Туров М.Г.
Иркутский государственный университет
История изучения указанных проблем берет свое начало едва ли не с начала XVIII века и, несмотря на это, они до сих пор далеки от положительного решения. Современное обращение к ним, кроме теоретико-методологических оснований для ревизии методов их изучения и соответствующих концепций, на наш взгляд, определяется также обострившимся в последние годы интересом этноса к своим "историческим корням", к "древнейшим основаниям" своей самобытной культуры.
Широко употребляемое понятие "историческая прародина" традиционно ассоциируется с локальной территорией, неким "первичным очагом", в границах которого складывались архаические элементы физического типа, языка и культуры современного этноса. Что же касается понятия "тунгусы", то до настоящего времени оно не имеет какого либо атрибутирующего значения и нередко употребляется для обозначения различных этнических общностей.
Во-первых, с прилагательными "северные" и "южные" оно обозначает две группы родственных по происхождению и культуре народов. Первая представлена эвенками и эвенами (ламутами), а вторая - тунгусоязычными народами Приамурья и о. Сахалина, чжурчженями и маньчжурами. Во-вторых, с середины XIX и до настоящего времени слово "тунгусы" часто используется как эквивалент (второе "самоназвание") современному этнониму "эвенки", официально введенному в научную и деловую практику с 1931 года (Василевич 1969, Туголуков 1985, Исаев 2002).
По классификации антропологических типов населения Северной и Центральной Азии эвенки отнесены к северному подразделению "сибирско-маньчжурской" ветви континентальных монголоидов (Алексеев В.П. Этногенез, 1990, с. 91), которая объединяет все без исключения тунгусоязычные народы, расселенные на всем пространстве от Енисея до побережья Охотского моря и от Ледовитого океана до северных границ Монголии. Очевидно по этой причине, и по причине явного языкового родства эвенков с остальными "тунгусами" поиски архаических оснований характерного для эвенков физического типа и культуры традиционно связаны с выделением исходной / древней популяции "пратунгусов" и локализацией свойственного им "первичного очага раселения" или "исторической прародины" всех тунгусо-маньчжуров.
К началу ХХ века было установлено, что корневые основы языка, хозяйства, материальной и духовной культуры эвенков имеют ряд аналогий в культуре племен охотников-оленеводов, включенных в состав средневековых государств Мохэ и Бохай. Приобретенные среди группы енисейских эвенков коллекции костяных и каменных орудий обнаруживали поразительное морфологическое подобие в орудийных комплексах неолитических и ранне бронзовых могильниках и стоянках Прибайкалья. Все вместе порождало определенные надежды на то, что дальнейшие исследования архаичных элементов языка, культуры и антропологии "северных" тунгусов рано или поздно выведут исследователей на решение проблемы "исторической прародины", того исходного популяционно-генетического и "этнокультурного" субстрата, от которого восходят современные эвенки и эвены.
На наш взгляд, несомненное воздействие на исследования этих проблем (не только в отношении тунгусов, но и всех безписьменных народов Северной Азии) имеют два теоретических положения С.М.Широкогорова, впервые сформулированные им в работе 1923 г.: 1) процесс этногенеза завершается появлением общего самосознания и этнонима; 2) язык, физический тип и культура этноса формируются дивергентно и развиваются/трансформируются вне связи с этносом (Широкогоров С.М. Этнос. Исследование основных принципов изменений этнических и этнографических явлений. - Шанхай, 1923). Можно уверенно говорить о том, что второе из указанных положений, с двумя уточнениями - а) "если язык и культура могут распространяться независимо: от антропологического типа, то антропологические типы никогда не распространяются без языка и культуры"; б)"общность территории: являлась тем звеном, которое связывало этнографические и антропологические общности" (Левин М.Г. Этническая антропология и проблемы этногенеза народов Дальнего Востока. - М., 1958, - с. 6,7; Окладников А.П. К изучению начальных этапов формирования народов Сибири. //СЭ. 1950. № 2. -с. 40) являлись своего рода метологическими ориентирами для всех исследователей 1950-80 гг., в том или ином ключе изучавших ранние этапы этногенетической истории эвенков и эвенов.
Эти теоретические посылки и реалии "этногенетических" данных явились причиной того, что все опубликованные к началу 1980-х гг. концепции этногенеза эвенков в той или иной мере признавали безусловную древность общего для "северных тунгусов" комплекса антропологических признаков и базовых элементов материальной и духовной культуры, с одной стороны, и историческую молодость этносов, с другой. Начиная со второй половины XVIII в. "тунгусов" (эвенков и эвенов) вычленяют из общего состава тунгусоязычного населения Восточной Сибири в отдельную, изолированную группу автохтонов Северной и Центральной Азии.
В то же время, ни одна из работ на тему происхождения "северных тунгусов" до сих пор не дает четкого ответа на вопрос с какого времени эвенки и эвены могут считаться вполне сформировавшимися этносами, обладающими всеми признаками консолидированного этнического целого. Так, в ряде работ В.А.Туголукова, на основании данных опроса информантов, предполагается, что контактирующие локальные общины эвенков и эвенов еще в 1960-х гг. идентифицировали себя как части одного этноса (Туголуков, 1970, 204-217; Тураев, Туголуков, 1997, 3-4).
Первые, сведенные в одну публикацию, обоснования того, что даже к началу ХХ в. диалектно-территориальные группы тунгусов-эвенков еще не прошли финальную стадию этногенеза и не обрели все дифференцирующие признаки этнического целого, были изложены в двух коллективных рецензиях (1971) на монографию Г.М. Василевич (1969). Среди многочисленных критических замечаний в адрес Г.М.Василевич, большая часть которых касалась разного рода "технических" недоработок и частных ошибок исследовательницы, следует, на наш взгляд, особо выделить те, которые касались следующих этногенетических выводов: -
- "историческая прародина" (первичный очаг) формирования предков современных тунгусов располагается в горно-таежной области южного Прибайкалья;
- начало "исхода " предков эвенков и эвенов из Прибайкалья, их расселение в границах современных ареалов, и формирование основных этнодифференцирующих признаков (тип хозяйственной деятельности, элементы материальной и духовной культуры и, наконец, самоназвания) связываются с так называемым "дооленеводческим периодом" развития прото-тунгуской культуры и датируется "глазковским" этапом неолита - первыми веками н.э. (Василевич, 1969, 39-41; 257-261).
Аргументируя свои возражения против предложенной Г.М.Василевич схемы этногенеза "тунгусов-эвенков" рецензенты отмечали:
- находку более близкого краниометрии современных эвенков черепа из Шилкинской пещеры, который по самым смелым расчетам мог быть не древнее 1 тыс. лет от наших дней;
- работы Г.Ф.Дебеца и М.Г.Левина, обобщающие новейшие по тому времени исследования по антропологии древнего и современного населения Сибири и Дальнего Востока, которые явно указывали на отсутствие прямого родства (генетической связи) между современными тунгусоязычными этносами и неолитическим населением Прибайкалья;
- отсутствие в работе Г.М.Василевич четкого ответа на вопрос какое из бытующих в XVII - начале ХХ в. наименований эвенков следует считать собственно самоназванием - т.е. общепринятым этнонимом. В качестве дополнительных аргументов в пользу своих сомнений и возражений рецензенты указывали на значительные различия в лексическом составе языка западных ("эвенки", "илэ") и восточных ("орочён) тунгусов-эвенков.
Один из оппонентов Г.М.Василевич - В.А.Туголуков в серии более поздних публикаций по проблеме происхождения и эволюции эвенкийской и эвенской этнической общностей (1980, 1985, 2000) неизменно отстаивал три ключевых позиции из разрабатываемой им концепции этногенеза и этнической истории северных тунгусов:
- современный этноним "эвенки" происходит от самоназвания "увань~уваньхи", носителем которого являлась группа охотников-оленеводов в составе тунгусоязычных "мохэ" (первые века н.э.);
- "историческую прародину" северных тунгусов (эвенков и эвенов) следует искать в смежных районах южного Забайкалья - Приамурья;
- расселение предков эвенков в границах современного ареала могло произойти не ранее X-XII вв. н.э. и ему предшествовало освоение заимствованных от соседей-скотоводов навыков ведения оленеводческого хозяйства.
Нам представляется, что эти критические замечания оппонентов Г.М.Василевич были вполне обоснованны, но в существе своем скорее отражали лишь разногласия авторов в решении частных/сопуствующих проблем в общей глобальной проблеме начальных стадий формирования и последующей эволюции "южных" и "северных" подразделений тунгусо-маньчжуров. Так, из всей совокупности публично высказанных взглядов Г.М.Василевич на эту проблему нам не удалось вычленить сколько нибудь определенное утверждение, что финальная стадия этногенеза эвенков, т.е. консолидация близкородственных диалектных групп в этнос, связана именно с выходом их тунгусоязычных "предков" из Прибайкалья в бассейн Нижней и Подкаменной Тунгусок и датируется V-VI вв. н.э. Более того, Г.М.Василевич неоднократно подчеркивает, что современное разнообразие свойственной им культуры ( втом числе в формах хозяйствования) есть результат их взаимодействия с иноэтничными соседями, а процесс формирования одной из ветвей северного (спирантного) диалекта завершился лишь в "конце XIX в." (см. в частности - Василевич, 1949, 1970, 138).
Приведенное в монографической публикации 1969 г. разнообразие локальных названий эвенков, как нам кажется, отражает определенные сомнения Г.М. Василевич в том, что официальное (формально-административное) обнародование "факта" трансформации "тунгусов" в "социалистические народности" могли объективно не соответствовать истинному состоянию уровня межгрупповой (межобщинной) консолидированности, закреплению в сознании всех территориальнгых групп эвенков идеи происхождения от общих "предков" и общего этнонима. Очевидно, Г.М.Василевич было достаточно хорошо известно (и это подтверждается нашими данными исследований 1970-х гг. среди западных и восточных групп этноса), что наименования диалектных (племенных?) объединений тунгусов - эвенков - "Эвенки" (группы Южного Прибайкалья), "Илэ" (северный диалект, бассейн Подкаменной и Нижней Тунгусок), "Орочен" (Забайкалье-Приамурье) были, по существу, более распространенными самоназвания чем введенные в административном порядке в XVIII и в начале XX вв.
Следует также отметить и то, что даже в кратком изложении концепция этногенеза тунгусов-эвенков (1969 г.) Г.М.Василевич опирается на всю совокупность существующих к тому времени этногенетических данных. Судя по всему, как и А.П.Окладников (1955; 1968, 27-29), Г.М.Василевич учла те изменения во взглядах антропологов на местоположение первичных очагов расогенеза и культурогенеза тунгусов, которые были опубликованы к середине 1960-х гг. (Дебец, 1930, 30,35; 1948; 1956; Левин, 1950, 53-64; 1953, 69-75; 1958) и расширила границы "исторической прародины тунгусов" на восток.
Найденный в пещере на р. Шилке череп был отнесен к тому же "байкальскому типу", что и серия черепов из неолитических могильников Прибайкалья, но по своим краниометрических характеристикам обнаруживал наибольшую близость аналогичным признакам, характеризующим этнические группы "южных тунгусов". В то же время, по ряду признаков Шилкинская находка оказывалась существенно моложе как серии черепов из неолитических ("китойских" по А.П.Окладникову) могильников Прибайкалья, так и находок того же возраста из бассейна Вилюя - Чоны, отнесенных Г.Ф.Дебецем к "катангскому антропологическому типу" и обнаруживающих признаки "максимального родства" с группами западных (среднесибирских) эвенков, эвенов и, отчасти, юкагиров. Очевидно именно эти факты были вполне логично оценены Г.М.Василевич как основания для следующих предположений:
- "первичный очаг" формирования "прототунгусской" ("дотунгусской") этнокультурной общности может локализоваться в относительно узком пространстве, "горно-таежную" зоны Прибайкалья и постепенно (на следующих этапах эволюции прототунгусов) охватывать примыкающие к оз. Байкалу районы южного Забайкалья и верховий Амура;
- прибайкальский очаг является первичным ("предковым") как в отношении восточного - забайкальско-приамурского, так и среднесибирского ("катангского");
- процесс формирования современных эвенков и остальных тунгусоязычных этносов Приамурья - Приморья представлял следующий этап эволюции (дезинтеграции) "прототунгусской" общности и характеризовался миграцией отделившихся от "материнской основы" групп из Прибайкалья на восток и северо-запад, освоение ими таежных пространств Енисейско-Ленского междуречья, западного Забайкалья и Приамурья. Именно с этим этапом, по мнению Г.М.Василевич, связывается процесс смешения "мигрантов" с группами аборигенного ("палеосибирского") населения, в результате которого в среде вышедших в бассейн Подкаменной и Нижней Тунгусок "протоэвенков" формируются основные признаки современного этноса.
Сегодня есть все основания полагать, что разногласия во взглядах на проблему локализации "исторической прародины тунгусов", в моделировании ранних этапов формирования физического типа, культуры и, в целом, генезиса "предков" современных эвенков, отмеченные в работах Г.М.Василевич, её оппонентов и ряда других более поздних авторов публикаций по этому кругу проблем, не имели принципиального значения.
Новые палеоантропологические и археологические данные, доказывали (по крайней мере так считалось до конца 1980-х гг.) "абсолютную"(?) безосновательность предложения С.М.Широкогорова размещать "прародину тунгусов" в бассейне Хуанхэ и позволяли вслед за Г.Ф.Миллером (1937) считать эвенков и эвенов одними из наиболее древних автохтонов Сибири. В то же время, без ссылок на первоисточник, и концептуальные тезисы Г.М.Василевич, и все последующие реконструкции этногенеза тунгусов неизменно сохраняли основные принципиальные позиции концепции С.М. Широкогорова:
- тунгусы - автохтоны Сибири, следовательно, их исходные (древнейшие) основания восходят к локальной (эндогамной) популяции носителей аналогичных (генетически близких) антропологических признаков, расселенной в достаточно узком географическом пространстве того или иного субрегиона Юга Восточной Сибири;
- "северные тунгусы" (эвенки в том числе) есть результат смешения аборигенной и пришлой популяций и культур;
- этногенез эвенков характеризовался: миграцией тунгусоязычных племен - носителей "байкальского" комплекса антропологических признаков на север; асимиляцией палеоазиатского охотничьего населения; адаптацией в непривычной для "южан" природно-климатической среде, выражавшейся, в частности, в заимствовании аборигенных видов хозяйственной деятельности, форм организации быта, типов жилых и хозяйственных построек, некоторых элементов материальной и духовной культуры.
В целом же можно утверждать, что каждая из последовательной серии публикаций по проблеме этногенеза тунгусов, вышедших в свет уже после монографии Г.М.Василевич или незадолго до неё (например - Левин, 1950) отличались друг от друга либо указанием на новое местоположение "исторической прародины" (перемещением её все далее на восток от Прибайкалья), либо авторским выбором особой исходной дефиниции - этно-идентифицирующего признака (см. например - Туголуков, 1975, 78-110; 1980; 1985), с которой ведется отсчет "генеалогии" современных этносов, либо, наконец, попытками доказательства того, что в основании западных и восточных эвенков (орочён) лежат две гетерогенные популяции, отличающиеся происхождением, корневым составом языка и отдельными элементами материальной культуры (Ермолова, 1993, -с.97-106; Дъяченко, Ермолова, 1994)
Как известно, уже на ранних этапах изучения палеоантрополгических находок из "китойских" могильников Прибайкалья Г.Ф.Дебец и вслед за ним ряд других антропологов признали, что уже в неолитическую эпоху представленные в них популяции носителей признаков "байкальского типа" были в значительной степени дифференцированы, демонстрировали существенную приместь европеоидных характеристик и потому, в буквальном смысле, не могли быть прямыми генетическими предками не только северных , но и южных тунгусов.
Между тем палеоантропологические находки катангского типа из единичных захоронений в западных районах Якутии (бассейн рек Вилюй и Чона), хотя и датировались тем же неолитическим возрастом, но были крайне немногочисленны. Это обстоятельство явилось для антропологов основанием для признания того, что достаточно убедительных доказательств северной, таежной локализации "исторической прародины тунгусов" пока не существует. Отчасти поэтому, надежды отыскать "историческую прародину" тунгусов, продолжали связываться и до сих пор ориентируются на южные (подтаежные и горно-таежные) территории.
Поиски доказательств "южной" локализации "исходного очага" расогенеза тунгусо-маньчжуров, на наш взгляд, в значительной степени производились в соответствии с теми теоретическими и методологическими установками, которые сложились в российском "тунгусоведении" к началу 1940-х гг. и в модернизированном виде бытуют до настоящего времени. Основание этой базы составляли следующие принципиальные позиции:
а) на ранних стадиях консолидации этнических общностей (племя, союз племен) языковые и популяционные границы, как правило, полностью или частично совпадают, а сам язык и принадлежность к эндогамной группе являются наиболее диагностичными этнодифференцирующими признаками;
б) физический тип, язык и культура, как правило, имеют конвергентное происхождение, но территориальное совпадение их ареалов является достаточным аргументом для предположения, что эта территория является местом обитания локальной этнической общности;
в) процесс этногенеза представляет собой восходящие к современности линии геналогий, "исторические корни" которых были представлены локальной этнокультурной общностью / эндогамной популяцей носителей набора некоторых, близких/аналогичных современным, антропологических, языковых и хозяйственно-культурных признаков;
г) "аналогии" в сопоставляемых диахронных феноменах (элементах материальной культуры, комбинациях антропологических признаков) рассматривались как "объективные" свидетельства преемственной связи ("предки" я "потомки") между древними общностями и современными тунгусами. Следует подчеркнуть, что настойчивые поиски восходящих линий родства между древней локальной (эндогамной) популяции "прародителей" и современными тунгусами продолжались (кстати, сохраняются и бытуют в работах "тунгусоведов" по сей день), несмотря на признания Г.Ф.Дебеца в том, что "классическая" антропология бессильна в определении "исходного ядра" современных этносов сегодня является общепризнанной аксиомой (Дебец, 1986, 22-23).
Южные районы Прибайкалья, Забайкалья, дальневосточного Приамурья и Дунбэя (северо-восточная провинция Китая), пследовательно демонстрировали очередные идеальные совпадения всех выше перечисленных аргументов "за" размещение в этих районах "исторической прародины тунгусов". Именно с этими районами в 1940 - 1980-х гг. связаны открытия ряда "локальных очагов" концентрации массовых палеоантропологических находок "байкальского типа", древних поселений и могильников, которые вмещали новые "удивительные" примеры аналогий с материалом эвенкийских коллекций каменных и костяных орудий, с другими элементами их традиционной материальной и даже духовной культуры (Медведев, 1986; Неолит Юга Дальнего Востока:, 1991; Шавкунов, 1959, 1990).
В южном Забайкалье и среднем течении р. Амур были открыты средневековые поселения и могильники "мохэсских" племен, которые по языку считались ближайшими родственниками "южных тунгусов" и явились основой формирования чжурчженей и маньчжуров (Кюнер, 1961; Деревянко А.П., 1976; Деревянко Е.И., 1975). Наконец, южные районы Сибири и Дальнего Востока, благодаря наличию в них свидетельств обитания эндогамных популяций - носителей "байкальской" комбинации антропологических признаков, автоматически включались в территориально более обширный "первичный очаг" глоттогенеза Алтайской семьи языков и соединённых ею этнических общностей.
Очередное местоположение очага концентрации "древнейших" по тому времени массовых палеоантропологических находок "байкальского типа" автоматически перемещало все далее на восток искомую "прародину" тунгусо-маньжурских народов. Как полагал В.П.Алексеев "достаточно скудное охотничье хозяйство в Сибири" не могло дать импульса к резкому увеличению численности населения ("демографическому взрыву"), которое неизбежно сопровождалось бы нарушением баланса в системе "человек - природная биомасса" и переселением "избыточного населения" в новые районы. Именно такие, "демографически благоприятные" условия, по мнению В.П.Алексеева имелись в районах Приамурья - Приморья, население которых уже в эпоху "бронзы - раннего железного века" перешло к комбинированному типу хозяйства, сочетавшему традиционную охоту, собирательство и рыболовство с земледелием, скотоводством и транспортным оленеводством. Вместе с присутствием в материалах археологических местонахождений Приамурья и Приморья "впечатляющих аналогий (выделено нами - М.Т.) современному культурному комплексу тунгусов", это обстоятельство, как полагал В.П.Алексеев, заставляло "вернуться к старой точке зрения С.М.Широкогорова о южной прародине тунгусских народов" (Алексеев, 1986, 91-92; 1989, 418). Из перечисленного видно, что в этногенетических реконструкциях последней четверти ХХ в., как и в 1920-х гг. доминирующее положение занимали те концептуальные представления о механике этногенетических процессов, в которых "этносы не возникают и не исчезают в ходе исторического времени, лишь откуда-то приходят и куда-то: уходят". Согласно этип представлениям этногенез, "как исторический процесс (эволюция антропологических типов, смена хозяйства, культуры, всех этнических идентификаторов вплоть до самоназвания - М.Т.): заменяется на географический, миграционный" (Рычков, Балановская, 1999, 163)
Казалось, что работы антропологов, археологов, этнографов и лингвистов не только подтверждают автохтонное сибирское происхождение "предков" тунгусов, но в самое ближайшее время окончательно определят территориальные границы их "исторической прародины", произведут достоверные реконструкции процессов их этногенеза и освоения ими современных районов обитания. В месте с тем, стройность и убедительность всех последовательных этногенетических и культурогенетических реконструкций и четкость границ "исторической прародины" , как нам представляется, была достаточно эфемерной.
Уже к началу 1980-х гг. новейшие данные "классической" антропологии и, в еще более четкой форме", популяционной генетики свидетельствовали, что тождественные характеристики "байкальского" и "катангского" антропологических" типов простираются далеко за пределы группы "северных тунгусов" (эвенков и эвенов) и даже тунгусо-маньчжуров в целом (Алексеев, 1986, 91; Рогинский, Левин, 1978, 400, 402-403; Посух и др., 1999, 482).
Так, по ряду диагностичных признаков южные диалектные группы эвенков обнаруживали следы смешения с "центрально-азиатскими монголоидами" - "предками" бурят и якутов. В то же время, большинство антропологов, не могла дать более или менее определенного ответа на вопрос о времени метисации и допускали, что это событие имело место в относительно поздний период формирования современного населения Юга Восточной Сибири - вплоть до средневековья (Алексеев, 1989, 185; Алексеев, Гохман, 1979, 168).
Данными "классической" антропологии и популяционой генетики отдельные признаки "катангского" антропологического типа были выделены в популяциях самодийцев и угров Западной Сибири, которые в систематике сибирских монголоидов традиционно образуют особую "Уральскую" расу. При этом процентное соотношение "катангской" и "уральской" комбинации признаков, с эпохи неолита и до этнографической современности, обнаруживало устойчивую тенденцию возрастания первых в направлении с запада на восток и достигал максимальных значений в группах самоедоязычных северо-восточных селькупов, ненцев и энцев. Максимальное генетическое родство обнаруживалось между современными западными эвенками (территория междуречья рр. Енисей и Лена), эвенами и юкагирами. В сравнении с другими современными этносами Северной и Центральной Азии, эти группы популяций образуют особый тип, который сохраняет до настоящего времени наиболее "чистые" признаки монголоидной расы (Алексеев, 1989, 416; Рычков, 1973, 13; Рычков и др., 1974, 5).
Популяционно-генетические исследования ископаемых и современных групп населения Северной Азии (Мовсесян, 1973, 81-82; Посух и др., 1999, 482; Рычков и др., 1974, 5) подтверждали предположения "классической" антропологии, что уже в неолите (как минимум 5 тыс. лет от наших дней) генетическая структура населения Северной Азии была окончательно сформирована, представляла собой связанное линиями постоянных брачных отношений сообщество дифференцированных субпопуляций. Более того, данными популяционной генетики было установлено:
- генетическая стабильность (единство) популяций "сибирских монголоидов" и коэффициент интенсивности межпопуляционной миграции генов на всем пространстве Северной Азии сохраняется на протяжении почти 3,5 тыс. лет (II тыс. до н.э. - I н.э.);
- отделение тунгусо-маньчжурской группы популяций от группы "сибирских монголоидов" и ее последующая дифференциация на этнические субпопуляции является, по всей вероятности, событием относительно недавним (~ I-VI вв. н.э.).
Самый чувствительный удар в направлении стройных "генеалогических" реконструкций расогенеза эвенков, был подготовлен самой логикой развития базы поисковых и экспериментальных данных "классической" антропологии. Накопленный в начале 1980-х гг. банк находок "байкальского" и "катангского" типов указывал на то, что на роль древнейшего "первичного очага" расогенеза современных тунгусо-маньчжуров претендуют как минимум четыре региона - Забайкалье, Приморье, запад Якутии и Прибайкалье. В первом из них, спустя 40 лет после находок "катангского типа" на Вилюе и Чоне, в бассейне р. Витим был найден череп с большим числом признаков того же типа, который датировался возрастом около 6 тыс. лет (Пежемский, Рыкушина, 1998). Новые исследования популяционной генетики, проведенные в 1990-2000 гг. и сопоставлявшие данные серологического анализа генотипа современных популяций и генетические данные извлеченные из костного палоантропологического материала древних могильников (Наумова, Рычков и др., 1997), хотя и осторожно, но все же подтверждали правомерность предположения "классической" антропологиии (Мамонова, 1980; Алексеев, Гохман, 1984, 168-170) считать, что популяции "серовского" этапа, представленные в ряде погребений из могильников Приангарья, обнаруживают достаточно определенные указания на возможность преемственности с популяциями западных (средне-сибирских) эвенков и эвенов.
Оценивая в целом результаты сравнительных исследований популяционно-генетической структуры монголоидного населения Северной и части Центральной Азии, можно констатировать наличие многочисленной серии убедительных (во всяком случае, не опровергнутых до настоящего времени!) фактов, которые свидетельствуют:
- таежные пространства Средней Сибири, с высокой долей вероятности, могут расцениваться как "генетический центр" ("первичный очаг") формирования "катангского" антропологического типа, охватывающий своим влиямием территориально более обширное сообщество популяций таежных охотников-рыболовов, а интенсивность и направления миграционных потоков "катангской" комбинации генных маркеров позволяют предполагать, что именно этот антропологический тип в период позднего палеолита мог составлять генетическую основу всех "предковых" популяций угорской, самодийской и тунгусо-маньчжурской языковых групп (см. рис. 1.);
- "катангская" комбинация генных маркеров прослеживается в генетике всех тунгусоязычных народов Сибири и Дальнего Востока, достигая максимума частоты в субпопуляциях эвенков и эвенов;
- диалектно-территориальные подразденеия современных эвенков представляют собой эндогамные популяции - изоляты, однако частота межгрупповых миграций генов (обусловленных постоянными браками) соединяет их в единую цепь генетически однородной макропопуляции (Рычков и др. 1976, 38, 44-45);
- генетическая преемственность древних и современных носителей "катангского" набора генетической информации не исключает того, что на протяжении всего периода эволюционного развития данной "макропопуляции" составляющие её этнические общности неоднократно меняли свои этнокультурные, языковые характеристики и самоназвания.
Аналогичная ситуация постепенно складывалась и в лингвистике. Начатые еще в первой четверти ХХ в. ареальные, сравнительно-исторические исследования в структуре урало-алтайских языков привели к тому, что к началу 1980-х гг. позиции защитников тождества "алтайская языковая семья" = общий "праязык" современных монгольских, тюркских и тунгусо-маньчжурских народов были существенно поколеблены. Нарастающий поток данных по фонетике, морфологии и лексике коренных этносов Северной Азии и их сопоставление с материалами бурятского и якутского языков неуклонно сдвигали к северу искомый "первичный очаг" глоттогенеза тунгусо-маньчжуров, с одной стороны, выдвигали ряд объективных аргументов против некогда общепринятой возможности существования в древности "алтайской лингвокультурной общности" (Викторова, 1980, 70-73)
Исследованиями популяционной генетики - в той её части, которая непосредственно выходила на проблемы этногенеза и этнической истории коренных этносов Северной и Центральной Азии, была доказана и количественно определена связь "лингвистических и генетических расстояний между народами", выраженная "не в виде привычного коэффициента корреляций, а в виде генетической протяженности лингвистических междоузлий (точек отсчета начал разделения - изоляции популяций и языков - М.Т.) на древе народов" (Рычков, Ящук, 1995; Рычков, Балановская, 1999, 165; Рычков, Шереметьева, 1972). Так, разработанная Ю.Г. Рычковым схема дифференциации монголоидов и хронология выделенных им узловых пунктов этого процесса показала, что фиксированное методами генохронологии событие распада "алтайской языковой общности" укладывается в расчитанный методами глоттохронологии (Яхонтов, 1971, 118-119) приближенный возраст от 6 до 5 тыс. лет назад (рис.2.).
По оценкам генетиков, метод генохронологии по своей точности "не уступает: известному радиоуглеродному (тем более, глоттнохронологическому - М.Т.) и работает в диапазоне: десятков тысяч лет" (Рычков, Балановская, 1988; 1999, 165). В целом же, методы популяционной генетики и генохронологии, с точки зрения Ю.Г.Рычкова и других исследователей позволяли с достаточно высокой степенью уверенности заявлять о том, что предсказанная лингвистами вероятность существования древней "урало-алтайской" популяционной/этнокультурной (в том числе - языковой) общности подтверждается данными гено-географии и может датироваться палеолитической эпохой.
Расчеты генетиков приобретают особый интерес в сопоставлении с данными лингвистики как минимум по двум причинам. Так, сравнительные исследования языков уральской и алтайской семей показало, что корневая (наиболее древняя) основа лексики, фонетики и морфологии языка эвенков и эвенов имеет от 60 до 70 % тождеств и совпадений в языках восточных самодийцев (селькупы, энцы, ненцы) и лишь в 7-10% обнаруживает сходства с языками бурят (Никонов, 1980; Серебренников, 1982, 30-31, 44; Симченко, 1976, 161-162; Хелимский, 1985; Черемисина, 1985) По мнению ряда исследований, многочисленные аналоги в лексике южных территориальных (диалектных групп эвенков и тунгусоязычных этносов бассейна Амура объясняются относительно поздними (~X-XIV вв.) обоюдными заимствованиями (Василевич, 1974; Лебедева, 1981; Цыдендамбаев, 1981).
Наконец, огромное число примеров из сравнительно-исторических исследований алтайских языков дают, как нам представляется, достаточно убедительные основания к предположению, что основной лексический фонд языка современных эвенков, охватывающий большую часть понятий и терминов (география и топонимика, антропонимика и ономастика, материальная и духовная культура и т.д.) имеет самостоятельное (генетически не связанное с языками бурят и якутов) происхождение, территориально связанное с ареалом средней и северной таёжных зон Сибири (Рассадин, 1981, -С.97-119; Дмитриева, 1972, 151-223; Колесникова, 1972, 71-104; 257-336; Константинова, 1972, 224-256; Новикова, 1972, 104-150; Цинциус, 1972, 15-70).
Многообразие данных по разным разделам языкознания сегодня обнаруживает явные противоречия (несоответствия) с традиционными схемами генеалогий языков уральской и алтайской семей. Ряд исследователей (Викторова, 1980, 89; Щербак 1966; 1971) отмечают условность реконструкций алтайской языковой семьи и возведение её к "праязыку - генетическому ядру" современных тунгусо-маньчжурских, якутского и бурятского этносов. Л.Л.Викторова, в частности отмечает, что общие корни алтайских языков могут проецироваться в гораздо более древнюю "ностратическую" языковую общность, (Викторова, 1980, 87). В структуре "ностратической общности" эта "семья", по мнению Л.Л.Викторовой может анализироваться не столько с позиций "праязыка", сколько с позиций окраинной, восточной периферии "первобытной лингвистической непрерывности (выделено нами - М.Т.) характерной для: эпохи палеолита, в том числе и на территории Центральной Азии (Викторова, 1980, 91-92). Таким образом, изложенные выше данные, на наш взгляд, позволяют с большой долей вероятности полагать:
- глоттогенез всех популяции и этнокультурных общностей охотников-рыболовов Северной Азии ("прасамодийских", "праэвенкийских", и "праэвенских") мог происходить в одном общем очаге, охватывавшем все таежные субрегионы Восточной Сибири, смежные им районы Приморья и Обь-Енисейского междуречья;
- после гипотетического разделения "алтайской семьи языков" на изолированные языки-изоляты, часть западных (средне сибирских) диалетов эвенков до недавнего времени продолжала сохранять и поддерживать языковые и этнокультурные связи с соседними группами северо-восточных самодийцев, в то время как восточные эвенки (орочёны) и, в особенности, тунгусоязычные этносы бассейна Амура, в силу разных причин, испытывала активное культурное и языковое воздействие со стороны монголоязычного и тюркоязычного населения Южной Сибири, сопредельных районов Монголии и северовосточных провинций Китая (Дунбэй).
Как отмечено выше, наиболее ранние этногенетические реконструкции тунгусоведов 1940-80-х гг. связывали начало формирования хозяйства и культуры эвенков с археологическими культурами, выявленными в окаймляющих оз. Байкал горно-таежных районах Прибайкалья и Забайкалья. Находясь под непосредственным влиянием со стороны "историко-культурологических" реконструкций А.П. Окладникова, Г.М.Василевич относила их к ископаемой культуре "пеших охотников на северного оленя", носителем которой якобы являлись тунгусоязычные группы неолитических обитателей этих районов. Концептуальную основу этой, и более поздних реконструкций второй половины ХХ - начала XXI века составляли повторявшиеся из работы в работу ошибочные предположения о том, что территориальное совпадение диахронных аналогов в антропологии, языке и культуре (предметах быта и орудиях, элементах урашений и т.д.) могут рассматриваться в качестве "объективных свидетельств" южной локализации "первичного очага" культурогенеза эвенков, последующей миграции "пратунгусов" на северо-запад и северо-восток, включения в их состав ("ассимиляции") иноэтничных соседей.
Безусловно, это "копирование" устоявшейся и казавшейся наиболее приемлемой концепции имело и имеет определенную фактологическую основу, в том числе - наличие безусловных документальных свидетельств того, что в бытовом и хозяйственном инвентаре эвенков еще в XVIII - начале XIX в. имели широкое распространения изделия и орудия из кости и камня (см. в частности - Народы Севера Сибири в коллекциях:, 1986, 203-221; приложения рисунков - 294-297). Между тем уже в 1930-40-х гг., тем более в начале 1980-х, в теории этногенетических и культурологических иследований были заложены достаточно веские основания для существенной ревизии традиционных взглядов на этнокультурную историю эвенков и выработку новых идей и концепций.
Так, теоретические исследования впо методологии реконструкций "истории первобытных обществ" доказывали объективную недоброкачественность использования "иллюстративного" метода диахронных аналогий, а археологические исследования 1960-70-х гг. дали ряд примеров того, что антропологическая и языковая близость/родство современных этносов с носителями ископаемых культур, отнюдь не являются надежными (тем более безусловными) свидетельствами реальности связывающих их восходящих/нисходящих линий преемственности (Генинг, 1983; 1987, 6-35; Захарук, 1975; Левин, 1950, 53; Кабо, 1979, 60-108; Крюков, 1979, 43-60; Клейн, 1979, 50-74; Першиц, 1983, 50; Равдоникас, 1930, 30; Шнирельман, 1983, 55).
Теоретическое осмысление идей Д.Н.Анучина и С.М.Широкогорова о закономерности автономного формирования и развития антропологических типов, языка и культуры, широкие ареальные исследования в этнографии и археологии "первобытных" социумов, поставляющие массовые примеры стереотипных форм хозяйственного освоения среды обитания, поведения, социальной организации и мировоззрения в среде территориально изолированных, не связанных происхождением обществ охотников-собирателей явились теми объективными факторами, которые предопределяли замещение концепции "диффузии культур" понятием "хозяйственно-культурные типы" и "историко-этнографические области" (Левин, Чебоксаров, 1955).
Очевидно, в соответствии с новыми концепциями формирования и развития культур, основу которых, на наш взгляд, составлял принцип "географического детерминизма", в сибирской археологии 1960-70-х гг. прочно утверждается принцип группирования локальных синхронных комплексов "культур" в "историко-культурные провинции" (Рис. 2,3; Окладников, 1973; Чернецов, 1973, 10-17). Как полагал А.П.Окладников - "можно считать "доказанным фактом: существование между Уралом и Тихим океаном больших культурных областей или провинций, каждая из которых имела своё конкретное культурное лицо: определенные материальные связи с: финноуграми, тунгусами, палеоазиатами: тюрками и монголами." (Окладников, 1973, 5-6, 11)
Дальнейшее развитие теоретико-методологической базы археологических исследований и, соответственно, социо-культурных (этно-археологических реконструкций и ретроспекций), первоначально характеризовалось нарастающим скепсисом, как в отношении возможностей четкого определения дефиниций понятий "археологическая культура", гранниц "локальных ископаемых культурных провинций", так и в отношении возможностей их "этноисторических" интерпретаций.
Так, критикуя археологов за привычку рассматривать "археологический факт" как "нечто простое, твердое и самоочевидное, отождествляемое: с явлением действительности" (социумом, этнокультурной общностью - М.Т.), Л.С.Клейн отмечал, что диахронные изменения археологических источников могут быть разделены на 14 уровней. Последовательно проходя эти уровни трансформации, материалы и явления "живой культуры постепенно "отмирают", трансформируются в "археологические артефакты", которые поступают в руки исследователя в виде преобразованной, искаженной, сжатой и в большей степени "урезанной" (на 80-90 %) информации о действительности (Клейн Л.С. Глубина археологического факта и проблема реконверсии. (электронный вариант - www.ant.md/school/has/projects.htm; он же, 1979, 30-39; он же, 1991, 146-147; 149-152)
Скепсис в отношении адекватности производимых на базе археологических источников "историко-культурных" и "этно-археологических" реконструкций, однако, не отрицал саму возмозможность сопоставления и взаимного дополнения археологических и этнографических культурных феноменов. Многообразие "импирических" наблюдений этнографов, фиксирующих аналогии в археологических и этнических комплексах материальной культуры и осторожно интерпретирующих их как "истоки" культур современных народов Сибири (Бурыкин, 1999, 44-46; Вайнштейн, 1953; Долгих, 1963; Ермолова, 1998, 67-69; Мазин, 1994; Симченко, 1976; Студзицкая С.В., 1981, -С. 38-45; Туров, 1998; Членова, 1975) представлют собой один из существующих ("наивно-импирических" по Л.С.Клейну) способов решения проблемы соотношения и диахронной импликации археологических и этнографических источников. Совершенно иные, на наш взгляд, объективные и методологически верные подходы к решению вопроса о степени участия ископаемых культур в генезисе типологически и стадиально близких им культур современности демонстрируют, в частности, теоретические разработки Л.С. Клейна, С.А.Арутюнова, А.М.Хазанова и Г.Е.Маркова.
Прежде всего, указанные исследователи обращают внимание на то, что уверенные/полные соответствия археологических и этнографических источников осложнены их информационной неоднородностью. Как полагает Л.С.Клейн, "археология наиболее полно фиксирует временной (одномоментный, соответствующий времени наблюдения - М.Т.) аспект культурно исторических процессов", тогда как этнография наблюдает и сследует "механизм этого процесса: отражает устройсво и функционирование, повседневную жизнь социокультурных систем" (Клейн, 1998, 99). Допустимы и даже целесообразным, по мнению Л.С.Клейна, сопоставление и взаимное "наложение" (совмещение) археологических и этнографических данных и конструкций возможно лишь на основе "униформитаризма" (единства человеческой психики, определяющей стереотипизацию всех аспектов человеческой деятельности), "актуализма (признания действенности нынешних закономерностей для прошлого", а также признания того, что "наличие единых законов: психики и поведения: делает человеческое поведение объяснимым и предсказуемым: древнее и современное поведение (все виды деятельности - М.Т.) - срвнимым, а аналогию - возможной" (Клейн, 1998, 100).
Допуская возможность наличия таких схождений в археологических и этнографических данных, Л.С.Клейн разделет их на:
- "гомологии", обусловленные общей предковой (выделено нами - М.Т.) формой и возникшие в процессе сегментации исходных форм, либо на основе контактов/смешения двух и более гомогенных субстратов;
- "аналогии" в которых сближаются чуждые друг другу:конвергентные (выделено нами - М.Т.) формы "обусловленные действием универсальных законов, однотипностью среды, обстоятельств", либо являющимися "параллелями", обусловленными как действием универсумов, так и "синстадиальностью" - синхронным существованием в стадиально однородных социумах (Клейн, 1998, 110-113).
Сравнение позиций Л.С.Клейна со взглядами С.А.Арутюнова, А.М.Хазанова и Г.Е. Маркова свидетельствует, на наш взгляд, о том, что сопоставление археологическихи этнографических источников и, соответственно, обоюдно направленные их импликации допускаются лишь на археологических культур (АК)" и хозяйственно-культурных типов (ХКТ), которых, нередко демонстрируют примеры таких соотношений как "две и более локальных АК - одна этно-культурная (лингвистическая, этническая) общность" (Арутюнов, 1989, 42; Марков, 1979, 153; 1999).
Отмечая это, С.А.Арутюнов, А.М.Хазанов и Г.Е.Марков обращают внимание читателя на то, что "хозяйственно-культурный тип в этнографии и в еще большей мере - понятие археологическая культура" следует относить к той категории понятийного аппарата "первобытной истории", которые "еще не получили четкого и достаточно общепринятого определения" (Арутюнов, Хазанов, 1979, 140; Марков, 1979, 149). Тем самым исследователи полагают, что на современном уровне разработанности теории АК и ХКТ допустимой зоной "корреляции" сопоставляемых феноменов могут быть лишь "примерно сопоставимые (выделено нами - М.Т.) комплексы предметов материальной культуры", с учетом того, что археологическая культура "прямо коррелирует с ХКТ именно там, где она является прямым или косвенным отражением: хозяйственно-производственной деятельности: безотносительно к характеру той гипотетической общности, которая может скрываться или не скрываться за данной АК" (Арутюнов, Хазанов, 1979, 143).
Нам представляется, что современное состояние знаний о культуре эвенков и истории её формирования позволяет с достаточной долей уверенности представить её лишь в качестве следующей модельной конструкции, ближайшим аналогом которой может быть многослойный "пирог", каждый слой которой отличается друг от друга своей, особой по консистенции и присхождению. Следует при этом подчеркнуть, что наши представления о культуре в целом и о механизме её формирования в целом не новы и в чем-то близки соответствующим конструкциям стадиального формирования культуры эвенков, изложенным в публикациях Г.М.Василевич и ряда других исследователей.
Первый, наиболее ранний слой, с которым быть может связаны начала современной культуры, на наш взгляд, восходит к ХКТ "подвижных охотников" (историко-культурные провинции по А.П.Окладникову и В.Н.Чернецову), который очевидно сформировался уже в эпоху позднего неолита - ранней бронзы и охватывал всё пространство таежной зоны Сибири от её западных до восточных границ. Как отмечалось нами в предыдущей публикации (Туров, 1998) в этот период (по геологической периодизации относимый к голоценовой эпохе) на всем пространстве таежных субрегионов Сибири сложились относительно единообразные антропогеоценозы - "элементарные ячейки хозяйственно -культурных типов" (Алексеев, 1993, 28-30), которые с некоторыми изменениями в формах организации и способах хозяйственного освоения угодий дожили до "этнографической современности" и были зафиксированы в материалах исследований XVII - XVIII вв.
Как показывают материалы исследований археологических стоянок этого периода и проведенные анализы встреченных в их комплексе остатков фауны (Алексеев, 1996; Асеев и др., 1980; Асеев, Кириллов, Ковычев, 1984; Бурилов, 1980; Деревянко, 1970 Ивашина, 1979; Неолит Юга Дальнего Востока, 1991; Мочанов, 1969; Федосеева, 1964, 1970а, 1970б, 1980;), основу хозяйственной деятельности населения Восточной Сибири и Дальнего Востока составляла так называемая "пешая" охота на копытных (преимущественно на лесного северного оленя - rangifer tarandus) и потребительское речное рыболовство.
Вполне возможно, что именно в эту эпоху в среде групп носителей "катангской комбинации" антропологических признаков ("предков" эвенков и эвенов) мог складываться тот "интернациональный" набор элементов материальной и духовной культуры (Алексеев, 1975, 1980; Головнев, 1995: Иванов, 1982; Гемуев, 1980; Грачева, 1972, 1983, 86-125; Гурвич, 1978; Кирюшин, Кунгурова, Кадиков, 2000, 42; Львова и др., 1988; Новик, 1984, 1995; Сагалаев, 1991; Сагалаев, Октябрьская, 1990), который сегодня отмечается в этнокультурных комплексах самодийских, финно-угорских и тунгусо-маньчжурских этносов и является основанием к объединению их в один ХКТ "высшие подвижные охотники таежной зоны" (Марков, 1979а, 162-163). Указывая на эту вероятность, мы, вслед за Л.С.Клейном и другими исследователями подчеркиваем, что данное типологическое "родство" культур представляет собой не более, чем явления одного стадиального порядка, результат стереотипизированных действий первобытного человека в области духовного и материального производства.
Второй слой, "подстилающий" современную культуру эвенков, на наш взгляд формировался в процессе выделения "протоэвенкийских" групп популяций из общей "урало-алтайской" макропопуляции сибирских монголоидов, с одной стороны, и обособления "протоэвенков" в языковой и этнокультуной среде тунгусо-маньчжуров, с другой. Очевидно на этом этапе в культуре "протоэвенков" складываются те специфические черты, которые определяют её как "этнический вариант" общесибирского ХКТ "культура подвижных пеших охотников таежной зоны". Очевидно, в это же время, в культуру протоэвенков внедряются и адаптируются (приводятся в соответствие) инородные заимствования из культур смежно обитавших с ними иноязычных и гетерогенных по происхождению общностей, переходящих к производящим формам хозяйства. К такого рода заимствованиям могут, на наш взгляд, быть отнесены: распространенный среди западных эвенков обычай татуировки (Ермолова, 1998); отдельные мотивы в орнаментике и металлопластике украшений (Деревянко, 1976; Кириллов, 1983; Кириллов, Ковычев, Кириллов, 2000; Шавкунов, 1959, 1990); навыки содержания домашних оленей, которые, как известно, могли быть заимствованы из скотоводческих культур населения как Восточного Саяна, так и Южного Забайкалья (Василевич, Левин, 1951, 84-85; Вайнштейн, 1970, 1971; Шнирельман, 1980, 180-190).
Предполагая эти вероятности, следует подчеркнуть, что рядом исследований роли миграций и переселенческих субстратов в трансформации исходных комплексов культур (см. в частности - Алексеев, Бромлей, 1968) убедительно показано, что заимствования и новации в культурах контактирующих общностей чаще всего связаны с другими более сложными процессами, не связанными с массовой миграцией носителей "более развитой" культуры и их "ассимилирующего" ("аккультурирующего") воздействия на носителей культуры "реципиента". Так, формирование оленеводческих традиций "эвенкийского" и "ороченского" типов не обязательно должно было носить характер прямого "переноса" навыков содержания домашних оленей из культур скотоводческого населения. Как справедливо полагает В.А.Шнирельман (1980, 181), навыки вьючного и верхового транспортного использования прирученного оленя, доения оленух и приготовления некоторых видов молочной продукции могли быть "наложены" на предшествующие им знания охотников о биологии вида и конвергентно сложившиеся методы приучения дикого оленя и его использования в виде "оленя-маньщика".
Третий слой культуры современных эвенков, очевидно, следует сопоставлять с той спецификой общего хозяйствеено-культурного типа "охотников-оленеводов", которая отмечена для культуры диалектных групп эвенков в работах Г.М.Василевич и Н.В.Ермоловой. На наш взгляд, эта "мозаичность" обще эвенкийского этнокультурного комплекса могла явиться следствием достаточно поздних контактов территориально-родовых общин эвенков с бурятами, якутами и другими соседними этнографическими группами, с одной стороны, адаптации ХКТ охотников-оленеводов к локальным антропогеоценозам умеренной и горной тайги, северной лесотундры, речных долин и побережья оз Байкал. Очевидно, к этому слою культуры следует относить такие "инородные" заимствования как оленья упряжь и нарта, кузнечное ремесло, верховое седло "якутского типа" и т.д. К этому же слою культуры, безусловно следует относить те элементы культуры, которые связаны с процессами "русификации" (переход к оседлости, христианизация, заимствование из русской среды нетрадиционных видов хозяйственной деятельности) и модернизации всего хозяйственно-культурного комплекса, пришедшейся на вторую половину ХХ в.
В заключение позволим себе еще раз обратить внимание читателя на следующие защищаемые положения нашей публикации.
1. Традиционый метод "генеалогий", предполагающий поиски исходной локальной, эндогамной популяции дренейших носителей "генетических начал" физического типа и культуры современных эвенков, реконструкцию прямых восходящих к современности линий родства и эволюции "предковых" этнокультурных общностей до современного состояния -сегодня не подтверждается ни современным состоянием комплекса этногенетических данных, ни уровнем развития теоретической и методологической базы этногенетических и культурогенетических исследований.
2. Сегодняшнее состояние знаний о предмете, на наш взгляд, не дает альтернатив предположению, что исходные полигоны современного языка и физического типа эвенков в географическом измерении гораздо обширнее одного локального субрегиона Северной Азии, выходят за пределы локальной эндогамной популяции и сопряженного с ней "праязыка".
3. Современная традиционная культура эвенков, в своих "архаических основаниях", может сопоставляться с археологическими лишь на уровне хозяйственно-культурного типа "охотников-собирателей-рыболовов", общего для всех территориальных групп древнего и современного населения таежной зоны Сибири.
4. Региональные (диалектно-групповые) варианты общего для тунгусов-эвенков типа хозяйственной деятельности - "пешая" (без транспортного использования оленей) охота и рыболовство, охота с использованием транспортного оленя, а также свойственные этим формам хозяйства формы организации быта (сезонно-оседлый, оседлый, кочевой) могут восходить к локальным вариантам ХКТ "археологических культур" (культурных провинций по А.П.Окладников у и В.Н.Чернецову), адаптированным в локальных экосистемах - антропогеоценозах разных субрегионов Восточной Сибири и Дальнего Востока.
5. Есть все основания полагать, что современные диалектные, культурные и антропологические различия, отслеживаемые в территориально обособленных группах эвенков, в равной степени могут быть результатами как относительной изолированности этих групп, так и длительных контактов каждой из них с генетически инородными этнокультурными общностями, осваивавшими в прошлом (эпохи раннего железного века -средневековья) и современности смежные регионы Северной и Центральной Азии.
Изложенное, безусловно, оценивается нами не более, чем очередная "провизорская" (по выражению С.М.Широкогорова) гипотеза, которая, по всей вероятности, будет подвергнута очередной ревизии и переработке по мере появления новых этногенетических данных.
Рис. 1. Структура этнического уровня популяций Северной Азии по данным миграции генов (по Ю.Г.Рычкову, 1973)
1- эвенки; 2 - эвены; 3 - ханты; 4 - коми; 5 - ненцы; 6 - селькупы; 7 - чукчи; 8 - эскимосы; 9 - алеуты; 10 - коряки; 11 - ульчи; 12 - нивхи; 13 - нанайцы; 14 - негидальцы; 15 - буряты; 16 - тофалары; 17 - тоджинцы; 18 - тувинцы; 19 - кумандинцы; 20 - тубалары; 21 - теленгеты; 22 - алтай-кижи; 23 - лебединцы; 24 - шорцы
Рис.2. Примерное этно-лингвистическое древо населения Северной Азии и его проекция на геногеографию популяций (по Ю.Г. Рычкову)
Рис. 3. Ареалы неолитических культурных провинций (по А.П.Окладников, 1973)
Цифрами обозначены: 1 - Байкальская; 2 - Амурская; 3 - Среднеленская; 4 - Нижнеленская; 5 - Обская; 6 - Кельтеминарская; 7 - Уральская; 8 - Сахалинская и 9 - Приморская провинции
Рис. 4. Этнокультурные ареалы неолита по В.Н. Чернецову (1973)
Байкало-Ленский ареал;
Урало-Сибирский ареал;
Даурский ареал.
Исаковская и
Китойская культуры