить долженствовало" (ПСЗ-I. № 19157). На активизации переселения в Сибирь настаивал в 1822 г. М.М. Сперанский. Жандармский полковник Кельчевский в 1832 г. также делал вывод о необходимости уделять Сибири больше внимания, "что край сей, быв в числе важнейших для империи, не есть одно только место ссылочных, якобы достойных сотоварищей сибиряков"^118.. По его мнению, Сибирь способна принять огромное число переселенцев, но для этого нужно позаботиться не только об аграрном, но и промышленном ее развитии. В середине 1830-х гг. Министерство финансов, в ведении которого находились в то время государственные крестьяне, пыталось выяснить колонизационные возможности Сибири. Закон 1843 г., подготовленный Министерством государственных имуществ (МГИ), фактически стал первой попыткой самодержавия решить проблему малоземелья в некоторых великорусских губерниях за счет переселения государственных крестьян в Сибирь. Это привело к усилению переселенческого потока за Урал. Однако переселенческий курс, выработанный МГИ, натолкнулся на неприятие и явную оппозицию со стороны администрации Западной Сибири, на территории которой и предполагалось разместить основную массу переселенцев. Переселенческое движение, оказавшись без существенной поддержки со стороны государства, кроме того, уперлось в полную неразбериху с межеванием земель^119.. Немногочисленный сибирский аппарат управления оказался не готовым к принятию переселенцев, их водворению, распределению земель.

В первой половине XIX в. острота земельного вопроса не проявила себя столь остро, чтобы стимулировать правительство к решительным действиям по организации крестьянской колонизации Сибири. Механический прирост зауральского населения шел, в основном, за счет самовольных переселенцев и ссыльных. Феодально-крепостническая система препятствовала успешной колонизации зауральского региона. Запрещая официально самовольные переселения, правительство, по сути, закрывало на это глаза, если крестьяне благополучно добирались до Сибири. Правительство продолжало скорее сдерживать, чем поощрять крестьянское переселение.

Несмотря на непоследовательность в переселенческой политике, слабое внимание правительства к нуждам Сибири, ее заселение в первой половине XIX в. заметно ускорилось. С 1795 по 1850 гг. сибирское население увеличилось в 2 раза - с 595 тыс. до 1 млн 211 тыс. душ мужского пола^120.. По темпам прироста населения Сибирь устойчиво опережала среднероссийские показатели. Удельный вес населения Сибири в России повысился с 3,26 до 4,32 %. Сибирь постепенно утрачивала и свою этническую специфику. Так, за этот же период в западно-сибирских губерниях процент русских увеличился с 85,6 до 90,7 %. Несколько меньшим этот показатель был в Иркутской губернии: соответственно 38,04 и 41,99%. Это свидетельствовало также об усилении переселенческого потока из Европейской части России за Урал^121.. За 1816-1854 гг. переселилось в Сибирь около 119 тыс. душ мужского пола, большая часть которых осела в Западной Сибири. Основную массу русского населения Сибири (более 80 %) составляли государственные крестьяне. Меньшее, чем в Европейской России, воздействие феодально-крепостнического строя на крестьянское хозяйство Сибири обеспечило более динамичное его развитие и более высокую степень социальной дифференциации. Посевные площади, по сравнению с концом XVIII в., к середине XIX в. по всей Сибири выросли в 2 раза. Государство отказалось от попыток непосредственно вести земледельческое хозяйство в Сибири^122.. Более высокими, чем в среднем по России, были и показатели товарности сибирского зернового производства (20-25 %, тогда как по России в 1860-е гг. 17-18 %)^123.. Росла и районная специализация производства.

Быстрый рост сельского населения, увеличение производства зерна беспокоили западно-сибирскую администрацию, так как из-за узости местного рынка это могло привести к перепроизводству хлеба и снижению цен на него. А это, в свою очередь, грозило снижением податных возможностей сибирского крестьянства. Недостаток денег у сибирского крестьянина заставил уже однажды отказаться от предложенной М.М. Сперанским прогрессивной меры по замене натуральной дорожной повинности денежными сборами на содержание дорожных команд из ссыльных. Сенаторы Б.А. Куракин и В.К. Безродный, ревизовавшие Западную Сибирь в 1827-1828 гг., отмечали, что сибирские крестьяне живут, в основном, безбедно, но безденежно: "Довольство их однако ж состоит отнюдь не в денежной наличности, а в достатке продуктов, трудами собственных рук из земли вырабатываемых, и в изобилии скотоводства. Достаток в сих предметах, без сомнения, снабжал бы их и деньгами, если бы была возможность сбывать земные продукты и скот с выгодою. Но великое пространство края и отдаленность оного на тысячи верст от мест, нуждающихся в хлебе и скоте, служит непреодолимым к тому препятствием"^124..

Это создавало еще одну проблему, которая также выявила несовпадение взглядов центральной и региональной администрации на колонизационный вопрос. Если в Восточной Сибири, в силу ее отдаленности, слабой заселенности и значительных потребностей в хлебе, к переселениям местная администрация относилась положительно, то в Западной Сибири ситуация была более сложной. Чиновник по особым поручениям при западно-сибирском генерал-губернаторе Н.Я. Смирнов указывал в 1841 г., что Сибирь, в отличие от Северной Америки, лишена удобных речных и морских путей для сбыта своей земледельческой продукции. Доставка же сибирского хлеба к Волге (даже по железной дороге) "обойдется хозяину дороже русского хлеба в неурожайный год"^125.. Отдалена Западная Сибирь "ужаснейшими степями" и от китайских и среднеазиатских рынков. Фабричное производство развито слабо, и рабочих легко смогут прокормить, по подсчетам Н.Я. Смирнова, всего 10 тысяч пахарей. Поэтому переселение сюда крестьян, кроме значительных затрат, пользы правительству не принесет. Переселенцы будут "сыты, но нищи, от них обнищают и сибиряки. Хлеб потеряет всю цену, чем заплатят крестьяне подать, на что купят вина?" А в Западной Сибири доходы от винных откупов составляли треть всех доходов. Поэтому, заключал он, для Сибири еще долго "не нужны попечения правительства о умножении в ней народа извне; это раннее попечение превратит Сибирь, страну богатую, довольную - в нищую"^126..

Вопрос о рынке сбыта для сельскохозяйственной продукции оказался связанным с еще одной важной проблемой - развитием сибирской золотопромышленности. По подсчетам иркутского историка С.Ф. Хроленка, с 1831 по 1850 г. добыча золота в Сибири возросла с 45 до 1296 пудов (почти в 29 раз). Сибирь стала основным золотодобывающим регионом Российской империи. К середине XIX в. здесь уже добывалось 80 % всего российского золота. Резко повысился государственный доход от частной добычи золота в Сибири. К концу 1840-х гг. он достиг 4,5 млн руб. Появились крупные золотопромышленные компании, влияние которых на сибирскую хозяйственную и общественную жизнь постоянно возрастало. Большой интерес к золотопромышленности проявила петербургская аристократия^127.. Число рабочих, занятых на сибирских золотых приисках в 1840-е гг., составило около 30 тыс. человек, большинство из которых (50-70 %) являлись ссыльнопоселенцами. Прииски привлекали в отхожий промысел значительное число крестьян не только Сибири, но и европейской части России.

Развитие золотопромышленности, конечно, повышало доходность Сибири, но и ставило перед властями новые проблемы. П.И. Небольсин, историк Сибири, побывавший в ней в 1842, 1844-1846 гг., писал о том, что золотопромышленность формирует здесь "небывалое в России племя пролетариев, буянов, не знающих цены деньгам, отвыкших от земледелия и без постоянного, требующего забот занятия"^128.. С сибирской золотопромышленностью связано начало нового этапа в рабочем движении Сибири. В 1830-1860-е гг. в Сибири все 26 стачек (с выявленным числом участников - 10 350 человек) и 33 из 37 волнений рабочих имели место на золотых приисках^129.. Правительство в 1838 г. приняло меры по законодательному определению частной золотопромышленности в Сибири, регулированию порядка найма рабочих, организации надзора за приисками. Усиливались воинские команды, направляемые для поддержания порядка в районах золотодобычи. Выступления рабочих сопровождались расширением карательных функций местных властей. Томскому губернатору были предоставлены права предавать военному суду виновных в беспорядках на приисках. В Томске и Енисейске учреждались военно-судные комиссии^130.. Надзор за положением в районах золотых промыслов вверялся сибирским генерал-губернаторам и специально назначенным туда жандармским чинам.

"Золотая горячка" обострила "сибирский вопрос". У различных ведомств и местных сибирских властей не существовало единства в определении перспектив развития сибирской золотопромышленности, в оценке ее влияния на социально-экономическую ситуацию в регионе. Министерство финансов поначалу сдержанно отнеслось к росту золотодобычи в Сибири, считая это делом будущего. Комитет финансов считал, что "открытие вдруг всех золотых песков не представляет надобности". Известная осторожность существовала и в отношении частной инициативы. Министерство финансов скорее сдерживало, чем поощряло ее, опасаясь, что "будет беспорядочная разработка и даже утайка золота, а лучше сохранить сии сокровища для казны на будущее время"^131.. С запозданием, только 30 мая 1838 г., появился закон о частной золотопромышленности в Сибири, когда уже там числилось до 200 лиц, занимавшихся золотым промыслом.

С открытием в Сибири золота и его разработкой, приведшей к повышенному спросу на рабочие руки, к росту цен на хлеб и другие продовольственные и промышленные товары, разгорелась целая дискуссия о роли золотопромышленности в развитии региона. Примечательна та аргументация, которую предложили в начале 40-х гг. XIX в. ревизовавшие сибирские губернии чиновники МГИ и местная администрация. В их взглядах обнаружились серьезные разногласия. Если комиссия полагала, что отход крестьян на прииски привел к упадку земледелия, то упоминавшийся уже Н.Я. Смирнов, напротив, заявлял о большой пользе золотых промыслов, дающих дополнительные доходы крестьянскому хозяйству и способствующих развитию местной промышленности. Рост доходов крестьян и ссыльнопоселенцев за счет заработков на приисках повышал, что было весьма отрадно в глазах чиновников, податные возможности сибирского населения. Споры о переселении крестьян из Европейской России, о занятости ссыльных, преступности среди них возводились до теоретического уровня. Ссылаясь на пример Испании, комиссия МГИ предупреждала, что "золотая лихорадка" пробуждает чувства алчности, угнетающе воздействующей на все другие виды хозяйственной деятельности. Прииски стягивают к себе ссыльных, повышая криминогенную ситуацию в этом районе и создавая опасную критическую массу, существующую без надлежащего надзора. Счет ссыльных, по мнению комиссии, потерян, управление ими при бесконтрольном бродяжничестве совершенно невозможно. 20 тысяч поселенцев, скопившихся на приисках, "суть материалы, по стечению обстоятельств готовые к всякому опасному предприятию для спокойствия страны" ^132.. Поэтому, настаивала комиссия, необходимо неотложно принять меры, чтобы предупредить возможные беспорядки среди ссыльных, способных возродить "времена Стеньки Разина"^133..

На эти предостережения Н.Я. Смирнов отвечал совершенно в духе "официальной народности", заявляя, что "Россия не Испания, не Америка, отдельная океаном, тут совсем другое время, другая местность и другие обстоятельства. Сама Испания, - глубокомысленно погружался он в историко-сравнительные аналогии, - обеднела в то время не от американского золота, а от изгнания мавров - миллиона трудолюбивых рук"^134.. К тому же, успокаивал он, скоро золотой бум спадет, так как запасов золота в Томской губернии немного. По поводу же возможного бунта Н.Я. Смирнов заверял, что Сибири это не грозит, потому что ссыльные "ленивы, праздны и своевольны"^135..

Растет правительственный интерес и к промышленному освоению края. В строительстве мануфактур, переселении ремесленников, оживлении внутренней и внешней торговли, улучшении путей сообщения видели не только способы хозяйственного освоения Сибири, но и возможность расширения ее внутреннего хлебного рынка, узость которого сдерживала развитие хлебопашества. Еще Мальтус в своем трактате "О народонаселении" утверждал, что в богатой хлебом Сибири основная причина, замедляющая рост населения, состоит в малом спросе на труд и дешевизне сырых произведений, добываемых крестьянством^136.. На необходимость развития сибирской обрабатывающей промышленности указывал просвещенный енисейский губернатор А.П. Степанов. Бывший томский губернатор В.С. Хвостов считал, что развитие сибирской промышленности сможет "оживить бездейственность или, так сказать, полумертвенность взаимных связей Сибири с Россиею"^137.. Известный сибирский просветитель, историк П.А. Словцов писал в 1828 г. о необходимости развития переработки сибирских мехов, рыбы, леса и прочего в самой Сибири^138.. Он одним из первых обратил внимание на приниженное положение Сибири, богатства которой оказались в руках торговых посредников центра. Иркутское купечество еще с XVIII в. ходатайствовало об ограждении их от конкуренции московских купцов в торговле с Китаем. Раздаются требования освободить сибирское население от "столь тяжкого ига чрез приобретаемые ненасытные выгоды пришельцев в родной край их"^139.. Сибирские купцы просили оказать правительственную поддержку развитию местной промышленности и торговли. О стремлении московского купечества захватить в свои руки кяхтинскую торговлю упоминает в "Обозрении Забайкальской области" член комиссии государственных имуществ Л. Ф. Львов^140.. Об этом же писал своим родственникам в феврале и апреле 1841 г. декабрист Н.А. Бестужев: "Теперь, в Кяхте, для вымена этих чаев, существуют две партии: одна Сибирская, торгующая пушными товарами, другая Русская, отдающая Китайцам сукна, вельвереты и прочие произведения фабричной промышленности. Последняя партия сильнее первой своими капиталами, и как фабрикация наша дошла до того, что ей надобен сбыт и кроме внутреннего, то потому партия Русских купцов всячески старается стеснить Сибиряков с Кяхтинского рынка, чтобы дать как можно более ходу своим товарам". В другом письме Бестужев добавляет, что "Москвичи решились задушить Сибиряков, т.е. Сибирскую Пушную Торговлю, которою живут и дышут целые сотни тысяч народа"^141.. Подобного рода противоречия ставили вопросы не только о путях развития сибирской промышленности и торговли, но и о возможной угрозе с их стороны торгово-промышленным интересам центра.

Самодержавие не оставляет без внимания и средства коммуникаций, памятуя, что "империя - это дороги". Наличие устойчивых транспортных сообщений - важный фактор не только торгового процветания региона, но и административной политики. Одним из главных средств эффективного управления и хозяйственного освоения Сибири должно было стать создание удобной и надежной транспортной сети. Но далее предложений об улучшении путей сообщения (проект 1819 г. управляющего X округом путей сообщения) да сбора сведений о возможности соединения речных систем дело не пошло^142.. Другая важная управленческая задача состояла в повышении степени информированности правительства о сибирском регионе. Этому способствуют, кроме официальных отчетов, материалы ревизий, записки путешественников, разного рода описания сибирских губерний. Постепенно растет заинтересованность властей в изучении восточных районов страны. В 1841 г. Николай I дает распоряжение министру народного просвещения подготовить проект научных экспедиций по исследованию Сибири^143..

Рутинное состояние транспортной сети в первой половине XIX в. (гужевые и водные перевозки) приводило к тому, что экономическая интеграция Сибири в единый российский народнохозяйственный комплекс шла чрезвычайно медленно. Государственных средств на освоение азиатских территорий не хватало, а к частной инициативе существовало известное предубеждение. Власти опасались, что корыстные дельцы будут покушаться на казенную собственность. Жандармский ревизор подполковник А.П. Маслов доносил в 1829 г. своему начальству о трудностях, встречаемых полицией со стороны сибирского купечества, которое представляет, по его словам, "господствующий класс в городе, сии люди привыкли не находить препон в своих намерениях, им кажется оскорбительным всякое законное требование порядка и подчинения, они думают, что богатство их должно во всяком случае быть уважено"^144.. В отличие от западных колониальных методов эксплуатации, дававших широкий простор частной инициативе, самодержавие в Сибири продолжало придерживаться традиционной феодальной политики охраны и попечения над местным населением (русским и коренным), рассматривая купца и промышленника в качестве хищника и конкурента. Этими же мотивами можно объяснить столь заботливое отношение самодержавия и к так называемому ясачному населению, доходы с которого шли напрямую в императорскую казну. Особенно много столкновений было у местных властей с купцами и промышленниками по поводу торговли пушниной. В этой связи показательна та характеристика, которой наградил жандармский офицер купцов-монополистов. За спаивание сибирских жителей водкой он назвал их в официальном донесении "пиявками, сосущими кровь"^145..

Главным содержанием правительственной политики продолжало оставаться стремление охранять и сохранять. Это подтверждает и структура государственных расходов на Сибирь. В расходной части сибирского бюджета в 1819 г. военные затраты составляли 60 %, содержание аппарата управления и духовенства - 11,8 %, издержки кабинетских заводов - 21,6 %, содержание арестантов - 2,2 % и только 0,8 % пошло на нужды образования^146.. Даже в "срединной" Енисейской губернии в 1829 г. из выделенных государством 454 052 руб. 36 и 3/4 коп. на гражданское управление было потрачено 50,3% и на содержание войск - 26, 7 %^147..

Податной интерес к сибирским народам сочетался в правительственной политике с традиционным принципом патернализма. На смену безразличию к общественному устройству сибирских народов приходит в начале XIX в. понимание не только необходимости консервации родоплеменных общественных и хозяйственных институтов, но и учета хозяйственной ориентации и уровня социально-экономического развития сибирских народов. Этот подход получил отчетливое отражение в "Уставе об управлении инородцами" 1822 г. М.М. Сперанский поставил на повестку дня вопрос о создании условий и формах будущего слияния инородцев с коренной Россией. Правительство пыталось достичь совместимости государственных и традиционных институтов суда и управления, подчиняя последние государственным интересам. В административной политике по отношению к сибирским аборигенам существовало противоречие: с одной стороны, желание ограничить вмешательство местной администрации во внутреннее управление инородцев, а с другой - обеспечить бюрократическое руководство и контроль за действиями их органов самоуправления^148..

"Устав об управлении инородцами" 1822 г., подготовленный М.М. Сперанским и Г.С. Батеньковым, законодательно определил правовое положение коренных сибирских народов. По степени юридической разработанности "Устав" не имел аналогов в современном ему законодательстве Западной Европы и Америки в отношении аборигенного населения колоний^149.. Несмотря на сочетание в реформе М.М. Сперанского консервативных и прогрессивных черт, в целом она была нацелена на постепенный переход сибирских аборигенов к оседлому образу жизни. М.М. Сперанский попытался дифференцированно подойти к оценке уровня хозяйственного развития различных сибирских народов, разделив их на три категории: "оседлых, кочевых и бродячих". Переход к оседлости для двух последних категорий предусматривался в длительной перспективе. В первой половине XIX в. реформа М.М. Сперанского мало коснулась "бродячих и кочевых" инородцев, а переход в разряд "оседлых" оборачивался для них лишь увеличением податного бремени^150.. Коренное сибирское население не спешило терять льготы, предоставляемые правительственным попечительством в виде более низкого, чем у государственных крестьян, уровня налогообложения, освобождения от воинской повинности. Введение у оседлых инородцев волостного управления повышало расходы на содержание органов самоуправления.

Юридическая регламентация должна была поставить в законные рамки отношения инородческого управления и коронной администрации, упорядочить внутреннюю организацию и функции выборных родовых институтов. Предпринятые в 30-40-х гг. XIX в. попытки кодификации норм обычного права сибирских народов не принесли ощутимых результатов. Несмотря на длительность рассмотрения проекта свода обычного права аборигенов Восточной Сибири, прошедшего целый ряд государственных инстанций (совет Главного управления Восточной Сибири, I Сибирский комитет, II отделение Собственной е. и. в. канцелярии, Государственный совет), он так и не был утвержден. Обычное право уже не отражало многих новых реалий в жизни сибирских народов, оно в значительной степени являлось пройденным для них этапом^151.. Русское право, как более развитое, выполняло при этом "миссионерскую" функцию, юридическая обособленность инородцев не отвечала стратегическим целям самодержавия^152.. В отношении коренных сибирских народов правительство взяло курс на правовую унификацию. В этом заключалась основная причина неудачи кодификации обычных норм права и инкорпорации их в общероссийское законодательство.

Изменение хозяйственной жизни сибирских аборигенов, постепенное втягивание их в товарно-денежные отношения, трудности с взиманием ясака пушниной, рост недоимок требовали корректировки фискальной политики. Положение осложнялось запутанностью управления ясачным населением. Существовало известное несовпадение во взглядах на методы национальной политики между местной администрацией и Кабинетом его императорского величества, важной статьей доходов которого являлся ясак. Министерство императорского двора даже упрекало сибирских генерал-губернаторов в отсутствии должного усердия при организации ясачного сбора. Центральные власти были заинтересованы в сохранении натурального характера налогообложения сибирских инородцев.

В целях получения достоверной информации о состоянии инородческого хозяйства в Сибирь были направлены: вторая ясачная комиссия (1827-1835 гг.), комиссия МГИ (1840-1842гг.) и сенаторская ревизия И.Н. Толстого (1843-1846гг.)^153.. Подразумевалось, что упорядочение ясачного обложения, консервация родовых порядков, попечительная политика, ограждающая аборигенов от притеснений со стороны купцов и промышленников, а также от злоупотреблений чиновников, даст возможность Кабинету получать ясак не только исправно, но и преимущественно "мягкой рухлядью". Уменьшение добычи пушного зверя, рост цен на меха делали натуральный характер податного обложения еще более отяготительным. Западно-сибирский генерал-губернатор кн. П.Д. Горчаков видел в ограничении свободы торговли с инородцами лишь излишнее притеснение^154.. Местные власти, понимая бесперспективность сохранения сбора ясака исключительно пушниной, яснее представляли необратимость процесса втягивания инородцев в товарно-денежные отношения. Искусственное сдерживание этого процесса только снижало податные возможности коренного сибирского населения и загоняло проблему в тупик. Коммутация ясака в большей степени соответствовала сибирским реалиям. Во многом из-за неуступчивости Кабинета правительству не удалось решить проблему бездоимочного сбора ясака. Результаты политики в отношении народов Сибири в середине XIX в. оценивались весьма низко. Ревизовавший в 1851 г. Западную Сибирь генерал-адъютант Н.Н. Анненков признавал: "При настоящих средствах нельзя ни направить деятельности сих племен к устройству и пользе края, но и вполне защитить их самих от притеснений со стороны наших промышленников"^155..

Огромные труднопроходимые и малоизведанные пространства Сибири способствовали порождению двух, казалось бы, взаимоисключающих явлений: всевластия и безвластия местного государственного аппарата. Бесконтрольность действий чиновника обусловливалась фактическим отсутствием правительственного и общественного надзора. Но гигантские расстояния и плохие дороги отчасти спасали сибирское население от бюрократического вмешательства. Богатое, стремящееся к независимости сибирское купечество очень рано противопоставило чиновничьему давлению силу денег. А.И. Герцен отмечал, что от произвола местных чиновников сибирских крестьян спасают только огромные расстояния, а купцов - деньги^156.. Относительная "либеральность" сибирской бюрократии крылась в катастрофическом, с правительственной точки зрения, недостатке чиновников. Самодержавие поэтому вынуждено было не только терпеть, но и укреплять систему крестьянского и родоплеменного самоуправления, сводя свою политику долгое время к простой формуле: платите налоги - и живите как хотите. Однако к середине XIXв. самодержавие пытается расширить правительственные задачи, перейдя от узко фискального подхода к более широкому курсу хозяйственного управления.

Остро встал в первой половине XIX в. вопрос о ссылке, ясно обозначивший несовпадение правительственного взгляда на ее назначение с нуждами самой Сибири. Широкое применение ссылки как наказания во многом объяснялось желанием самодержавия найти дешевый способ избавить центральные губернии от преступных элементов. В XVIII - начале XIX в. правительство частично за счет ссылки пыталось решить и колонизационные задачи, обеспечить Сибирь собственными продовольственными ресурсами, превратить край в доходную финансовую статью. Хотя организация ссылки потребовала значительных затрат, ссыльные с большим трудом включались в хозяйственную жизнь края. На одно устройство "казенных поселений" было ассигновано в конце 1820-х - начале 1830-х гг. около полумиллиона рублей.^157.. Неудачными оказались попытки организовать труд ссыльных в Сибири. Большинство из них так и не стали надежными налогоплательщиками. Только по Западной Сибири в 1836 г. за ссыльными числилось недоимок на 1 830 000 руб.^158..

Нарастание потока ссыльных порождало серьезные трудности в их размещении и управлении. С 1807 по 1851 гг. в Сибирь было сослано 282 963 человека^159.. Цель реформы 1822г. заключалась не в том, чтобы ограничить ссылку, а в том, чтобы упорядочить систему этапирования, распределения и обеспечения ссыльных работой^160.. Если первую задачу М.М. Сперанский сумел в значительной мере осуществить, то решение двух последних ему явно не удалось. Реформа ссылки, несмотря на всю ее привлекательность в теории, на деле оказалась трудно осуществимой. Непрактичность некоторых положений "Устава о ссыльных" породила критические оценки современников^161..

Несмотря на то, что ссыльный элемент составлял заметную часть сибирских жителей, влияние "штрафной" колонизации на естественное воспроизводство населения в регионе оказалось несоразмерно меньшим^162.. Однако удельный вес ссыльнопоселенцев среди русского населения постоянно увеличивался - с 4,12 в 1795 г. до 11,39 % в 1850 г. Особенно много их было в 1850 г. в Томской губернии - 45 564 человек, что составляло 13,5 %^163.. По Сибири удельный вес ссыльных был разным, возрастая с запада на восток. Если в Ялуторовском округе в 1840 г. их было 4 %, в Каинском - 31,9 %, то в Мариинском уже 38 %). Более заметной оказалась роль ссылки в формировании рабочего класса Сибири. Увеличение золототобычи несколько снизило остроту проблемы трудоустройства и обеспечения ссыльных заработками, но не сняло вопроса о надзоре за ними.

Малоэффективной оказалась ссылка и как средство борьбы с религиозным расколом и сектантством. Гонимые за веру в Сибирь оказывались хорошим колонизационным элементом, что приводило к известным противоречиям между задачами хозяйственного освоения региона и борьбы с идеологическими противниками господствующей православной церкви^164..

Ссылка, по мнению сибирских генерал-губернаторов и жандармского генерала Н.Я. Фалькенберга, теряла и свое устрашающее воздействие. Крепостные крестьяне, солдаты рассматривали ссылку в Сибирь как желанную свободу. Существовала опасность, что ссыльные из помещичьих крестьян увлекут своих сородичей описанием привольной жизни в Сибири. Поэтому возникали проекты ужесточения режима ссылки, устройства в Сибири особых казенных поселений для ссыльных, поселенческих рабочих рот. Генерал-губернатор Западной Сибири настаивал на приписке ссыльных к фабрикам и заводам, размещении их в казармах под строгим надзором, на ограничении пособий и льгот, чтобы "сделать Сибирь чувствительною для простолюдинов"^165.. Восточно-сибирский генерал-губернатор В.Я. Руперт единственным средством приостановить распространение влияния "главного зла" в этом крае - ссылки - считал передачу казенных поселений из гражданского в военное ведомство. Ссыльные должны были оказаться на положении "пахотных солдат", их нравственное исправление предлагалось производить при помощи строгой дисциплины, употребляя по воле начальников "без малейшей проволочки" шпицрутены, отсылая провинившихся в исправительные роты^166.. Для того чтобы сохранить устрашающее значение ссылки, Н.Я. Фалькенберг предлагал для крестьян, сосланных по воле помещиков, ссылку в Сибирь заменять заключением в крепость и арестантские роты^167..

На неуправляемость ссылкой указывали столичные ревизоры и главы местной администрации, они высказывались за ограничение ссылки, за замену ее другими видами наказания, предлагали продолжить опыты по устройству казенных поселений для ссыльных. Во второй половине 1830-х - начале 1840-х гг. сначала в Сибирском комитете, а затем в Государственном совете обсуждалась возможность отменить ссылку в Сибирь. Но решение этого вопроса уперлось в отсутствие средств для создания альтернативных вариантов наказания и изоляции преступников. Министерство финансов решительно высказалось против применения принудительного труда осужденных на заводах и фабриках. Поэтому департамент законов Государственного совета в 1838 г. вынужден был признать, что замена ссылки другими мерами представляется "неудобнее и вреднее"^168..

Все попытки устроить казенные поселения для ссыльных, предпринимавшиеся в первой половине XIX в., оказались неудачными. Если в конце XVIII в. правительство тешило себя иллюзией использовать ссыльных в качестве колонизационного элемента и заселить ими отдаленные районы Сибири, то в 1827 г. енисейский губернатор А.П. Степанов предлагал ограничиться более скромными задачами. "Новые поселения в Енисейской губернии не составляют тех колоний, которые предназначаются для размножения хлебопашества и увеличения народонаселения, но имеют единственной целью, - разъяснял он восточно-сибирскому генерал-губернатору А.С. Лавинскому, - собрание рассыпавшихся по всей губернии ссыльных в жительства для них только учрежденные, дабы чрез то иметь удобнейший надзор за людьми, нарушающими общее спокойствие"^169.. Несмотря на значительность потраченных средств и строгость в надзоре за ссыльными, из размещенных в этих поселениях 1150 мужчин и 98 женщин уже к июню 1829 г. числился в бегах 361 человек. Недостаток продовольствия в поселениях привел к тому, что ссыльные занялись воровством, а то и грабежом окрестных сибирских деревень. Курьезное замечание о Тюкалинске, одном из "самых вороватых" городов Сибири, оставил М. Петров. Он писал, что полиция на жалобы пострадавших вынуждена была отвечать: "Что же теперь делать, на то и Сибирь! Надо же ворам где-нибудь жить!"170 Неутешительный итог енисейскому эксперименту подвел в 1840 г. генерал-губернатор В.Я. Руперт, который "с удивлением" обнаружил, что описываемое в отчетах енисейских губернаторов благополучное положение казенных поселян в действительности "несравненно хуже и мало обещает в будущем"^171..

Самодержавие так и не смогло установить баланс между колонизационным и карательным назначением ссылки. С середины XIX в. последнее стало превалировать. Ссылка продолжала казаться наказанием строгим и выгодным для государства, как эффективное средство избавить европейские губернии от социально нежелательных элементов^172.. Не найдя разумных и действенных способов к интеграции ссыльных в состав сибирского общества, не сумев создать удовлетворительной системы управления и надзора за ними, самодержавие продолжало выталкивать за Урал порочный элемент населения центральных губерний. Насколько сложным и опасным представлялось сибирским властям положение ссыльных, свидетельствуют их постоянные жалобы на неустройство ссылки в различных отчетах и проектах. Жандармский капитан Мишо писал в 1835 г., что только "суровая зима Сибири одна управляет бродящими ссыльными"^173.. Генерал-губернатор С.Б. Броневский признавался в том, что казна обречена содержать в Восточной Сибири большое число ссыльных как людей "бесполезных", что не может не отражаться на благосостоянии сибирских крестьян. Возможности для употребления принудительного труда в Сибири были крайне ограничены. Он предлагал уменьшить число высылаемых в Сибирь, предусмотреть выдачу ссуд для хозяйственного обзаведения ссыльных, более равномерно распределять по всей сибирской территории (не исключая и Алтайского округа, принадлежавшего Кабинету) это "неизбежное для Сибири несчастье"^174..

Скопление большого числа фактически безнадзорных и неустроенных ссыльных создавало взрывоопасную ситуацию в регионе, чреватую, как писал в 1833 г. восточно-сибирский генерал-губернатор А.С. Лавинский, беспорядками и "гибельными последствиями". Крупные возмущения ссыльных отмечены во второй половине 1820-х - начале 1830-х гг.^175.. В официальных донесениях вспоминали о Стеньке Разине и Емельяне Пугачеве, ходили слухи, что великий князь Константин Павлович жив и находится в Иркутске. При недостатке воинских сил, предупреждал из Томска почт-инспектор М.М. Геденштром, "пламень мятежа вихрем пронесется до Нерчинска". 14 декабря 1834 г. он писал шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу: "Сохрани нас Боже от вторичного заговора, подобного Омскому и более успешному - не то Сибирь погибнет и надолго для России. Умные и злобствующие поляки, 80 т[ысяч] развратных, большею частию бесприютных посельщиков - Колыванские, Нерчинские и буйные Уральские заводские крестьяне, до 29 т[ысяч] каторжных - не могут ли составить опасную толпу"^176.. Польский ссыльный Р. Пиотровский, сумевший бежать из Сибири в 1846 г. за границу, развивал идею о возможности поднять восстание в Сибири, где, как он заметил, русская военная сила слаба и для успеха стоит только привлечь на свою сторону ссыльных^177..

Серьезную обеспокоенность вызывала у сибирских, да и у центральных властей политическая ссылка. Пребывание в Сибири ссыльных декабристов, петрашевцев и участников польского восстания усугубляло и без того тревожную обстановку. Сибирскую администрацию пугало то значительное влияние, которое имели политические ссыльные на местное общество. В 1835 г. С.Б. Броневский, далекий от сочувствия к политическим изгнанникам, высказался за прекращение политической ссылки в Сибирь и даже просил об амнистии декабристам. Ему было важно избавиться от столь беспокойных "государственных преступников", и он был готов хорошо аттестовать их: "...Ведут себя тихо и спокойно, - добавляя, впрочем, при этом, - но если бы и было это притворно и преступники, действительно, обманывали бдительность надзора начальства, то меры предосторожности и закон политики, мне кажется, допускали бы желать освобождения от них края, младенствующего, беззащитного и наполненного толпами бесприютных посельщиков и каторжных"^178.. Таким образом, С.Б. Броневский настаивал не на освобождении декабристов, а на избавлении сибирских властей от беспокойных и опасных для них людей.

С.Б. Броневский предлагал принять неотложные меры по усилению военной силы в крае. Для этого предусматривалось увеличить численность армейских частей, а из казачьих городовых полков, по примеру Сибирского казачьего войска, образовать Иркутское казачье войско, подчинив его генерал-губернатору^179.. О неблагонадежности войск, расквартированных в Восточной Сибири, докладывал в 1832 г. флигель-адъютант И.И. Гогель. Ему представлялось опасным, что войска здесь наполовину составлены "из людей порочных, штрафованных". С подозрением он относился и к солдатам-сибирякам, подозревая их в ненадежности по родственным связям с местными жителями. "Низший класс сибирских жителей, - утверждал И.И. Гогель, - т. е. в городах большая часть мещан и цеховых, а в поселениях большая часть крестьян-старожилов, весьма развращены, ведут жизнь распутную, преданы пьянству, и замечено некоторое неблагорасположение к русским"^180..

В 40-х гг. XIX в. наметился перелом и во внешней политике России в Азии. Беспечное отношение самодержавия к Сибири XVIII - начала XIX вв., к безопасности азиатских границ объяснялось в значительной степени тем, что с востока России ничего серьезно не угрожало. Во внешней политике, безусловно, превалировали европейские интересы, основное внимание центральных властей было приковано к западным и южным границам империи. Для активной внешней политики на восточных рубежах у самодержавия не было ни сил, ни средств, ни серьезных мотивов. Долгое время государственные границы в азиатской части России оставались аморфными и слабо защищенными. Самодержавие ориентировалось в начале XIX в. не на освоение уже включенных в состав государства территорий, а на элементарное обеспечение безопасности границ. Этим объясняется как увеличение численности войск и казачьего населения, так и ускоренная колонизация приграничных территорий. Правительство старалось проводить довольно гибкую национальную политику, проявляя особую осторожность и даже предупредительность по отношению к народам, жившим на восточных окраинах Сибири^181..

Для сибирских генерал-губернаторов военные успехи, сулившие почести и награды, казались более важными, чем кропотливая работа по хозяйственному освоению Сибири. Имперскую направленность самодержавной политики демонстрировало уже то, что административный центр Западной Сибири переместился из Тобольска южнее - в Омск, ставший одним из форпостов российского продвижения вглубь Азии. Самодержавие по-прежнему спешило застолбить новые земли, распыляя и без того скудные силы и средства по подвижному периметру государственной границы. Внимание иркутской администрации все больше начинают занимать дальневосточные дела. С новой силой зазвучали претензии о возвращении амурских земель. Но на первых порах центральные и местные власти предпочитали действовать с большой осторожностью. Сибирский генерал-губернатор И.О. Селифонтов в 1804 г. замечал, что "многие прожектируют о завладении Амуром, отчего обещают великие выгоды, но никто из них не доказал еще возможности произвести то в действо..." И.О. Селифонтов выставил два основных аргумента, которые будут затем повторяться в течение почти полувека: во-первых, удобна ли река к "судоплаванию", а ее берега к заселению и устройству крепостей и, во-вторых, опасение военного конфликта с Китаем. "Невозможно решить этот вопрос, - добавлял генерал-губернатор, - до тех пор, пока не умножится население и усилится хлебопашество"^182..

Имперские амбиции самодержавия в Азии натолкнулись на опасных конкурентов, прежде всего в лице Британской колониальной империи. Это выдвинуло на повестку дня амурскую тему, о которой всегда помнили, но разрабатывали чрезвычайно вяло. Угроза появления на Амуре англичан заставила самодержавие более активно заняться и этим. Беспокойство доставляли английские миссионеры и путешественники, зачастившие не только в страны Дальнего Востока, но и в саму Сибирь. Возвращение амурских земель кроме политического или военно-стратегического значения было необходимо и с точки зрения дальнейшего экономического развития всего зауральского региона империи. Еще в 1830 г. М.М. Геденштром напоминал, что Сибири крайне необходим свой "выход", а он возможен лишь через Амур. Только Амур, объяснял он, "может преобразовать весь вид Сибири, и из обширной пустыни превратить ее в страну богатейшую"^183.. Пассивность российской политики на Дальнем Востоке была чревата утратой позиций России в Тихоокеанском регионе и снижением ее влияния в Китае. Появилась реальная опасность и для дальневосточных территорий империи. Захват устья Амура иностранцами грозил тяжелыми экономическими и политическими последствиями для всей Сибири^184..

Однако существовали и внутрисибирские причины, тормозившие решение амурского вопроса. Иркутский архиепископ Ириней писал 18 июля 1831 г. графу А.Х. Бенкендорфу: "Сибирь, куда со всей России, Польши, Грузии и др. стран ссылаются лица, в исправлении коих правительство еще не отчаялось, - требует начальства самого богобоязненного, самого преданного Престолу и самого добросовестного. Вся Сибирь вообще сего требует, но Восточная Сибирь преимущественно. Здесь уже Китайская и Английская политика развиваются; что же будет с Восточной Сибирью, ежели при сих ее обстоятельствах еще и дух европейский, обнаружившийся у нас 14-го Декабря 1825, а ныне объявший всю Польшу - станет проявляться в здешних городничих Муравьевых (имелся в виду декабрист А.Н. Муравьев, служивший в 1828-1831гг. иркутским городничим. - А.Р.), дабы распространяться по восходящей и нисходящей линиям?"^185..

П.И. Небольсин предупреждал в 1848 г. Военное министерство о преждевременности занятия Амура, пока не устранен "внутренний враг" в самой Сибири в лице недовольных российскими порядками беглецов из центральных губерний, раскольников, ссыльных поляков и т. п. Он запальчиво призывал: "...Надобно убить этого врага, надобно убить, с корнем вырвать мысль, укоренившуюся в сибиряках, что "Сибирь совсем не Россия", что "Россия сама по себе, а Сибирь сама по себе". Это может со временем навести сибиряков на мысль о повторении опыта американских штатов. Сибирь, по его словам, еще не готова к самостоятельному контакту с цивилизованными народами, симпатии сибиряков могут легко обратиться в сторону американцев^186.. Напротив этого места в записке П.И. Небольсина сохранилась помета NB, сделанная, видимо, военным министром А.И. Чернышевым. Пугал возможностью сепаратизма и печально известный Ф.В. Булгарин, доносивший, что еще масонская группа Н.И. Новикова вынашивала планы устройства республики в Сибири, чтобы затем по ее образцу преобразовать всю Россию^187..

Мнение П.И. Небольсина охотно подхватили западно-сибирский генерал-губернатор П.Д. Горчаков и военный министр А.И. Чернышев. П.Д. Горчаков предупреждал о существовании опасной, с государственной точки зрения, идее, что богатства Сибири должны принадлежать местному населению, убеждал центральные власти, что сибирская молодежь не питает большой привязанности к России. Он писал А.И. Чернышеву, что "неизмеримые дебри" от Якутска на восток составляют естественную непроходимую границу, не требующую никакой охраны. Но самое важное, подчеркивал западно-сибирский генерал-губернатор, эти пространства "отстраняют жителей Сибири от непосредственного прикосновения с иностранцами". А всякое сближение с иностранцами он считал опасным в силу того, что сибиряки не питают большой привязанности к России. "Но что будет, - нагнетал страсти П.Д. Горчаков, - если народонаселение сблизится с англичанами и американцами, которые примут на себя легкий труд получать от них то, что поныне доставлялось из России, и что в случае нужды они поддержат эту сделку оружием"^188.. Восточно-сибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев писал в 1849 г. о господствовавшем в Петербурге предубеждении, "что Сибирь рано или поздно может отложиться от России". Основную опасность, на его взгляд, могут представлять, помимо поляков, сибирские купцы-монополисты и золотопромышленники, не имеющие "чувств той преданности Государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком". Опасность польской ссылки ощущалась еще и в том, что она может заразить сибиряков духом сепаратизма^189..